Митек Шинкарев занялся просветительством Ходить в художественные музеи и выслушивать объяснения экскурсоводов -мука. Много видевшие и много читавшие, гиды зачастую бессильны выполнить свой профессиональный долг перед публикой: если не пробудить интерес к искусству (и вообще к культуре), то хотя бы не вызвать устойчивого отвращения. Если пересказ сюжета картины, напоминающий наставления завуча, вынуждает лишь потупить взор, то от описания пластических достоинств произведения просто коробит ("Этим звонким ударом белил по берлинской лазури художник хотел выразить..."). Посетитель покидает музей со смущенной улыбкой: его приобщали к таинствам искусства, а он оказался неспособным. Хорошо было человеку средневековья. Знать ему следовало одну книгу - Библию. Читать ее могли немногие, для всех же остальных была "Библия для неграмотных" - собор, заполненный скульптурными и живописными изображениями важных персонажей и событий. Народ тогда отличался любознательностью и восприимчивостью; он ценил ремесло (с искусством оно еще не размежевалось) и потому понимал, кто и почему именно так изваян или написан. Если кто-то не понимал, то священник, не обременяя слушателя чтением главы из Писания, просто своими словами объяснял ему суть, нередко прибегая к примерам житейского опыта. Сейчас читают тоже немногие, а живопись "разумным глазом" вообще смотрят лишь знатоки. Дефицит ли времени? Порок ли нелюбознательности? Пусть разбираются социологи и психологи. Художник же Владимир Шинкарев взялся делом исправить это "скорбное бесчувствие". Шинкарев - один из лидеров петербургского братства митьков, его идеолог. Само понятие "митек" - человек простой, но душевно ранимый, эдакий новый "францисканец", любящий искусство сильнее, чем профессионалы, боготворящий творчество, - создано Шинкаревым. Его сочинениями зачитывался Ленинград, зачитывается и Петербург. На выставки Шинкарева приезжают из других городов в ожидании увидеть искусство тонкое, но понятное, иной раз добродушно-лукавое, но без ерничества. Митьки, как известно, всегда печалились о народе и, как могли, стремились помочь ему. Потому живописец и писатель Шинкарев решил заняться просвещением, пытаясь "подтянуть" соотечественников одновременно и по словесности, и по изо, затеяв проект "Всемирная литература", который с равным успехом можно было бы назвать и "Всемирной живописью". Шестнадцать картин "Всемирной литературы" выполнены на сюжеты известных и малоизвестных сочинений авторов разных стран и эпох - Гомера, Кретьена де Труа, Ли Бо, Данте, Гете, де Сада, Достоевского etc. - и снабжены глоссами, то есть текстами-толкованиями. Полотна и тексты нужно показывать вместе (иначе рвутся смысловые связи), они дополняют друг друга. В живопись вписаны цитаты из сочинений, в глоссах же царит "живописный" порядок: реплики-впечатления, сентенции мэтров-литераторов, байки-мистификации, житейские премудрости, квазиклинические заключения и рекомендации, чередуясь, как мазки на полотне, в сумме создают плотный, но вполне доходчивый по смыслу текст. Разлинованные на классики картины "Всемирной литературы" можно было бы назвать и комиксами. Действительно, похоже: те же раскадровки, в экранчиках - фигуры, предметы, фразы, что-то происходит. Однако "рассказ" не летит на перекладных, даже не течет, как того требует комикс, в нем не хватает необходимых для этого жанра "глаголов", почти сплошь "прилагательные" и "наречия". А это уже, так сказать, материалы живописи, передающей ощущения, описывающей какой(ая), как, наконец, какого цвета. Получился синтетический жанр картины-комикса или же "серьезного" комикса, где высокое объясняется посредством низкого: Достоевский - театром гиньоль, Шопенгауэр - бредовым видением и т. д. Самый удачный из опусов этой серии, "Мрачный роман", - впечатление от печатавшейся в журнале "Иностранная литература" в 50-70-е годы экзистенциалистской прозы, о которой справедливо сказано: "Вспомнить нельзя, перечитать нету сил". Серые подтеки по правильно расчерченному фону - сдержанный поклон уныло-интеллектуальной, но изощренно построенной литературе, а заодно и современной ей и близкой по духу абстрактной живописи. Итак, к каждому произведению словесности Шинкарев стремился подобрать пластический эквивалент. Насколько удачно - другой вопрос. Понятно, фольклор требует формы лубка, наива. Так, трещоточная детская "Елочка" естественно вросла текстом в живописный примитивизм. Конечно, речь идет не о примитивных стилизациях под ту или иную эпоху, а о передаче духа, сути произведения, на чем и настаивает Шинкарев. Впрочем, он и сам в своих текстах сетует на трудности перевода. Просветительское "хождение в народ" Владимира Шинкарева - благородная акция. Но, разумеется, практически бесполезная. Объяснить искусство из глубин субъективного художнического "Я" невозможно. Даже на пальцах. Увы, нужно проходить нудную начальную школу: алфавит, слоги, слова и т. д. Как в словесности, так и в живописи. Но, будучи практически бесполезной, "Всемирная литература" становится фактом искусства как артистическая утопия. Она-то не вызовет зевоты и не заставит отвести взгляд. А это уже немало для современного искусства.