"Книга по искусству" - это альбом: дорогой, престижный и глуповатый объект рассеянного пролистывания. Но есть еще "книга об искусстве" - для полки, а не для кофейного столика, для чтения, а не для любования. Но нужно ли об искусстве вообще читать? Какого рода удовольствие это может доставить и сопоставимо ли оно с удовольствием от разглядывания картинок? Ответить на этот вопрос можно двояко. В иные времена в искусство инвестировано так много жизни и быта, столько судьбы, что не узнать об этом - значит пропустить все. Но иногда в искусстве совсем нет жизни и судьбы, а есть рассуждение и мысль, ради которых все и затевалось: не продлить такую картину в теоретическом тексте значило бы опять-таки все прошляпить. Иными словами, после некоторых выставок вам хочется пойти к художнику домой, выпить с ним и наблюдать его кастрюли и душу, а после некоторых - направиться с хорошим собеседником куда-то, не заметив куда, и говорить, говорить, говорить об искусстве.

Пример книги первого рода - мемуары Анатолия Брусиловского "Время художников". Автор, представитель подпольного искусства 60-х и 70-х, рассказывает о своих тогдашних соратниках. Книга издана в авторской редакции (т. е. с синтаксическими ошибками), с фотографиями автора и, очевидно, на его средства; но определяют ее не изъяны подпольной культуры, а ее сильные стороны: огромная, несфокусированная какая-то талантливость (в данном случае она проявила себя как литературная), наблюдательность человека, живущего неспешным, некарьерным ритмом, прекрасное обожествление Творчества и Свободы и стойкое презрение ко всему "совецкому". Брусиловский отказывает себе в теоретизировании и рассказывает о художниках как о людях, о "кристаллах индивидуальностей"; но именно поэтому, я уверена, книга эта будет читаться долго и когда-нибудь приобретет статус, который имеют сейчас лучшие мемуары Серебряного века: забавное чтение - для всех, источник информации - для историков. А то, что и "все", и историки через, скажем, полвека будут интересоваться подпольным искусством 60-х годов, и у меня, и у автора, сомнения не вызывает.

Художники-персонажи этого "романа" весьма колоритны. Василий Ситников, человек "со справкой", безумие которого выливалось почему-то не в глобальную злобу, а, наоборот, в любовь: "энергичные протэсты" в инстанции, которые он постоянно писал (и которые Брусиловский цитирует), пронизаны уверениями "я фсем доволен сверхмеры!!!". Юрий Соболев, глава сюрреалистического клуба, человек тонкий и умный, с замечательным лозунгом "жизнь полна компенсаций". Скрывавшийся ото всех во мгле своей квартиры Шварцман, который запрещал коллегам приближаться к его творениям с криком "Не подходи! Знаю я вас всех! Спиздить хотите!". Могучий честолюбец Эрнст Неизвестный с его верой в то, что соль нашей земли - это референты ЦК: стоит только объяснить им что к чему на понятном им языке, в понятной алкогольной обстановке... Незабываем рассказ о том, как пылко Неизвестный впаривал инструкторам величие религиозного духа ("Вот что такое церковь? Какова ее символическая функция? Церковь, это,- тут Эрнст сгибает правую руку, как кулак кому-то показывает, а левой по сгибу хлопает,- это х...! Которым она е... небеса!"). Правдив ли этот рассказ? Да какая разница. Или еще: страшно и неизвестно откуда богатый Элий Белютин, руководитель пригретой властью студии абстрактного искусства ("я был принят самим Кастро!"). Мемуар о серебряном барочном блюде XVII века, на котором он выносил к гостям серый хлеб с аджикой, тоже теперь станет и вашим, читатель, воспоминанием: такое не забывается.

Как выясняется из книги, Брусиловский относится к числу тех немногих, кто еще помнит, что в 60-е годы в кругу друзей и родных Илью Кабакова звали Толиком. Толик Кабаков, всегда хитро улыбавшийся глазками-щелочками, всегда и во всем видевший подтекст и смысл, у Брусиловского выступает как цадик, носитель парадоксальной хасидской мудрости. Можно только поражаться, что в 60-е годы кабаковская ирония по отношению к себе и всему вокруг была еще чем-то непривычным! Именно Кабаков, кстати, довел до уровня искусства представление о художнике как персонаже романа: его альбомы, а затем инсталляции "Десять персонажей" навеяны, конечно, персонажностью самой подпольной культуры его времени. Только сам он сумел выйти из романа, встать над ним. Брусиловский замечает, что специфика Кабакова как человека и художника состояла в том, что он всем подряд говорил "и ты прав": соображение это весьма тонкое, и оно делает честь Брусиловскому еще и потому, что он едва ли не единственный из художников 60-х, чей взор и ум не мутит исступленная зависть к сделавшему всемирную карьеру товарищу. Автор вообще довольно доброжелателен, и его восприятие 60-х годов - только не "совецких", а стойко подпольных, этой "массовой робинзонады, школы выживания культуры" - отличается радующим оптимизмом. Автор верит в будущее и в бессмертие созданного. Тем более что заканчивается книга документом совсем другого эмоционального тона: воспоминаниями об отце, писателе, человеке, которого "не посадили, не расстреляли, не тронули близких", и все же о том, чья жизнь была уничтожена историей.

Это было чтение об искусстве как о деле человеческом. Но для тех, кому и в реальной жизни людей вокруг многовато (а по нынешним временам таких становится все больше), существует, как сказано, и другое чтение об искусстве, не менее увлекательное: книги об идеях и мыслительных парадоксах, причем о тех, что без искусства остались бы незамеченными. Классический пример тут - наконец изданная у нас знаменитая работа Мишеля Фуко 1973 года "Это не трубка", посвященная еще более знаменитой картине бельгийского сюрреалиста Рене Магритта (1929 года). На картине по-детски старательно нарисована курительная трубка и столь же по-детски старательно написано "Это не трубка". Фуко медленно, со всех сторон обходит (подробно ощупывая) эту визуально-словесную загадку, выясняя, что же не есть что и есть ли тут вообще какая-либо трубка или ее можно только курить. По Фуко получается, что Магритт первым в мировом искусстве стал писать картины, где изображение не утверждало бы, а отрицало; предмет у него внешне благополучен, но внутри уже разрушен, подорван. Оставляю читателя самостоятельно наслаждаться виражами мысли Фуко (а также философа Валерия Подороги, чье эссе о Фуко опубликовано под той же обложкой). Стоит только напомнить, что до Фуко Магритта мало кто понимал, а после он стал чуть ли не художником #1 в ХХ веке; у нас же ту же роль по отношению к Магритту и на том же рубеже 60-х и 70-х, как и Фуко, сыграл не философ, а художник - как раз Илья Кабаков. В России художников надо внимательно слушать, а также смотреть и читать.