Поэт, художник, лидер и теоретик современного радикального искусства Дмитрий Александрович Пригов на днях отметил свое шестидесятилетие. Он родился и вырос в Москве, закончил скульптурное отделение Художественно-промышленного института (бывшее Строгановское училище). Первые стихи и поэтические сборники были опубликованы за рубежом, в России печатается с 1988 года. Наиболее известны цикл о "Милицанере", сборники "Слезы геральдической души", "Пятьдесят капелек крови", "Подобранный Пригов".

- Дмитрий Александрович, в последний год уходящего века часто звучит тезис о конце самого мощного направления в современной культуре - постмодернизма. Итак, "король умер"?

- Рановато так утверждать, хотя у всех к этому свое особое отношение. Мое основано на том, что постмодернизм - не стиль, не направление, а скорее атмосфера эпохи. Обычно большое глобальное явление умирает, когда на смену ему приходит нечто новое, его актуально отменяющее. Пока подобной покрывающей весь мир культурной утопии нет, так что можно лишь констатировать, что постмодернизм прошел свой героический период и вступил в стадию умирания в том смысле, что он вряд ли уже способен рекрутировать свежие силы. Те, кто приходит в него, занимаются более художественным промыслом, нежели собственным творчеством, повторяя не только тексты, но и имиджи, типы поведения его основателей. Так что многие нынешние художественные практики представляют собой не постпостмодернизм, а недопостмодернизм.

- Существует немало разных точек зрения на природу этого культурного феномена. На ваш взгляд, каковы его основные родовые черты?

- Наверное, стержнем постмодерна можно считать то, что он в своем пространстве утвердил первичность творческой личности. На смену тезису "автор умирает в тексте" пришел прямо противоположный - "текст умирает в авторе", т.е. он есть не более как частный случай, частное проявление сложной системы художественного поведения. Изоискусство в своей радикальности размыло все жанровые границы, и под художественным высказыванием принято подразумевать любое творческое проявление - живопись, графику, перформанс, скульптуру, инсталляцию, в том числе и компьютерную, видеоарт, а также и собственно литературный текст, выставленный как картина. Главное, что все они равноправны, и их идентификация производится самим автором. Если он называет свою вещь картиной, то он - художник, а если публикует тот же текст в журнале и требует его дискурсивного прочтения, он - литератор. В изоискусстве давно разработаны не только методы атрибуции этих поведенческих моделей, но и способы их музеефицирования и экспонирования. В сущности, новые направления работы художников уже переросли его сферу. Вернее было бы вернуться к более широкому определению - изящные искусства. Другой основополагающий момент практики постмодерна, а если точнее, всего нашего времени - культуры, экономики, политики, вообще человеческой жизни заключается в осознании проблематичности личного высказывания. Если для авангарда 10-20-х годов целью было отыскать среди множества нахлынувших говорилен свой собственный голос, свою манеру и утвердить форму и стилистику своего личного высказывания, то эпоха постмодернизма понимает, что каждое личное говорение условно, оно не может претендовать на истину и быть навязано другим. Поэтому постмодернизм пытается найти некие модули перехода от одного типа говорения к другому и создать ситуацию согласия.

- Вы совершенно не упоминаете о современной литературе.

- Литература не находится на острие новейших исканий, и до сих пор названные мною зоны остаются в ней фантомными и не могут быть уловлены имеющимися в литературной теории формами описания. Проблема не в том, что писатели менее продвинуты, а в самой сути феномена литературы, которая, видимо, не может выйти за пределы своего текстового существования. Писатели, пытающиеся ввести в литературу элементы перформанса, сразу смыкаются с областью изоискусства и чаще всего уходят туда. Хотя есть авторы, продолжающие работать на хрупкой границе двух пространств - вербального и визуального. К ним принадлежу и я.

- Вы согласны с мнением, что сегодня все остальные литературные направления обречены на жалкое существование?

- Нет, ибо постмодерн никогда не отвергал иные художественные поиски. Хотя он обладает сильнейшим гравитационным полем, как бы искривляющим все вокруг себя, и поэтому даже довольно далекие от него направления невольно воспроизводят различные его черты. Я думаю, что традиционное письмо сегодня требует едва ли не больших личных духовных переживаний и откровений. В этом отношении содержательность текста не всегда соотносится с его культурным значением. Главное, следует помнить о том, что искусство многовершинно, не путать жанры и не соперничать с теми, кто работает в других номинациях. Это вопрос культурной вменяемости, то есть адекватного восприятия себя в творчестве, которая становится доминирующим качеством и эстетического поведения, и художественного профессионализма.

- Ныне мемуары, записки стали одним из самых популярных жанров. Вот и вы опубликовали автобиографический роман "Живите в Москве".

- Мне кажется, что человечество хочет заново понять и переписать себя. Это своеобразная консервативно-архаическая реакция, стремление преодолеть кризис личного говорения. Вообще в разных сферах культуры заметна тяга к так называемому искреннему самоутверждению, но, как правило, это пафос малых культур, а именно национальные, расовые, феминистические и другие самоидентификации. Их существование возможно благодаря последней из утопий - утопии общеантропологических оснований, предполагающей, что все, сказанное одним человеком, может быть понято другим. Поэтому малые субкультуры изначально уверены, что достигнут понимания такими же изолированными группами. Мемуарный жанр опирается прежде всего на искренность высказывания, но, как доказывает человеческая практика, абсолютной искренности нет, и задача философов всех времен отделить истину от говорения до сих пор неразрешима. И каждое из поколений одержимо страстью найти новое искреннее говорение. У меня родился замысел трилогии - испытания трех типов искреннего пис ьма - это мемуары, записки путешественника и исповедь. "Живите в Москве" есть некая помесь мемуаров и фэнтези, охватывающая период с детства до студенческих лет. Следующая книга возникла после пребывания в Японии, и в ней вокруг этой страны как адсорбирующей точки я собрал все мои ориентальные фантазии. За исповедь взялся недавно и не знаю, закончу ли. Как-то молодой поэт Дмитрий Кузьмин предложил устроить надо мной литературный суд. Он об этом уже забыл, а мне идея запала в душу. Начал писать нечто, похожее на последнее слово подсудимого. Что в итоге получится, пока вообразить трудно: ведь известно, что всякое оправдание так или иначе перерастает в обвинение.

- Как вам рисуются контуры культуры будущего?

- Если брать ближайшее десятилетие, то особые перемены вряд ли ожидаемы. Если иметь в виду более отдаленную перспективу, то, скорее всего, в опережение пойдут виртуальные практики, связанные с различными способами введения человека в измененное сознание - медитативными, наркотическими, визионерскими. На пути же другой из разрабатываемых в культуре стратегий - новой антропологии - неизбежно возникнут большие сложности.

- Расскажите, пожалуйста, о ней подробней, так как наши представления весьма неопределенны.

- Как и весь круг проблем, порожденных клонированием. Человеческая культура натянута на три основных экзистенциальных шеста, такие, как рождение, взросление и зрелость, смерть. У пробирочного существа не будет ни травмы входа в мир, ни проблемы превращения из ничего в культурно-значимую личность, ни трагедии смерти.

- Ну это реальность весьма далеких времен.

- Судя по опыту, все технические проекты, кажущиеся нам невероятными, вдруг моментально разрешаются. Например, по данным социологов, люди 20-х годов не ведали о 80 процентах окружающих нас с вами вещей. Представляете? Кстати, мы имеем похожую картину и в культуре. Вспомните, какое отношение вызывали художественные проникновения в сферу нечеловеческого, какой ужас наводили всякого рода франкенштейны, дракулы и так далее. Однако мы видим, что человек постепенно привык к области нечеловеческого, и если раньше в тех же голливудских фильмах хорошее человеческое начало боролось с омерзительным нечеловеческим, то теперь хорошие люди и хорошие монстры вместе сражаются против плохих людей и плохих монстров. Так что клонирование отнюдь не фантом, как и вытекающие из него сложнейшие нравственные коллизии и запреты этического и религиозного характера, которые придется осмысливать нашим потомкам. Обе обозначенные мною стратегии кардинально изменят и параметры культуры, и саму ее драматургию. Но если раньше культура обычно переживала длительную стадию адаптации к новому и потом только совершала скачок вперед, то теперь она открыта всему и спокойно отнесется к любому набору явленных ей вариантов.