После того, как на кухне квартиры с наборным номером 130, от которого давно отпал "ноль", на шестом этаже дома по ул. Черняховского, 4, внук цадика неистовый Наум Коржавин в пылу спора с еще не покойным гостем из Харькова Борисом Чичибабиным простучал в пол своей толстовской палкой смертный приговор жившему этажом ниже Юрию Нагибину, хозяин той квартиры, ныне известный писатель Володя Шаров, тихонько шепнул мне, гостю из Е-бурга: "Сашка, пойдем подышим свежим воздухом".
Я с радостью согласился.
Вечерело, и было по-особому, по-летнемосковскому душно. Мы миновали памятник большому немецкому другу Тельману, вход в метро "Аэропорт" и шагов через тридцать вынужденно, но как бы в нерешительности, остановились возле кромки широченной проезжей части Ленинградского проспекта. Свинцовый выхлоп проносящихся машин спустя несколько секунд такого стояния пришел в моей голове в сугубое противоречие с кухонным шаровским заявлением, и я прямо, с вызовом, потребовал: "Ну, где тут твой свежий воздух?". "Щас, - ничуть не смутившись, отозвался мой гид, - минут через десять, ну, максимум пятнадцать, дойдем до Ходынки, там и надышимся". "До Ходынки? До той самой?!". "Ну, а до какой еще? Она у нас одна…" "А где это? Это что, где-то тут?" - я изумленно завертел головой, озираясь в поисках громадного, как должно было быть, поля или чего-то вроде того. "Я ж сказал, минут десять-пятнадцать отсюда, по прямой, через проспект, туда, куда Тельман глядит, вон за теми зданиями авиационных институтов и КБ Яковлева…, - Шаров поскреб в бороде, - или Туполева… А может, Илюшина, в общем, неважно, кого-то одного из них точно". Сказав это, Володя двинулся пересекать первую полосу движения прямо поверху, игнорируя удобный, в общем, для этой цели подземный переход. Я поспешил за ним, но догнал только у второго полотна трамвайных путей. И пока мы ждали новой лакуны в потоке машин идущих уже к центру, я снова спросил: "Так мы действительно идем на Ходынское поле, где был весь этот кошмар в начале века?" "Не в начале, а в конце прошлого, - авторитетно забасил Шаров, историк по образованию и автор историко-плутовских романов, - в 1896 году, во время раздачи дармовых слонов по случаю венчания на царство Николая П-го, которого кстати, у вас в Ипатьевском подвале и кончил этот же самый народ ровно через 22 года… Рванули!"
"…По официальным данным было задавлено насмерть 1389 человек и 1300 получили увечья, - продолжал Шаров возглашать точно с кафедры, направляя стопы сорок шестого размера в сравнительно узкую, похожую на туннель из зелени улицу, косоватым перпендикуляром отходившую от ленинградки в сторону хорошевки, - Как во время доброго землетрясения или наводнения в Бангладеш. Это все там было устроено, потому что там до революции располагался московский гарнизон, казармы, конюшни и все такое... Короче всегда большие людские массы маневрировали... Правда, полки - это не толпа". "А сейчас там что?" "Да трудно сказать определенно… Там всегда к парадам на Красной площади подготовка проходила… Там рядом стадион ЦСКА, ну, один из них. И там охеренное летное поле, заасфальтированное или, нет, должно быть, забетонированное. Как полагается. Большие машины, конечно, взлетать-садиться не могут, но всякие спортивные самолетики и "ЯК"-и какие-нибудь - запросто… Там испытания, кстати, какие-то проходили. Там, вот еще, Чкалов разбился. Это в советское время, при Сталине, был вроде как кремлевский аэродром. Оттуда Кремль километрах в шести по прямой… Ну, щас сам все увидишь. Однажды, давно, мне было лет шестнадцать, я вышел около полуночи пройтись по аллее, - Шаров кивнул за спину, на оставленный позади проспект - и чуть от ужаса не умер: в полной тишине дикий грохот, и колонна танков катит со стороны Белорусского вокзала. Я решил - всё, переворот. И только когда они свернули вот в эту самую улицу, понял, что до Октябрьских праздников дней десять и идет репетиция парада… Ну вот, пришли, сюда."
Я последовал за своим проводником в дыру в заборе из гофрированного металлического листа. И, как Лист перед необозримым роялем, остолбенел. Да и как лист перед травой тоже.
Потому что абсурдно великий для почти центра Москвы пустырь ломанулся бетонным морем в глаза сквозь окаймлявшее его разнотравье. Пахло именно травой - клевером, донником, полынью. Воздух был и впрямь свежим, почти как за городом. Если бы дело происходило не, как было в действительности, в 1991 году, за месяц до Путча, а сейчас, в 1999-м, я бы, вероятно, заметил своему хозяину, что в моем Е-бурге, где "ходынская давка" получила свое кровавое же завершение, тоже имеются топографические чудеса под стать этому: самый высокий в России бесполезный вертикальный объект - двухсотметровая недостроенная бетонная телебашня, на которую ежедневно взлезает до десятка подростков, - и самое дорогостоящее и короткое в мире метро - 5 станций и 7 минут езды от одного до другого конца. Но то было восемь лет назад, и я просто, открыв рот, молчал и дивился, а Шаров хитро и предовольно улыбался, глядя на мою реакцию. Он торжествовал не просто от того, что сдержал обещание насчет свежего воздуха, но так, будто прямо на моих глазах сам и сотворил этот маловероятный простор, типа достал из кармана, выдул с ладони.
"Вон здание МВД, вон МГУ, вон шпиль над "Баррикадной", там гостиница "Украина", там "Пекин" - отсюда все московские высотки видны, - продолжал он в экскурсоводческом запале, - по-своему, место не хуже Воробьевых гор, в смысле смотровой площадки… Но клятв никаких друг другу давать не будем!" - тотчас спохватился он после таких слов.
Мы шагали уже по бетонному полю, замысловато (для неспециалистов) разлинованному на взлетные полосы. Дышалось так же во всю грудь, как виделось во все глаза. Над головой вместо самолетов воздух рассекали ласточки и стрижи, в паре мест висели и пели жаворонки, иногда гордо прореивала жирная ворона, демонстрируя свои возможности парения. Я пытался визуализировать чудовищную давку, имевшую место здесь почти столетие назад. Казалось в принципе невероятным, что все это пространство может быть до не продохнуть забито людьми. Я начинал думать, что в этом было что-то онто-экзистенциальное: безумная попытка, по достойному, вроде, поводу, заполнить человеческим пустоты земли и воздуха. Получилось - человечиной.
Шаров, точно прочитав мои мысли, заговорил о том же самом, но в своем излюбленном ключе. Хорошо бы, мол, устроить здесь мемориал - в натуральных масштабах - не какая-нибудь там Бородинская панорама, до которой еще ехать специально надо, а прямо тут, в сердце столицы, десятки тысяч пеших и конных манекенов или, еще лучше - каждый день живые статисты в одних и тех же канонических позах; такого вот масштаба игра в "фигуры", такое вот людское "Море волнуется р-раз!", и проблема бомжей и безработных бы худо-бедно решалась…
Слушая Шарова, я воображал все это, и мне хотелось, чтобы так никогда не случилось, чтобы свобода и ширь обзора никуда не исчезали. Мы отошли от дыры в заборе где-то уже на километр, так что, оглянувшись, я увидел простор и позади себя, то есть, правильнее, со всех сторон. И тотчас заметил приближающееся к нам что-то большое на крыльях, но явно не самолет. Я без слов развернул своего спутника, и как раз успел, чтобы и он увидел как самый настоящий ястреб (или, может быть, коршун) спикировал к земле и тотчас выхватил из травы и понес в когтях по воздуху какую-то мелкую бескрылую тварь - мышь или крота, чего-то такое.
"Н-да!, - приговорил Шаров после длительной паузы, и приопустив одну, лишенную пигмента ресницу, добавил, - А тебе не кажется, что это мог быть орел? Двуглавый? Городской мутант какой-нибудь? Из Чернобыля прилетел, а?".