Григорий Марговский

НЕСКОЛЬКО УПРАЖНЕНИЙ по ГЕОМЕТРИИ СТИЛЯ

"Заблудился я в небе… Что делать?
Тот, кому оно близко, ответь.
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть".

(О. Мандельштам, 1937 г.)

       Рассказ В. Набокова "Круг", написанный в 1934 г. в Париже и опубликованный в первой половине марта в газете "Последние новости", как известно, впоследствии был включен автором в знаменитый сборник "Весна в Фиальте". Сюжет его, с первого взгляда, безотчетно следует бунинской парадигматике: гимназистом, а потом и студентом, Иннокентий Бычков проводил каникулы у отца в деревне. Служа сельским учителем, Илья Ильич (с именем отца в оркестр вступает гончаровская скрипка, но не обманывайтесь понапрасну: перед вами скорее предприимчивый Штольц!) буквально молится на естествоиспытателя и путешественника Годунова-Чердынцева, владельца лешинского имения. Топографически и ономатологически рассказ является прихотливым ракурсом "Дара" - этого апофеоза русской довоенной эмигрантской прозы: к стройной команде глав романа, таким образом, как бы примыкает запасной игрок. (Кстати, первая глава романа и рассказ писались практически одновременно). Итак, между Иннокентием и помещичьей дочерью Татьяной завязываются онегински трогательные отношения, которые, будучи прерваны исторически понятными обстоятельствами, обретают неожиданную развязку спустя двадцать лет в Париже. Герой находит давнишнюю пассию замужем за пошляком Кутасовым в затрапезном руссом пансионе. Беседа не клеится, доморощенный народнический пафос, побуждавший Кешу страстно ненавидеть аристократов соседей, хоть и повыветрился изгнанием - а все же не выродился в ощипанный постдворянский монархизм. Обратимся к концовке: "Он встал, простился, его не очень задерживали. Странно дрожали ноги. Вот какая потрясающая встреча. Перейдя через площадь, он вошел в кафе, заказал напиток, привстал, чтобы вынуть из-под себя свою же задавленную шляпу. Какое ужасное на душе беспокойство… А было ему беспокойно по нескольким причинам. Во-первых потому, что Таня оказалась такой же привлекательной, такой же неуязвимой, как и некогда". Теперь же, как и было задумано, скакнем к самой увертюре рассказа: "Во-вторых: потому что в нем разыгралась бешеная тоска по России. В-третьих, наконец, потому что ему было жаль своей тогдашней молодости - и всего связанного с нею - злости, неуклюжести, жара, - и ослепительно-зеленых утр, когда в роще можно было оглохнуть от иволог. Сидя в кафе и все разбавляя бледнеющую сладость струей из сифона, он вспомнил прошлое со стеснением сердца, с грустью - с -какой грустью? - да с грустью, еще недостаточно исследованной нами".
       Как видим, рассказ композиционно закольцован, напоминая удава, заглотнувшего собственный хвост. Набоков-поэт как бы сообщает своей прозе жанровую экзотику старофранцузского барочного рондо, или все того же венка сонетов. В пользу последнего, впрочем, свидетельствует следующий (вполне предвосхищающий рефрены "Мастера и Маргариты") стилистический пассаж: "Ну-с, пожалуйста: жарким днем в середине июня…" - и со следующего же абзаца: "Жарким днем в середине июня по сторонам дороги размашисто двигались косари…" Таким образом, само заглавие "Круг" играет роль геометрической отмычки к добротному замку композиции. Но мог ли гениальный затейник удовольствоваться столь незамысловатой шарадой? Едва ли. Недаром текст рассказа щедро пересыпан ассоциативно-вспомогательными образами: "Особенно же бывало хорошо в теплую пасмурную погоду, когда шел незримый в воздухе дождь, расходясь по воде взаимно пересекающимися кругами, среди которых там и сям появлялся другого происхождения круг, с внезапным центром, - прыгнула рыба или упал листок, - сразу, впрочем, поплывший по течению". Или вот, к примеру, описывается пробуждение героя: "…сила ощущения как бы выносила его из круга сна, - и некоторое время он оставался лежать, как проснулся, боясь из брезгливости двинуться". Читаем на следующей странице: "Иннокентий молча шагал рядом, вращая ртом (лущил семечки)". С метким наблюдением за детской мимикой аукается воспоследовавшее ему описание известного в ботанике пропеллера: "Вращаясь, медленно падал на скатерть липовый летунок". Развертывая панораму разносословного застолья, рассказчик исподволь удваивает семантическую значимость используемой им геометрической символики: "…а здесь как бы соединились кольцами липовой тени люди разбора последнего: улыбавшийся как в забытьи Илья Ильич; некрасивая девушка в воздушном платье, пахнувшая потом от волнения…" - и: "Там, где сидела знать, Годунов-Чердынцев громко говорил через стол со старухой в кружевах…" Ясно, что автор подразумевает круг общения, некий срез социального ствола, вскоре - увы! - и впрямь спиленного пролетарским игом. Тем паче, определяя статус Иннокентия в усадьбе Чердынцевых, Набоков апеллирует к терминологии гимназического задачника: "Так случилось, что к центру их жизни он все равно не был допущен, а пребывал на ее зеленой периферии, участвуя в летних забавах, но никогда не попадая в самый дом".
       Все перевито символикой в этом тексте: упоминая о вылазках Иннокентия Бычкова на рыбалку вдвоем с кузнецким сыном Василием (не он ли мелькает в первой главе "Дара" - соскальзывая с запяток в роли выездного?), писатель будто бы ненароком всматривается в стеклянную банку, "где уже плавал, выпятив губу, бычок". Предвестье мрачных метаморфоз? - И впрямь: война, революция, террор "вылавливают" субъекта повествования из имманентной ему среды, помещая в аквариум чужбинного кафе (грех не вспомнить "многоочитые трамваи" второго бесспорного гения русской эмиграции). Парадоксально, но жестокие эти пертурбации он претерпевает наравне с семейством некогда влюбленной в него барышни, при том, что "Боже мой, как он их всех ненавидел, - ее двоюродных братьев, подруг, веселых собак…" - И вот где собака зарыта: упоминая о сближении Иннокентия с Таней тем незабвенным лешинским летом, Набоков замечает, мол, "конечно, само собой прекратилось простодушное ужение пескарей с Василием, который недоумевал. - что случилось? - появлялся вдруг, около школы, под вечер, и манил Иннокентия, неуверенно осклабясь и поднимая на уровень лица жестянку с червями, - и тогда Иннокентий внутренне содрогался, сознавая свою измену народу".
       А теперь, ведомые Вергилием литературоведческого азарта, давайте-ка вступим в преддверие Дантова "Ада" - где караются столь ненавистные пережившему изгнание белому (опять же!) гвельфу "нерешительные", то бишь не примкнувшие ни к одной из боровшихся партий, - и увидим, как несутся они вслед за знаменем, нагие, терзаемые осами и мухами, обливаясь слезами и кровью, коими у ног их питаются отвратительнейшие существа:

 
                              И я, взглянув, увидел стяг вдали,
                              Бежавший кругом, словно злая сила
                              Гнала его в крутящейся пыли;

                              А вслед за ним столь длинная спешила
                              Чреда людей, что верилось с трудом,
                              Ужели смерть столь многих истребила.

                              Признав иных, я вслед за тем в одном
                              Узнал того, кто от великой доли
                              Отрекся в малодушии своем.

                              И понял я, что здесь врпят от боли
                              Ничтожные, которых не возьмут
                              Ни Бог, ни супостаты Божьей воли.

                              Вовек не живший, этот жалкий люд
                              Бежал нагим, кусаемый слепнями
                              И осами, роившимися тут.

                              Кровь, между слез, с их лиц текла струями,
                              И мерзостные скопища червей
                              Ее глотали тут же под ногами.
               
                                    (Песнь третья, перевод М. Лозинского)

А ведь слезы и кровь присутствуют и в разбираемом нами рассказе. Сразу после лукаво хрестоматийной сцены с запиской от Тани, "которую, как в старых романах, ему принесла босая девчонка", будущий переводчик и комментатор "Онегина" вывешивает перед читателем еще одну демонстративно круглую мишень: "Сквозь деревья горела огромная, быстро поднимавшаяся луна. Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами слепо тычась в него, Таня говорила, что завтра уезжает с матерью на юг, и что все кончено, о, как можно было быть таким непонятливым…" - И далее: "Когда же она убежала, он остался сидеть неподвижно, слушая шум в ушах, а погодя пошел прочь по темной и как будто шевелившейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все как-то расползлось, - но постепенно стянулось снова…" (виртуозный стилистический намек: слезы стоят и в глазах у Иннокентия)… Социальную неприкаянность набоковского героя - согласно критериям Алигьери - следует безоговорочно признать преступлением, заслуживающим адова возмездия. Двадцать лет величайший из эмигрантов Средневековья колесил по разобщенным городам Апеннинского полуострова и в итоге скончался в Равенне, вдали от родины. Выпускник престижнейшего в Британии колледжа, конечно же, не упускал из виду этого обстоятельства - пусть даже и на подсознательном уровне: "Вдруг Иннокентий почувствовал: ничто-ничто не пропадает, в памяти накопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте, в пыли, - и вот кто-то проезжий вдруг требует у библиотекаря книгу, не выдававшуюся двадцать лет". Отметим также идеографическую аллюзию: девятистраничный рассказ "Круг" как бы призван напомнить нам о количестве кругов эпической преисподней… Итак, студент-медик, напрочь забыв о своих революционно-разночинских порывах, избирает себе новый круг общения - предавая тем самым изначальную среду: за что смерд Василий - подъемля на уровень лица жестянку с червями (вездесущий фольклорный образ) - грозит "нерешительному" смертью, или, в лучшем случае, изгнанием: что в конечном счете еще страшней. Эмиграция - круг ада. И величайшему из русских литературных шифровальщиков предстояло одолеть не один такой круг.
       О периоде, когда сочинялся рассказ и параллельно отшлифовывались последние шероховатости интродукции "Дара", пишет в книге "Мир и дар Набокова" российский биограф Борис Носик: "Похоже, что смятение царило этой весною в его душе. Да и в окружающем мире, который он как можно дольше старался не допускать в счастливый круг семьи и работы, тоже становилось все страшней. Вполне реальные убийцы выползали уже из своих убежищ и правили бал. В мае 1936 бандит и черносотенец генерал Бискупский был назначен главой гитлеровского департамента по делам эмигрантов. В заместители себе он взял только что вышедшего из тюрьмы сентиментального убийцу и психопата Сергея Таборицкого. Того самого, что стрелял в спину лежачего В. Д. Набокова. Трудно представить себе, чтобы Вера или Набоков могли теперь чувствовать себя в безопасности. Их письма этого времени полны самых разнообразных планов бегства. Куда бежать? В Англию? В Нью-Йорк? В Париж? В Прагу? Но никто никуда их не звал, их не ждали нигде, и непонятно было, чем будут они зарабатывать на жизнь вне Берлина". По прошествии одиннадцати лет - своевременным бегством от двух евразийских левиафанов обеспечив жизнь и благополучие себе и семье - писатель создает английский роман "Bend Sinister" ("Под знаком незаконорожденных"), главному действующему лицу которого присваивает имя… Адам Круг (Круг Ада?) И в этой вещи он - достигший уже поистине инфернального опыта в скитальчестве - прибегает к давнему, апробированному еще в берлинском рассказе, приему "засевания" символа по всему необъятному полю нарративного текста: " - Чистой воды кругизм, - пробормотал профессор экономики". Или: "Ну конечно, как глупо с моей стороны, подумал Круг, круг в Круге, один Круг в другом". А вот вам еще примеры: "Круг шел: его маленький спутник выплескивал исступленную радость, бегая вокруг Круга, он бежал, расширял круги и подражал паровозу: чуф, чуф…" - "Бакалейщик завершил круговращение спиралью, вернувшей его в орбиту круга, тут он примерился к шагам последнего и пошел, оживленно болтая, рядом". - "Огни той стороны приближались в конвульсиях концентрических, колючих, радужных кружков, сокращаясь до расплывчатого свечения, стоило только мигнуть, и сразу за тем непомерно взбухая". - А это уже и вовсе автоцитата, вспомним: "и вообще все как-то расползлось, - но постепенно стянулось снова"!..
       Кстати, "Круг" - не единственная новелла, заверченная под знаком циклической композиции. На это, в частности, обращает внимание исследователь Н. Артеменко-Толстая в статье "Рассказ В. Набокова-Сирина "Занятой человек"": "Начало и конец рассказа образуют замкнутый круг: в них говорится о смерти воспоминания от "слишком быстрого перехода в резкий свет настоящего". Автор снимает с воспоминания, предопределяющего человеческую судьбу, его таинственный смысл. "Чем больше уделять внимания совпадениям, тем чаще они происходят," - замечает он. Игру случая он называет логикой судьбы, отмечая при этом, что "транспарант ее постоянно просвечивает сквозь почерк жизни"". Набоков вообще на удивление "круглый" автор (оборотень?!): с него как со стилиста и взятки гладки. Транспарант его магических - и только внешне кажущихся локальными - открытий то и дело просвечивает сквозь почерк бивачной жизни, планиды русского Мельмота (Петербург - Крым - Тринити-колледж - Берлин - Париж - Итака - Монтрё). Так, в имени персонажа явно развенчивающей нацизм антиутопии сквозит название довоенного, еще плоть от плоти русского, в самом логове созданного рассказа; сочетание же Адам Круг - хотя б и в английской транскрипции - есть не что иное как пароль узнавания, адресованный русскому интеллектуалу, знакомому с грандиозной поэмой и с орлиным профилем ее творца. Впрочем, смерть жены Ольги, похищение малолетнего сына Давида, непрестанные преследования и поочередное исчезновение друзей - круги ада, по коим шествовал независимый однокашник жабоподобного диктатора Падука, - к счастью, отличались от тех судьбинных виражей, которые довелось описать самому Набокову, а заодно с ним - и его Иннокентию. Но да ведь важно не то, какой это круг, а то, какой это ад!..
       Б. Носик сравнивает ономатологические экзерсисы Набокова с сатирическими именами, раздаваемыми И. Ильфом, и сопоставление это вполне правомерно: ибо тяготение остроумнейшего из антисоветчиков к полуофициальному одесскому балагуру сохранялось в течение долгих лет - достаточно вспомнить, что герой "Лолиты" постояно обращается к присяжным заседателям, словно копируя некого далекого турецкоподданного… Но, в отличие от автора советского бестселлера, модный писатель Америки, изгаляясь над прозвищами своих персонажей, удваивает их - либо же, с помощью всевозможных филологических изысков, имитирует таковое удвоение: Гумберт-Гумберт, Цинциннат Ц., Александр Яковлевич и Александра Яковлевна Чернышевские, Вадим Вадимович, Ван Вин, Илья Ильич Бычков… Как-никак и сам был наречен Владимиром Владимировичем! Страстный энтомолог, он не мог не сознавать, что симметричное имя подобно бабочке: чей лепидоптериологический удел - складываться пополам и на тычинках цветка, и на булавке у коллекционера. (Не в силу ли этого своего хобби он создал равное количество романов по-русски и по-английски?) В этом смысле, поздний роман "Ada or Ardor: a family chronicle" преподносит читателю идеально симметричное имя главной героини - бабочку о двух "а"-крылышках, точно выпорхнувшую на свежий воздух из семейного ада…
       И Паперно в статье "Как сделан "Дар" Набокова" замечает, что "в романе эволюция литературы движется по кругу, или, точнее, по разомкнутым и сдвинутым виткам спирали". То же можно сказать и об эволюции набоковских образов. В качестве наглядного, так сказать, пособия, подтверждающего верность высказанных здесь суждений, выберем снова предмет круглый - а, значит, в той же мере, что и какой-нибудь махаон, симметричный. В рассказе "Круг" несколько раз появляется мяч для игры в лоун-теннис: "Собака не только прыгала очень высоко, стараясь хапнуть мокрый мячик, но даже ухитрялась, вися в воздухе, еще подвытянуться". - "Годунов-Чердынцев… говорил, держа за гибкую талию дочь, которая стояла подле и подбрасывала на ладони мячик". - "…над самым ухом Иннокентия раздался быстрый задыхающийся голос: Таня, глядя на него без улыбки и держа в руке мяч, предлагала - хотите с нами пойти?" И вот этот мотив - синхронно разработанный в первой главе "Дара" - описывает дугу в пространстве набоковедения и нежданно-негаданно оборачивается своеобразным послесловием к кольцевой композиции рассказа "Круг". Действительно, в великолепно имитированной рецензии на поэтический дебют Годунова-Чердынцева-младшего, которая столь размыто граничит с вызванной ею же рефлексией именинника, сказано: "Читал ли он их по скважинам, как надобно читать стихи? Или просто так: прочел, понравилось, он и похвалил, отметив как черту модную в наше время, когда время в моде, значение их чередования: ибо если сборник открывается стихами о "Потерянном мяче", то замыкается он стихами "О Мяче Найденном".

                    Одни картины да киоты
                    в тот год остались на местах,
                    когда мы выросли, и что-то
                    случилось с домом: второпях
                    все комнаты между собою
                    менялись мебелью своей -
                    шкапами, ширмами, толпою
                    неповоротливых вещей.
                    И вот тогда-то, под тахтою,
                    на обнажившемся полу,
                    живой, невероятно милый,
                    он обнаружился в углу." 

       Феноменально цепка и приметлива память писателя. Ну, судите сами, чего вам еще: резвый попрыгунчик - любовно воспетая Набоковым детская игрушка - дешифрует сюжетологическую тайну в сопроводительном по отношению к роману рассказе… Но нет, этого недостаточно. И вот, еще одиннадцать лет спустя, избежавший нацистского пекла, но опаленный бледным пламенем эмиграции "объевреенный" русский выдумщик, вместе со своим корифеем - раздавленным, но непобедимым подслеповатым профессором Адамом Кругом - натыкается на давно и безнадежно, казалось бы, утраченный предмет: "Он прошел широким длинным коридором, стены которого заливало, выплеснувшись из его кабинета, черное масло картин; все, что они показывали, - это трещины вслепую отраженного света. Резиновый мячик размером с большой апельсин спал в углу."

В круг круга Диктанта