Григорий Марговский

Был ли евреем Мигель де Сервантес?

        В новелле "Великодушный поклонник" (из сборника "Назидательные новеллы") Мигель де Сервантес Сааведра описывает перипетии христианки Леонисы, побывавшей в мавританском плену. На вопрос ее возлюбленного Рикардо: "…прошу тебя, расскажи мне вкратце, каким образом ты вырвалась из рук пиратов и попала в руки еврея, продавшего тебя сюда?" - Леониса отвечает: "Через неделю в виду берега показалось мавританское судно, так называемый карамусаль; завидев его, турки выскочили из своего убежища и стали подавать сигналы кораблю, находившемуся так близко от острова, что экипаж его опознал в зовущих турок. Когда эти последние рассказали о своих несчастьях, мавры приняли их на корабль, на котором ехал один еврей, богатейший купец; почти весь груз этого судна принадлежал ему: он состоял из сукна, шерсти и других товаров, доставляемых из Берберии в Левант. На этом корабле турки добрались до Типоли и по дороге сторговали меня еврею, выложившему им две тысячи дублонов, - цена огромная, но еврея сделала щедрым любовь, в которой он мне потом открылся.
        Высадив турок в Триполи, корабль продолжал свой путь, и еврей стал дерзко меня домогаться (курсив мой - Г. М.). Я оказала ему прием, достойный его постыдных желаний. Потеряв надежду удовлетворить свою страсть, он решил отделаться от меня при первом удобном случае. Узнав, что двое пашей, Али и Асам, находятся здесь на Кипре, где он мог с таким же успехом распродать свои товары, как и на Хиосе, куда он первоначально отправлялся, еврей приехал сюда с намерением продать меня кому-либо из пашей, почему он и нарядил меня в платье, которое сейчас на мне, чтобы успешнее подбить их на сделку. Мне сказали, что я куплена здешним кади, собирающимся отправить меня в подарок султану, отчего мне сделалось очень страшно…" ("Назидательные новеллы", "Художественная литература", Москва, 1955, стр. 115).
        По утверждению автора предисловия Н. Берковского, Сервантес - защитник прав женщины как существа слабого, к которому принято относиться хищнически. "Возвышенные новеллы Сервантеса, - пишет литературовед эпохи позднего сталинизма, - собственно и написаны в защиту этих прав женщины…" Общеизвестно, что Сервантес сам побывал в алжирском плену (1575 - 1580), будучи захвачен на возвратном пути из Неаполя в Испанию. В год пленения ему исполнилось 28 лет: возраст цветущий, а, значит, и привлекательный. Поскольку левая его рука не функционировала (в морской битве под Лепанто в 1571 он был тяжело ранен в грудь), логично было бы предположить, что содомитские посягательства, столь традиционные на мусульманском Востоке, не могли в итоге не увенчаться успехом. Отсюда и то сочувствие к женщине, которое демонстрирует автор в "Назидательных новеллах" - последнем по хронологии крупном своем произведении (а, следовательно, и в изрядной степени исповедальном: насколько интимный опыт мог выплеснуться при господствовавших в том социуме жестких табу). Теперь обратим внимание на эпитеты "дерзко домогаться", "удовлетворить страсть" и "постыдных желаний", использованные испанским гуманистом в характеристике негоцианта. Присовокупим к ним и меркантилистскую семантику выражений "отделаться от меня", "подбить их на сделку". Не свидетельствует ли все это об активном ментальном неприятии, об этической вражде, обретшей к концу жизни классика заветное воплощение в художественном образе? Свидетельствует - и очень ярко! В той же мере, что и претендующий на проницательность комментарий Берковского (современника скотских оргий Берии, насиловавшего юных москвичек) говорит о генетической зависимости критериев литературоведа от товарной сметки его предков-коммерсантов: "…утопия этих новелл в том, что либо обид нет, хотя до них и было близко, либо же, - и это более обыкновенный случай, - обидчики вовремя успели передумать, и женщинам возвращаются их законные права".
        Сервантес - стяжавший литературные лавры филигранной пародией на рыцарский роман - в старости мог без опаски иллюстрировать (пусть и в завуалированной форме) стереотипы, на которые опиралось его миросозерцание. Не имея цензурной возможности поведать обо всех претерпленных им на чужбине утеснениях, повествователь, с помощью сюжетных манипуляций, вызывал у реципиентов отвращение к истязавшим его извергам и тем самым насаждал свою субъективную этико-конфессиональную схему. (Подобное же явление наблюдалось и в Голливуде, где сценаристы ашкеназского происхождения, симпатизируя Израилю, намеренно муссировали образ палестинского террориста, угрожающего западным цивилизационным ценностям). Итак, наряду с турками и маврами, Сервантес причислил к супостатам христианской морали еврейского торговца - тип, безусловно, встречавшийся ему в Магрибе. Настрадавшийся писатель, даже являйся он потомственным марраном (подобно автору "Карманного оракула" Балтасару Грасиану), едва ли счел бы уместным выслуживаться перед инквизицией в пору своей тяжкой болезни и предчувствия кончины. Рвение апостатов - по известному замечанию жаждущих выглядеть святее папы римского, приходится, как правило, не на тот возраст, когда уж пора поразмыслить о душе. А, стало быть, и негативизм престарелого Сервантеса к заведомо предосудительным повадкам своего героя-семита начисто исключает его с ним кровную перекличку.
        Вообще говоря, довольно странной для сколько-нибудь образованного гуманитария может показаться рефлексия на данную тему. Но в моем случае, 17 лет назад, ее спровоцировали следующие обстоятельства. Я три года кряду состоял членом одного израильского русского литобъединения, который возглавлял прозаик Яков Спектор, религиозный еврей, преуспевающий инженер военной промышленности. Супруга его, также ортодокс, занималась изысканиями при Бар-Иланском университете - гнездилище идей национальной исключительности, особенно экспансивно экстраполируемых тогда на мировую классику (этим и объяснялась та безапелляционная осведомленность, которую обнаруживал руководитель любительского кружка). Мне в то время приходилось чрезвычайно туго: годовалый сын Артем (по обрезании - Яков), съемная конура в замусоренном сефардском квартале, редко навещаемом коррумпированными муниципальными бонзами Бат-Яма, удручающее отсутствие всякой работы, не говоря уж о возможности какого-либо профессионального продвижения. Тем не менее я умудрялся, вопреки нужде, изыскивать часы для своих штудий по медиевистике. Тема изгнания из Испании (доставившая мне впоследствии широкую известность в академических кругах и место на кафедре культурологии старейшего в Европе Саламанкского университета) неотступно преследовала меня. Я достоверно знал, что Томас Торквемада, инициатор страшных гонений 1492 года, был евреем-квартероном: бабка его по отцовской линии заблаговременно крестилась. Всепоглощающая страсть к мавританке, мучившая верховного инквизитора и завершившаяся для него полным фиаско (прелестная пери вышла замуж за единокровца), несомненно, повлияла на его решение удалить с полуострова сперва арабскую, а затем и еврейскую общину. Я знал, что христиане конца XV века механически отождествляли иудеев с исламским миром. Кроме того, духовник Фердинанда и Изабеллы сыграл на мотиве единения испанской нации - доминанте деятельности властителей Кастилии и Арагона. Но сам он находился тогда, повторюсь, в центре неусыпного внимания завистников, а уж раскаяние, постигшее его на смертном одре - это отдельная тема, которую ныне скрупулезно развивает прикрепленный ко мне аспирант Дмитрий Бурлак…
        Кстати, о моем подопечном. В упомянутый период он тоже хаживал на заседания нашего клуба. Бессменный руководитель к нему благоволил, поскольку счастливейшим качеством Димы было беспрекословное послушание, объяснявшееся иерархичностью его мышления. Впрочем, это свойство не распространялось на гениев мировой литературы. Бурлак, к примеру, гневно отрицал роль Данте Алигьери в формировании канонов эпической поэзии (особенно раздражала его III песнь из "Ада", на которую я ссылался в одном из своих ранних эссе). Мне кажется, он был слегка влюблен в мою жену - белокурую красавицу, прекрасно музицировавшую и тонко разбиравшуюся в истории живописи. Так вот. После очередных посиделок мы гурьбой вывалили на свежий воздух. Надувая щеки, Дима пропагандировал рецензию некоего ловкача, представлявшую хвалебный разбор беспомощных виршей иерусалимского модерниста, окончившего свой путь в психиатрической лечебнице. Я удивился: чем же его покорил заведомо ангажированный панегирик - при том, что он так по сей день и не осилил знаменитой "Теории стиха" Гаспарова? "А кто это?" - недовольно скривился фрондер. - "Как - кто? Специалист по просодии, ведущий стиховед!" - парировал я, начиная нервничать. - "Ведущий? Кого и куда он ведет?" - скаламбурил визави на гребне самоупоения. - "Довольно, Дима, - вспылил я, - никто из здесь присутствующих, включая тебя, Михаилу Леоновичу в подметки не годится!" - "Я оставляю твой выпад без внимания, но знай: с этого момента мы перестаем общаться!" - такова была его эффектная реплика, испортившая наши отношения почти на два десятилетия.
        Яков, озабоченный целостностью кружка, обеспечивавшей ему раз в месяц почетное председательство, в тот же вечер попенял мне на мою горячность, призвал к терпимости и отправился пить пиво, за которым и поздравил нас с еврейским новым годом, произнеся благословение на языке Библии. Придя домой, я послал на его e-mail сообщение - где риторически вопрошал: доколе мы, евреи, будем вариться в собственном соку, теша себя иллюзией творческой самодостаточности? "Уж конечно, - горько иронизировал я, - что бы смыслили Данте и Гаспаров, Гете и Сервантес - все эти дутые гойские авторитеты - в языковой гармонии, обеспечивающей равновесие нашей ноосфере!" Опаздывавший с утра на службу адресат отписался короткой невинной фразой: "Насчет Сервантеса надо погодить. По оперативным данным, и он из наших…" Я знал о попытках современных израильтян причислить Пушкина к амхарскому этносу - колену, заплутавшему в горах Эфиопии. Слышал и анекдот про онегинскую няню, арии которой рукоплещет с галерки одессит: лишь на том основании, что она-де его соплеменница… Но мне всегда казалось, что Спиноза и Фрейд, Монтень и Пруст, Бергсон и Мандельштам - урожай вполне достаточный для того, чтоб не притягивать за уши гигантов с инородными лейкоцитами, предоставив право и другим народам гордиться их достоянием. Впрочем, несравнимо большее беспокойство причинял тот факт, что тема моей диссертации в Иерусалимском университете по-прежнему никого не вдохновляла. Даже мизерной стипендии мне выделено не было. Более того, бухгалтерия требовала, чтобы я оплачивал из семейного бюджета посещение лекций левантийских пройдох, успевших репатриироваться задолго до меня…
        Испанское еврейство в эпоху кватроченто (на которую пришлась молодость отца Сервантеса) неспособно было предотвратить надвигавшийся крах. Это объяснялось разрозненностью иудейских общин - стремившихся к локальному выживанию и мало озабоченных насущностью единой стратегии. Меж тем византийские интеллектуалы - с их ненавистью к османам, сорокалетием раньше захватившим Константинополь, - подталкивали западных братьев по вере к христианскому фундаментализму образца крестовых походов. Вслед за воинами Аллаха, выкуренными из Гранады, лишились крова и двести тысяч жестоковыйных потомков Авраама. Готы Пиренеев обрели могущество в победоносном слиянии. Культурный их ренессанс достиг апогея в творчестве увечного солдата, обогатившего человечество краеугольным шедевром… Ужаснее всего то, что и к началу XXI века евреи ни на шаг не продвинулись в создании национального кодекса чести - этого главного залога самосохранения. Две трети скитальцев, ради экономической выгоды, по-прежнему предпочитало метрополии диаспору: при том, что государство на Ближнем Востоке не только существовало, но и содержало хорошо вооруженную армию. Американская община продолжала растворяться и нравственно отслаиваться, увязая в потребительстве. Евреи России, стремясь уцелеть, откровенно лебезили перед правительством жидобоев. В Париже ли, в Мюнхене, в Сиднее или в Торонто - всюду они торчали сухой ветвью, нимало не тяготясь увяданием общего ствола. Поток отлетающих из аэропорта им. Бен-Гуриона предельно возрос после прихода к власти левых. Предателями из партии "Шалом ахшав" был вылеплен голем - Палестинская автономия, воссоединение с которой после демократических выборов 2001-ого года провозгласил израильский премьер Ахмет Тиби… Весь этот перечень трагических событий я привожу здесь с единственной целью: придать широкий пассионарный фон печальной метаморфозе, постигшей наше содружество.
        Бурлак, вставши в позу, ждал от меня извинений. Я попытался уладить дело миром: послал ему блестящую гаспаровскую статью, опубликованную солидным московским изданием. Дима, не открывая, стер мой файл и ответил по-аглицки все тем же требованием. Тогда я пошутил: "Дорогой друг! Я ошибся: в подметки ему ты годишься". - "Счастлив слышать столь лестную оценку из уст специалиста по ученым подметкам…" - отвесил он поклон, на сей раз и впрямь прощальный. Яков был всецело на его стороне. На последующих наших встречах я ощущал атмосферу травли. Меня перестали включать в коллективные сборники, больше не приглашали на совместные выступления. Кличка "Дон-Кихот", приклеившаяся ко мне с легкой руки поэтессы Вольпиной, адекватно выражала неизбывность моего творческого замаха. Так и не обретя своей ниши в Израиле, я уехал в Сорбонну. Внук философа Лосского, светило медиевистики, с сочувствием отнесся к моим идеям. Мансардное существование нашей семьи уже оправдывалось хаосом, творящимся в восточном Средиземноморье. Теракты неуклонно перерастали в погромы. Те из сефардов, что рассчитывали на милость победителей, приняли участие в рейдах хамасовских банд. Но в конечном счете, после Эль-Кудсской унии, и их заставили поголовно учить Коран. Это стало непременным условием физического выживания. Среди белого населения наступила паника. Войска ООН интернировали евреев в прибрежные лагеря, где над ними нависли голод и эпидемии. Кучка гордых бойцов Сиона отчаянно сопротивлялась. В их рядах сражался и Дима Бурлак, оказавшийся из нас самым стойким патриотом. В одном из боев он был ранен в левую руку. Когда исход баталии уже не вызывал сомнений, он отвязал лодку в Яффском порту и вдвоем с румынским гастарбайтером, лишившимся десницы еще на строительстве пентхауза, добрался до Кипра: гребя синхронно с товарищем по несчастью. В Лимассоле, где шуйца ему навсегда отказала, Дима сразу же получил статус беженца. Но рутинное житье на острове тяготило его. В Никосийском университете он уныло штудировал сонеты Сидни: проф. Джоанна Монтгомери-Байлз исчеркивала красным его рефераты. Наконец, окончательно отпав от литературоведения, Бурлак списался со мной по Интернету - и, горя желанием помочь герою последней из израильских войн, я предложил ему сделаться моим ассистентом.
        Что касается Якова, у него все по-старому. Недавно в семье родилась шестая внучка. Он проектирует крылатые ракеты на оборонном предприятии Фалестынского эмирата. Теперь его зовут Му'мин ибн Сахир: что на арабском означает "Правоверный, сын Колдуна". К вязанию орнаментальной прозы душа его не лежит, он пробовал сочинять макамы в духе аль-Харизи - но бросил и это малопочтенное занятие. Досуг он теперь посвящает суфийскому братству, практикующему на своих бдениях запретный вид магии (ат-тарика ал-мазмума). Секреты этой ворожбы ведут историю от низвергнутого с небес Иблиса, передавшего их любимой дочери Байдахе. Но, прежде чем удастся вызвать первого джинна, необходимо пройти обряд эзотерического посвящения - о чем Му'мин и сообщает мне настойчиво по электронной почте: адрес ведь мой фигурирует в любом разделе "Education". Каждое послание он предваряет непременным зачином: "Во имя Аллаха милостивого, милосердного!" Жаль: ведь он человек хороший, да и родом из вполне европейского города…

Продолжи свой путь