Яцэк Крышталевич, виленский юродивый

Воспоминания Теобальда

Часть II.
Виленские воспоминания.

(Печатается в ограниченном количестве экземп. не для продажи).
Вильна. Типография М. Р. Ромма, Жмудский пер., д. 325. 1890.
Дозволено цензурою 1 ноября 1889 г. и 15 января 1890 г.

Яцэк Крышталевич, виленский юродивый

  В Вильну вступал эстляндский егерский полк. Это было в 1837 году, раннею весною. Полк был выстроен во «взводных колоннах справа», на остробрамской площади, не доезжая Острых ворот, по Лидскому тракту. Полковой и ротный командиры, каждый пред своим батальоном, сидели на конях, в ожидании прибытия начальника дивизии, к которому был послан адъютант с докладом, что полк готов к вступлению в город. Солдаты стояли вольно. У Острых ворот собралась большая толпа народа поглядеть на полки и послушать музыку.
  Вдруг в толпе раздалась команда:
    - Смирно! Батальоны на плечо!
  Полковой командир сначала удивился этой команде; но потом подумал, не дает ли этим знать полковой адъютант о приезде, одновременно с ним, начальника дивизии, - и потому скомандовал:
    - Смирно! Батальоны на плечо!
  Батальонные командиры подхватили ту же команду.
  Вдруг из толпы на водовозной лошади, с которой не были даже сняты ни хомут, ни веревочная уздечка, выехал какой-то оборвыш, в засаленном фраке, серых штанах, искривленных сапогах и рыжей, страшно помятой шляпе. Подскакав галопом к колонне, он крикнул:
    - Здорово, ребята!
    - Зрав… - раздалось было в задних рядах колонн, но дружное со стороны офицеров «тсс! тсс!» оборвало ответ.
    - Это что за урод смеет здесь здороваться с батальонами? - спросил взбешенный полковой командир, подскакивая к оборванцу. - Господин полицеймейстер, уберите отсюда прочь этого шута.
    - Прошу, полковник, не забываться! - возразил наездник. - И не оскорблять местной знаменитости! Разве это преступлени - здороваться с русским богатырем-солдатом?
  Полицейский десятский подбежал, схватил лошадь под уздцы и, при громком хохоте толпы, отвел ее за фронт, вместе с наездником.
    - Не извольте сердиться на него, - сказал полицеймейстер полковнику. - Это виленский юродивый, Крышталевич, безвредный шут, скоморох, принятый, впрочем, во всех домах за свое веселое остроумие и беспримерную честность.
  В это время подскакал полковой адъютант и доложил, что начальник дивизии едет вслед за ним. Снова повторилась команда:
    - Смирно! Батальоны на плечо!
  Крышталевич был какою-то аномалиею среди виленцев. Он не был дураком, потому что обладал бездною остроумия; не был и умницею, потому что отличался бездною глупостей; не был пьяницею и ничего не пил; не был нищим и никогда ни о чем не просил. Если ему давали деньги, он раздавал их, все до гроша, нищим на папертях костелов. Зиму и лето ходил в старом, вытертом, как мостовая, длиннополом фраке, светло-серых коротеньких штанах, нередко с заплатами, в заношенных и искривленных до безобразия сапогах и в рыжей, измятой, как старая ассигнация, шляпе. Перчаток никогда не носил: огромные лапы его высовывались из коротких рукавов фрака и висели, как листья филодендрона или папоротниковой пальмы. Это был атлет лет за 40, длинный и худой, как облизанный вертел. Он принимал в подарки и вещи, необходимые для его туалета; но если старая, надетая на него вещь была еще годна, то новую он дарил первому попадавшемуся ему на глаза нищему. Этим объясняется его пристрастие к чудовищному своему цилиндру: он считал его совершенно отвечающим своему назначению и, сколько ни дарили ему новых шляп, он раздаривал их с своей стороны другим оборвышам.
    - С какой стати, - говаривал Крышталевич, - стану я носить новую шляпу? Ее могут у меня украсть, и я в одно утро могу очутиться с босою головою. Вот мою так не украдут, потому что я могу спать в ней.
  Крышталевичу нигде не отказывали ни в обеде, ни в ночлеге. Где он обедал, там обед был самый оживленный, самый веселый. Крышталевич имел дар импровизировать стихами, и когда бывал в ударе, мог импровизировать по целому часу, - и импровизации эти не были какою-нибудь глупостью, но всегда отличались занимательностью. Вообще же над ним смеялись, уверяли его в разных нелепостях, которым он верил, - или показывал вид, будто верит. Так, например, говорили ему по секрету, что в него влюблена такая-то княжна или такая-то графиня; советовали ему становиться в таком-то костеле против ее скамьи в живописной позе, для чего приклеивали ему, с его согласия, усы, а нередко, - совсем без его ведома, - окрашивали волоса на голове в зеленый или голубой цвет; передавали ему мнимые письма от пленившейся им особы и вынуждали ответы, которые потом, разумеется, ходили по рукам и, быть может, в виде насмешке доходили и по адресу.
  Крышталевич был действительно безвредный полуумник: он никого не обижал; зато и его никто не оскорблял. Обладая тонким чутьем или инстинктом, он бывал не во всех домах, в которые его приглашали. Ему казалось, что в таком-то доме он будет кому-то неприятен или что там встретит его оскорбление, он ни за что не хотел туда идти, несмотря ни на какие упрашивания. Любимым его обществом были студенты виленской медико-хирургической академии. У них он по большей части ночевал, помогал им в работах, выказывая не раз недюжинные познания предмета.
  Студенты нарисовали его портрет во весь рост, со всеми деталями его костюма. Крышталевичу так понравился этот портрет, что он собственноручно написал на нем:

И по фигуре,
И по натуре,
Так удивительно (схож),
Что уморительно!
  Портрет этот в тысячах гравированных копий разошелся по Вильне.
  При всем этом Крышталевич был чрезвычайно набожен; он фанатически любил чудотворный образ Остробрамской Божией Матери и не прощал никому ни малейшего кощунства.
  Тогда славился проповедями своими в кафедральном костеле ксендз Трынковский. Действительно, проповеди его были музыкою слов. Красноречивее проповедников виленская кафедра не имела ни прежде, ни после. Он до того увлекал и очаровывал слушателей, что однажды, громя грехи людские и предсказывая близость страшного суда, воскликнул:
    - Грешники! Земля под вами разверзается!
  И народ в ужасе отхлынул от кафедры, как будто в самом деле почувствовал под собою колебание почвы.
  Речь Трынковского на погребение профессора Андрея Снядецкого долго ходила по рукам, - и кто не знал ее в то время в Литве наизусть? Это был образец высшего духовного красноречия, небывалая музыка слов в польской духовной литературе. Для примера приведу одну только выписку:
«Не так быстро молния озаряет небосклоны; не так стремительно электрическая молния потрясает все нервы естества, как потрясает все естества нервы истинного красноречия искра».
  Из таких мест состояли все проповеди Трынковского!
  Этот ксендз имел громадное влияние на Крышталевича и чаще других напоминал ему о вреде бесцельного существования его, тунеядстве и юродстве. Он развивал в нем религиозное чувство, но направить на путь общественной пользы не мог.
  Крышталевич во время проповедей Трынковского всегда стоял на ступеньках кафедры и плакал.
  Но замечательнее всего бывали молитвы его пред остробрамскою иконою. Он молился всегда вслух, стоя на коленях, на улице, среди грязи, и заливался слезами. Многие прислушивались к его молитве, которая большею частью бывала трогательна; но нередко вызывала и смех. Например:
  «Пресвятая Дева! Много здесь свиней молится пред тобою; но самая паршивая свинья - это я! Я недостоин лобызать ту грязь, которая лежит на твоей улице; я хуже этой грязи! Зачем я живу на свете, какую пользу приношу тебе и людям? Я бродяга бесприютный, тунеядец; я дрянь, сволочь, которому некому бить по морде или пороть розгами без пощады!.. Не смею поднять очей моих на твой пречистый образ; а между тем смею любить тебя, и сердце мое пылает пред тобою, как неугасимая лампада пред твоим священным ликом!.. О, бей меня, негодяя, бей, Пресвятая Дева, как собаку, не оставляй ни одного зуба в целости!»
  Откуда на виленской почве появилось это чужеядное растение, никто основательно не знал: сведения о появлении в Вильне Крышталевича, очень давно когда-то, были так разнообразны и противоречивы, что в них решительно нельзя было разобраться; сам же Крышталевич не любил, чтобы его об этом расспрашивали; если же приставали к нему вплотную, он плакал, хватал свою шляпу и уходил - и потом никогда уже не заходил в тот дом, в котором подвергался допросу.
  Опишу несколько штучек Крышталевича.
  На Большой улице Вильны была аптека, существующая доныне, которая принадлежала аптекарю… я забыл фамилию… страшному, чудовищному уроду. Это был небольшой горбун, с горбами спереди и сзади, на коротких ножках, с длинными, как у орангутанга, руками. Огромный, ястребиный, сине-багровый, на конце раздвоенный, нос его настойчиво усиливался заглянуть, что делается под подбородком; а подбородок не допускал этого любопытства, выгибаясь вверх салазками; глаза ввалились куда-то глубоко, de profundis; щетинистые брови и волосы издевались над всеми фиксатуарами; большие уши торчали с обеих сторон головы, как кожухи при пароходе, а угловатая голова взапуски спорила с редькою о красоте.
  Между тем это был умнейший человек и все профессора академии единогласно признавали его восьмым мудрецом Греции. Это был до того приятный человек, что в разговоре с ним как-то забывалось его безобразии, хотелось бы его слушать и слушать и что-то такое безотчетное тянуло к нему, как к магниту. Бывало, в обществе дам, когда речь заходила о женитьбе, он говаривал:
    - Я также, сударыни мои, не прочь жениться; но женюсь тогда, когда какая-нибудь красавица из вас влюбится в меня… Вы не смейтесь, мэдам, я говорю серьезно - ведь любовь слепа. Разве я не встречу в жизни такую девушку, которая слепо влюбится в меня и пожелает осчастливить! А что я с своей стороны осчастливлю ее - это не подлежит сомнению.
  И этот Квазимодо был прав: он действительно женился по любви на прекрасной девушке - высокой, стройной красавице, которая до безумия была к нему привязана. Спустя лет 20 после женитьбы я узнал и его дочь, девушку лет 18, такую же стройную красавицу, как мать, - и горячо обожающую отца.
  Он очень хорошо сознавал свое безобразие и не раз шутил над ним, говоря:
    - В молодости даже поросенок красавец; один я исключение!
  Однажды, в летний день, аптекарь сидел в кресле у открытой двери своей аптеки и курил трубку из длинного чубука. Был базарный день. Крышталевич заметил аптекаря и, встретя на тротуаре толпу мужиков, остановил их вопросом:
    - Слухайте, хлопцы, Чи вы бачили коли обезьяну?
    - Якую бизяну?
    - Ну, малпу?
    - Не, не бачили.
    - Так идите: вон в той аптеке она сидит на пороге.
  Мужики подошли и остановились.
    - Так гэто малпа и ёсць?
    - А лихо ж яе голове, якая яна паскудная!
    - Каб яе вовк зарезав!
    - И люльку капциць, падло!
  Аптекарь сидел невозмутимо. Подошла другая партия мужиков.
    - Чаго вы, хлопцы, тут стаицё?
    - На малпу дзивуемся, каб яна спухла. Паглядзи, якая яна гыдкая да брыдкая!
    - А каб яе выцягнуло!.. Да души ж совсим як чалавек: и руки и ноги мае!
    - Пусци, Змитрок, я кину ей арех.
    - Не, почекай, Гаврук, я яе пугою сцибану.
  Сказавший это подошел к аптекарю и начал дразнить его кнутом, тыкая в него издали и приговаривая «грр! грр!»
  Аптекарь, слыша весь этот разговор, помирал со смеху. Между тем толпа увеличивалась до того, что полиция вмешалась до того, что полиция вмешалась в дело и едва разогнала ее. Крышталевич со студентами также хохотал; а потом пошел к аптекарю и покаялся в своей проделке.
  В другой раз, также во время базарного дня, Крышталевич пошел бродить в толпе. Заметил, что у одного крестьянина торчит из заднего кармана платок, он осторожно вытащил его; смотрит - в конце платка завязан грош. Крышталевич купил за этот грош бублик, завязал его в конец платка и опять вложил в карман мужика, который, ничего не подозревая, зашел в табачную лавку; тут он вынул тавлинку, велел насыпать в нее на грош нюхательного табаку и вынул платок, чтобы расплатиться; но крайне был удивлен, когда вместо гроша нашел бублик!
    - Як же это сталося? Колиж я его купив? - спрашивал себя в недоумении мужик.
  Нечего делать: высыпал табак назад и пошел вон. Крышталевич и студенты следили за ним. Спустя несколько минут мужик встретил своего земляка и начал рассказывать ему дивное свое приключение; земляк не хотел верить. Для убеждения его рассказчик вытащил из кармана платок - в ужасе уронил его на землю: в платке, вместо бублика, оказалось яблоко.
  Ловкий Крышталевич успел сделать и эту подмену.
  Мужик побежал молиться к Острой браме, считая себя преследуемым нечистою силою.
  Случилось еще, что одна молодая женщина сидела на ступенях ратуши и продавала гуся. Крышталевич подошел к ней.
    - Голубушка, что хочешь за этого зайца?
    - Зайца? Якого зайца?
    - Да вот за этого.
  Молодка с удивлением взглянула на покупателя.
    - Чи пан зварьевал? Який же это заяц, коли он гусь?
    - Бедная женщина! - заметил сострадательно Крышталевич. - Такая молодая - и зварьевала, несчастная!
  Женщина улыбнулась:
    - Не знаю, кто из нас?
  Вслед за тем подошел другой покупатель и также спросил, что она хочет за зайца. Торговка и этого отправила так же, как и первого; но и этот пожалел о таком раннем сумасшествии.
  Когда таким образом человек пять-шесть спросили ее, что она просит за зайца, и все выразили сострадание к ее умопомешательству, женщина начала сердиться:
    - Одурели вы все, что ли, что гуся принимаете за зайца?
  Но когда еще человека три-четыре повторили тот же вопрос, продавщица не на шутку встревожилась за свой рассудок: почему ей одной кажется, что это гусь, когда все находят его зайцем?
  Разумеется, все 10-15 человек вопрошающих были студенты и другие молодые люди, подговоренные Крышталевичем.
  Уверив продавщицу, что это не гусь, а заяц, толпа мистификаторов стала в сторонке наблюдать, чем все это кончится.
  Чрез несколько минут подошел какой-то повар.
    - Эй, красавица! Что просишь за гуся?
    - Гуся? - с изумлением отвечала торговка. - Який же се гусь? Вшак то заяц?
  Толпа захохотала - и женщина начала креститься и отплевываться. Повар объяснил ей потом, что ее дурачили.
    - А каб им скулья и мулья и буйные и дробные! - рассыпалась торговка в проклятиях по адресу Крышталевича и К .
  В городском театре Крышталевич также нередко заявлял о себе.
  Трагическою актрисою была тогда г-жа Ашпергер, предмет обожания всех театральных партий. Раз шла в бенефис ее трагедия «Безумная» ("Wariatka"). Дамы плакали навзрыд. Настал страшный момент 5 акта, когда безумная, вырвавшаяся из дома сумасшедших, в одной рубахе, с распущенными волосами, с кинжалом в одной руке и с ребенком под мышкою в другой, бросается в спальню обольстителя своего. Все ждут, что она выбежит из спальни с окровавленным кинжалом и с диким, адским хохотом от радости, что, наконец, ей удалось убить его. В ожидании этого потрясающего момента сцена бывает пуста и в публике царит такая глубокая тишина, что, кажется, слышно даже биение сердец у слабонервных. Вдруг в одном конце райка кто-то чихнул.
    - На здрове! - пронесся в тишине громкий голос Крышталевича с другого конца райка.
    - Дзенькуе! - послышался в ответ детский голос - и публика покатилась со смеху.
  Актриса в тот же момент выбежала из спальни убитого - но уж весь эффект пропал.
  В другой раз шла трагедия «Тень Прародительницы» ("Duch matki rodu Baratynow"). Дебютировала г-жа Жучковская, впоследствии знаменитая на варшавской сцене г-жа Гальперт. Появление тени умершей поднимало волосы на головах даже не трусов. Дамы смачивали слезами чуть ли не вторую дюжину платков, да и мужчин кошки скребли на сердце. В момент тихого разговора тени с героинею трагедии в театре господствовало гробовое безмолвие, каждый прислушивался и старался поймать всякое слово. Вдруг, в райке же, кто-то кашлянул.
    - Прэч сухотника! - раздался голос Крышталевича.
    - Мильч, дурню! - было ему ответом.
  И публика прыснула хохотом - и опять весь эффект пропал!

Куда же девался этот чудак, Крышталевич, спросите вы? - Увы! И он окончил бесполезную жизнь свою точно так же, как кончают все юродивые: простудился, схватил тиф и умер в больнице. Теперь от виленского «бедного Йорика» едва ли остались кости на кладбище Росса.

Яцэк Крышталевич, виленский юродивый Первая публикация: Яцэк Крышталевич, виленский юродивый. Из воспоминаний Теобальда // Виленский вестник. 1888. № 259, 4 декабря. Переиздано: П. Лавринец. Беллетрист Василий фон Роткирх; Теобальд. Яцэк Крышталевич, виленский юродивый [публикация и примечания П. Лавринца] // Вильнюс. 1996. № 4 (149), июль - август. С. 144-157.

Яцэк Крышталевич - Ян Крышталевич, реальное лицо; мемуаристы рисуют образ социально невменяемого (термин С. Рапопорта) рифмоплета и чудаковатого поэта, с карманами, набитыми стихами, раздаваемыми первому встречному за пару грошей, бывшего студента Виленского университета, повредившегося рассудком от перенапряжения и пережитых несчастий; он жил подачками студентов, на собраниях которых устраивались шуточные поэтические турниры. Описанный в воспоминаниях Антония Эдварда Одынца (1804-1885), Станислава Моравского (1802-1853) и других современников, Крышталевич вошел в польскую «Большую всеобщую иллюстрированную энциклопедию» (Wielka encyklopedya powszechna ilustrowana. Ser. I. T. XLI. Warszawa, 1908. S. 230). В качестве эпизодического персонажа он действует в «Романе без названия» ("Powiesc bez tytulu", 1854) Ю. И. Крашевского (1812-1887). Под именем Йонялис Кристалявичюс стал героем рассказа "Vilniaus Jorikas" («Вильнюсский Йорик») литовского прозаика Антанаса Рамонаса (1948-1993), основанного на рассказе Теобальда и включившего образ автора в финал повествования; рассказ А. Рамонаса напечатан в его сборнике новелл "Lapkricio saule" («Ноябрьское солнце»; Вильнюс: Vaga, 1989) и в переводе Ольги Киндяковой под заглавием «Виленский Йорик» - в журнале «Вильнюс» (1990, № 11).
…не доезжая Острых ворот… - Остра брама, главные городские ворота в южной части Старого города, именовавшиеся Мядининкскими, Кревскими, Ошмянскими; в литовской печати начала века им придумано название Аушрос вартай («Ворота зари»; см.: J. Jurginis. Ausros vartai. Antras pataisytas ir papildytas leidimas. Vilnius: Mintis, 1987. P. 16), каковое официальная топонимика безуспешно клеит Острой браме с послевоенных лет по сей день; при коммунизме памятник архитектуры союзного значения.
…чудотворный образ Остробрамской Божией Матери… - главная христианская святыня Вильны, изображение Богоматери без младенца в часовне над Острой брамой, прославленное сочинениями монахов кармелитов и стихами польских поэтов; при коммунизме памятник искусства союзного значения.
…в кафедральном костеле… - католический кафедральный собор св. Станислава у подножия горы Гедимина; после реставрации в 1956 г. Картинная галерея, где с восстановлением в 1969 г. органа проходили и органные концерты (до 1988 г., когда здание было возвращено католической церкви).
…ксендз Трынковский - Людвик Трынковский (1805-1849), литератор и знаменитый проповедник, по делу Шимона Конарского в 1839 г. сосланный в Сибирь.
Речь Трынковского на погребение профессора Андрея Снядецкого… - надгробная речь Л. Трынковского о знаменитом в свое время естествоиспытателя и философа, профессора Виленского университета (1797-1832) и Медико-хирургической академии (1832-1838) Анджея Снядецкого (1768-1838), шедевр ораторского искусства, вышел отдельным изданием в 1861 г.
…de profundis… - здесь - в глубину (лат. «из глубины, из бездны»). …профессора академии… - имеется в виду Виленская Медико-хирургическая академия (1832-1842). …восьмым мудрецом Греции… - к семи мудрецам Древней Греции по традиции причислялись Фалес, Солон, Периандр, Клеобул, Хилон, Биант, Питтак.
…Квазимодо… - персонаж романа Виктора Гюго (1802-1885) «Собор Парижской богоматери» (1831), безобразный глухой горбун.
…малпу… - польск. malpa «обезьяна».
…вынул тавлинку… - тавлинка - плоская табакерка из бересты или дерева.
Чи пан зварьёвал? - польск. czy pan zwarjowal? «пан с ума сошел?».
В городском театре… - постоянный городской Виленский театр действовал в бывшем Радзивилловском дворце на Виленской улице (ныне Музей театра, музыки и кино), с 1845 г. - в здании ратуши, где и прежде устраивались театральные представления и концерты.
…г-жа Ашпергер… - Анеля Каминьска-Ашпергер (1815-1902), известная польская актриса, в 1836-1840 гг. четыре сезона (с перерывами) играла в Вильно.
…трагедия «Безумная» ("Wariatka") - переведенная в 1837 г. на польский язык Леонтыной Жучковской-Гальперт (см. ниже) пьеса французских драматургов Ипполита Оже (1797-1881; в 1814-1817 гг. служил, между прочим, в унтер-офицерах русской гвардии) и Луи-Франсуа-Шарля Денуайе (1806-1858). Дзенькуе! - польск. dziekuje «спасибо».
…трагедия «Тень Прародительницы» ("Duch matki rodu Baratynow") - "Duch matki rodu Dobratynskich" (1822) Станислава Стажиньского (1784?-1851?) по романтической трагедии австрийского писателя Франца Грильпарцера (1791-1872) «Праматерь» (1817; русский перевод 1885; перевод Александра Блока 1908).
…г-жа Жучковская, впоследствии знаменитая на варшавской сцене г-жа Гальперт - Леонтына Жучковска (1803-1895), в замужестве Гальперт (1836), признанная в расцвете таланта первой польской актрисой.
Прэч сухотника! - польск. precz suchotnika! «вон чахоточного!».
…от виленского «бедного Йорика»… -в трагедии Уильяма Шекспира (1564-1616) «Гамлет» (1600) заглавный герой восклицает над черепом остроумного выдумщика, королевского шута «Увы, бедный Йорик!» (акт V, сцена 1); Лоренс Стерн (1703-1768) к шуту Йорику возводит родословие остроумного, прямодушного и чудаковатого священника Йорика в романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» (1759-1767), избитого до смерти оскорбленными его насмешками, на надгробии его написано «Увы, бедный Йорик!»; тот же чувствительный священник Йорик, воскрешенный автором для новой жизни в новом тексте, ведет повествование в Стерновом «Сентиментальном путешествии по Франции и Италии» (1768).
…на кладбище Росса - см. примечания к рассказу «Мертвец в маскараде».

Cиротинушка-девушка

Воспоминания Теобальда

Яцэк Крышталевич, виленский юродивый

Комментарии