Поэты откуда-то знают, сколь ненадежна природа обещанного нам бессмертия.
Пытаюсь отдавать долги. Если бы в возрасте пятнадцати лет я не открыл "Избранное"
Арсения Тарковского (как это часто бывает, книжку дала мне девушка, которой я очень хотел понравиться), я бы, наверное, до сих пор лишь вежливо притворялся, что неравнодушен к поэзии, в глубине души полагая единственным ее достоинством краткость. Волей обстоятельств Арсений Тарковский оказался первым поэтом, которому удалось отравить мне кровь (иммунитета мой организм, слава аллаху, так с тех пор и не выработал).
Годы спустя я обнаружил, что в моей памяти сохранилось лишь несколько его четверостиший. Все они касаются смерти и (или) бессмертия. От почти панического признания: "Я жизнь люблю и умереть боюсь" до величественного:
"Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят..."
Этими двумя цитатами четко очерчен диапазон традиционных, почти общечеловеческих метаний между утробным страхом смерти и легкомысленным пренебрежением ею. Среди строк Тарковского, всплывающих в моей памяти, есть и своего рода рецепт, руководствуясь которым можно прикоснуться к довольно странной разновидности бессмертия:
"Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студеная вода.
А я лежу на дне речном,
И если песню петь -
С травы начнем, песку зачерпнем
И губ не разомкнем."
Это странное, мимолетное, почти неописуемое ощущение собственной древности, призрачное воспоминание о бесконечной длительности какого-то невообразимого бытия, предшествовавшего нынешнему краткосрочному пребыванию здесь и сейчас - единственный способ ощутить себя бессмертным существом. Некоторые поэты откуда-то это знают... что, впрочем, не мешает им с горечью восклицать:
"И после сладчайшей
из чаш -
никуда?"
А теперь все вместе, хором...
