Магическая печаль Акунина-Чхартишвили

"Будто черт какой свил гнездо свое на неутомимом пере писателя и заставляет его выписывать нечто такое, что и не видано никогда было в природе".
Радиостанция "Эхо Москвы" о Борисе Акунине

Честно говоря, я об Акунине писать не собирался. Не потому что я отношусь к тем немногим брюзгам, которые растерянно и ворчливо вопрошают окружающих: "и что вы нашли в этом Акунине?" Все в порядке: я знаю, ЧТО там нашел я сам; мне вполне достаточно. И не в том даже дело, что Акунина сегодня не нахваливают только ленивые и нерасторопные "книгоописатели" - в некоторых случаях можно и присоединиться к общему хору, ничего страшного. Наверное, дело в том, что мне хотелось как можно дольше сохранять приватные отношения с этим автором: прочитал его книжку ночью под одеялом при тусклом свете обитающей в изголовье настольной лампы - и вполне достаточно.

Но в последние дни творится какая-то чертовщина.

Во-первых, не далее как в минувший понедельник я зашел в книжный магазин. Книг акунинских покупать не собирался (есть все они у меня вот уже несколько месяцев). Набрал других книжек, отправился в кассу, уплатил, сколько положено, расторопные барышни сложили мои покупки в пакеты, пакеты отправились в портфель - в общем, все путем, серой не пахло; с другой стороны, и ангелы вроде как в витринные стекла атласными кулачками не барабанили. Вечером дома, однако, обнаруживаю среди купленных книг "Азазеля". Классическая, так сказать, ситуация. Настораживаться надо. Ну, я насторожился - куда деваться-то?

Вечер вторника вышел у меня хлопотный и суетливый: можно сказать, я лишь тем и занимался, что перемещался в смурном пространстве московского мартовского вечера, причем с изрядной скоростью.
В баре РИА-"Новостей" работает телевизор. Программа НТВ, у Киселева сидит Чхартишвили, беседуют. Ну, беседуют и беседуют. Я краем глаза на экран покосился и дальше побежал по своим муравьиным делам. Не тут-то было. Куда бы я ни приходил в этот вечер, везде работал телевизор. НТВ, Киселев, Чхартишвили. То ли передача такая длинная была, то ли я такой шустрый - не знаю, однако успел увидеть четыре фрагмента этого интервью в четырех разных местах. Поскольку насторожился я, как вы помните, еще в понедельник, мне в голову начали приходить всяческие опасные мысли. "Написать, что ли, об Акунине?" - например. Но я взял себя в руки и мужественно написал о "Русской магии", которую как раз купил в числе тех книг, к которым загадочным образом примешался "Азазель".

Утро среды ознаменовалось падением оного "Азазеля" на мою бедную голову. Проблема в том, что я сначала иду в ванную, а потом уже просыпаюсь. По дороге, естественно, сшибаю все предметы обихода, у которых хватает нахальства встать на моем пути. Книжный стеллаж под колено подвернулся, я его толкнул... Можно сказать, все обошлось: вместо нескольких десятков килограммов хорошей прозы на меня упал только...
... ну да, все тот же "Азазель", я ведь уже пожаловался в начале абзаца. Больно, между прочим, стукнул. Пришлось проснуться и задуматься не на шутку.

Поскольку Акунин, можно сказать, практически взялся за оружие, я лучше о нем все же напишу, от греха подальше.

После того как решение было принято, я стал думать: а есть ли нечто такое, чего об Акунине никто кроме меня не писал и, по всей вероятности, не напишет? В самом деле, не пересказывать же "близко к тексту" панегирики, тщательно отобранные издателем Захаровым и помещенные под обложку все того же ранившего меня "Азазеля". Грех все же халтурить в Великий Пост, да еще и в пятницу.

Дело кончилось тем, что я решил просто написать правду.

Правда состоит в том, что я не только получаю неописуемое наслаждение от процесса поглощения текстов, вышедших из-под акунинского пера, но и неизбежно испытываю довольно мучительные приступы глубокой депрессии, которые всякий раз начинаются сразу же после того, как я закрываю книгу и откладываю ее в сторону.

Некоторое время я пытался объяснить сей феномен причинами рационального, рассудочного свойства, перечислять которые здесь не стану, полагаясь на воображение моих читателей и их способность делать некоторые самоочевидные умозаключения.

Поэтому сразу перейдем к причине иррациональной и, как мне кажется, наиболее вероятной.

Еще в январе этого года я делал выпуск Информационного Агентства Культура; среди нескольких материалов, которые я туда включил, была беседа Льва Рубинштейна с Григорием Чхартишвили; переворошив архивы, я тут же нашел простое и приемлемое (с моей точки зрения, разумеется) объяснение.
Рубинштейн спрашивает Чхартишвили о том, как в его жизни появилась игрушка под названием "Борис Акунин":
"- А этот проект как возник?
- Этот проект возник в связи с книгой "Писатель и самоубийство", потому что работа над этой книгой, которая продолжалась довольно долго, - занятие несколько депрессивное.
- Верю...
- Когда ты пропускаешь через себя сотни биографий с определенным концом, как-то начинает не хватать кислорода. Хочется чего-нибудь веселого и легкомысленного. И тогда я сделал перерыв, чтобы заняться каким-нибудь совершенно противоположным литературным трудом, и написал первый роман "Азазель"."

Все сразу стало на место, приобрело простой, но особый смысл. Я понял, что печаль, которая охватывает меня в финале каждой акунинской книжки, принадлежит не мне, а Григорию Чхартишвили... Впрочем, даже не ему, а писателям-самоубийцам, тени которых, несомненно, окружали в то время его письменный стол. В изголовье колыбели новорожденного писателя (впрочем, правильнее будет сказать: персонажа) Бориса Акунина стояли печальные мертвецы; порой мне кажется, что они принимали некоторое (немыслимое и неописуемое) участие в творческом процессе.

В течение нескольких минут, в темном пространстве между закрытой книгой и закрытыми глазами, их печаль принадлежит мне, читателю. Я не возражаю - плата соразмерная.

Вот такая вот беллетристика получается...