Пустые платформы. 120х420 см, холст, сангина, уголь, 2008 | 
Безымянная высота. 190х450 см, холст, сангина, уголь, 2008 | 
Лесной пожар. 200x420 см, холст, сангина, уголь, 2008 | 
Из серии «Севастополь-Москва». Бумага, уголь, 2008 | 
Из серии «Севастополь-Москва». Бумага, уголь, 2008 |
| Смятение Кандида
Проект Алексея Каллимы "Безымянная высота" инспирирован наблюдением России из окна поезда. Этот факт сталкивает интуицию зрителя в колею ложной интерпретации, теряющейся в извивах road-story вольтеровского героя. Его необходимо забыть и вернуться к впечатлениям путешествующего из России в Москву, к путевому опыту всякого жителя страны – чтобы, возможно, встретить этого героя в конце путешествия.
Опыт вынужденного наблюдения, как сказано, лежит в основании новой серии Алексея Каллимы и предъявляется как случайное изображение, в котором структура смыслов сдвинута или чуть деформирована. Эта деформация смыслов более всего напоминает искажение при съемке коротким фокусом: многочасовое созерцание унылой Среднерусской возвышенности, лишенной цвета и ярких топографических маркеров, превращает любое место, на которое устремлен взгляд, в безымянную высоту. Путешественник и пейзаж, оставаясь не названы и не героичны, на мгновение возвышаются друг другом в обоюдном фантазме.
Фотография здесь лишь отчасти инструмент интерпретации, и в большей степени – полюс отталкивания: фотографическое изображение неприемлемо для художника, и он намеренно вводит пятна, небрежность, графический и живописный мусор для того, чтобы лишить изображение иллюзорности и впустить реальность.
Если фотография для Каллимы уничтожает реальность, переводит ее в дереализованное медийное существование, то живопись и рисунок углем выстраивают живую фигуру причастности. Причастности – к чему? Место причастности остается под вопросом. Оно может быть названо "ожиданием реального", и скорее указывает на некий разрыв.
Весь проект построен как система разрывов, начиная с названия "Безымянная высота". Существует разрыв между героизмом как психологическим предикатом названия – и изображением унылого и неухоженного города или мелкого леса. Несомненен разрыв между намерением обрести реальное через грязь и подлинность живописи – и ее неустранимым изяществом, выработанном годами работы, или разрыв между актуальной художественной практикой – и покинутым актуальностью жанром пейзажа. Система разрывов вырастает из недокормленного зрения, не получающего от серой российской действительности ожидаемых от путешествия впечатлений, из ограничения себя как художника самой исчерпанной в искусстве формой, из обещания высоты и предъявления зрителю равнины или улицы.
Для чего необходима такая возгонка фрустрации? Для того, чтобы посреди равнины возник персонаж, даже герой. Этот герой – огонь. В принципиальном отказе от наррации, связанном с русским пейзажем, этот герой-огонь занимает место садовника в пейзаже западно-европейского парка. Ожидание конца путешествия разворачивается в проекте в модель исторической трансформации, замещая фигуру садовника стихией огня как преобразователя дикого русского пейзажа. Надо, конечно, возделывать свой сад, вздыхает путешествующий садовник-огонь, и уточняет: удобряя его пеплом своего сада.
Иначе говоря, этот сад обречен.
В конце путешествия перед нами вырастает последняя безымянная высота – стена небоскреба, гигантского офиса, заполненного фигурками людей за компьютером. Это единственная монохромная работа, лишенная оранжево-красного. Она о пепле, который не может гореть.
Наш садовник давно покинул это место, после него – только пепел.
Александр Евангели
|
