home
Общую тональность выставки можно обозначить как умеренный соц-арт. Не знаю, виной ли тому Питер, в котором власть не ассоциируется с государственной или Думской машинами, или сказалось всеобщее наплевательское отношение участвовавших местных художников, но нельзя не признать, что работы москвичей смотрелись куда оригинальнее и лучше, несмотря на то, что были представлены в фото, графическом или в ксероксном вариантах. Петербургские художники, за редкими исключениями, отказались пользоваться само собой разумеющимися социо-политическими кодами и мотивировками, но представили либо образцы памятников своему стилю - оперенный Ленин Костромы, “Красная площадь” Воинова, “Конец Прекрасной Эпохи” Дмитрия Пиликина, либо - папе и маме, Пушкину, Деду Морозу, самому себе (в живом исполнении), что, кстати, отметила, открывая выставку, куратор Марина Колдобская. Единственно что впечатлило - монументальный бюстгальтер, скрученный из стальной полосы размерами метра четыре в диаметре и высотой около двух, от “Новых Тупых” и их же план “Баррикада”, представляющий собой перечисление двух сотен памятников, которые они предложили воздвигнуть, но, по признанию авторов, - неполный.
Теперь о прениях. Марат Гельман, который в очередной раз оказался умнее всех нас, во вступительном слове, слегка урезав пафос присутствующих художников нон-конформистов, подчеркнул, что эта выставка не казалась актуальной уже в 1993-ем году, поэтому ее можно расценивать лишь как такую быструю реакцию на события в Думе. Поскольку в Питере огромная масса народонаселения, только и думала как бы погромче заявить о том что “это не ново”, подобное заявление пришлось весьма кстати и сразу обрубило значительную часть возможных оппонентов, если таковые и были. Дальнейшие выступления свелись к предложениям организовать теоретическую дискуссию о том “Что же действительно делать?” или расценить выставку как памятник эпохе советского анекдота. В жанр анекдота попадали и выступления неизвестных мне ораторов, призывающих восхититься перформативной энергией масс, сносящих и воздвигающих монументы вождям, и Тимура Новикова, напомнившего, что Петербург строился масонами: центр - Адмиралтейство, где за железными воротами училища имени Дзержинского прячется никому неизвестный монумент великому чекисту, а три улицы - Невский, Гороховая и Вознесенский - ножки циркуля ведущие к вокзалам - Московскому, Витебскому, Балтийскому и Варшавскому. Таким образом, даже если москвичи снимут своего Дзержинского, питерский, все равно, через сеть железных дорог будет влиять и на Москву и на всю Россию. Основная же масса недовольных сидела по подоконникам и тихо бурчала, что проект “спущен из Москвы”, что он - памятник организаторам, и что “нам до него и дела-то нет”.
Во всем происходящем больше всего поражало, что никто так и не обратил внимание на симулятивность проекта в котором шла речь о политике. Ведь понятно, что политика - не есть места ее отправления (Белый Дом или Дума) или люди, ею занимающиеся, и вряд ли может быть сведена к уровню социального прагматизма, на котором особо настаивали кураторы и который продемонстрировало большинство московских художников. И один из возможных способов указать на нее, даже участвуя, - остаться не ангажированным ни проектом, ни социально значимыми темами, т.е. показать возможность иного. Хотя, возможно, именно этот заданный уровень поверхностного прагматизма и обеспечил такую бурную реакцию масс-медиа, оказав, таким образом, хоть какое-то “социальное” воздействие, что уже немало. Но о его интенсивности и последствиях судить, конечно, уже не мне, а организаторам выставки.
