Дмитрий Голынко-Вольфсон
О рынке идей девяностых и потребительской корзине русского интеллектуала
Чем регулируется и снабжается рынок идей? Что на этом рынке только-только претендует в разряд топ-хитов, намереваясь побить предыдущие рекорды, а что давно пользуется неизменным, проверенным спросом? Почему одни идеи незамедлительно идут в тираж, расходятся сверхкрупными партиями по явно заломленным ценам, а другие складируются и пылятся в самых избегаемых отсеках интеллектуального кругозора? Наконец, почему в постиндустриальном обществе именно идея делается фетишизируемым, магнетическим товаром, первоочередным предметом спроса, сбыта, конечно, спекуляций, и заманчивых предложений для "умов", откачиваемых из экономически прозябающих регионов? И какие экзотические диковины и раритеты можно потрудясь раскопать на национальных рынках идей? Вот далеко не завершенный вопросник, напрашивающийся сам собой при размышлениях над рыночной экономикой интеллектуального труда. Не секрет, что сейчас эта экономика разбалансирована из-за утраты доверия к традиционному символическому эквиваленту вышеупомянутому труду, - к залогу бессмертия, сулящему непременное сонму гениев-небожителей или наделение статусной этикеткой классика, как перспектива архивирования в библиотеке или в музее или, того паче, обещание еще прижизненного, пенсионного почетного кресла в какой-нибудь академии богоподобных. Скорее он согласится на моментальный, мизерабельный и даже язвительно некомплиментарный отклик, только бы он реактивно поступил в режиме продленного настоящего, в новостной журнально-газетной колонке или в он-лайновском интернетовском "чате". Подвох интеллектуальной экономики, царящей на нынешнем рынке идей, кроется в том, что идея, не проданная сегодня за сколь угодно малую мзду, завтра уже заведомо не найдет себе покупателя, сколь бы экстравагантна, инновационна и эпатажна она не была, и со сколь огромными скидками и фантастическими уценками она бы не навязывалась каждому брезгующему ею встречному. Рынок идей сейчас требует от интеллектуала с дисциплинарной сноровкой овладеть скоростью моментального реагирования на малейшие колебания рыночной конъюнктуры и закидывать рынок все новым и новым товаром, должным обернуться и принести барыши в микронных пределах реального времени. Здесь требуется попутно расшифровать окказиональное понятие "идея" в маркетинговой метафоре "рынок идей". Если смысловое поле "рынка" раскавычивается достаточно традиционно - как посреднического звена в марксистской схеме "производства-потребления", то с идеей дело обстоит не так однозначно. Идея, циркулирующая в замкнутом потоке безостановочной "купли-продажи", едва ли сохраняет за собой регалии платоновско-ренессансной или аристотелевско-схоластической сверхчувственной ценности. К ней уже неприменима и ее классицистко-просветительская трактовка (по мнению Эрвина Панофски, итоговая для классического рационализма) в амплуа умопостигаемой сущности, синтезирующей интуитивное и априорно-метафизическое познание. Товарная аватара "идеи" скорее представляет чисто практическое "изделие мысли", сводится к эвристическому мыслительному конструкту, предназначенному для прикладного партикулярного пользования. Снабженные товарными бирками, запущенные в рыночный оборот идеи освобождаются от вмененного им ранее императива отсылать к понятийной сущности вещи, избавляются от бремени выражать конечную инстанцию истины. Идеи как операциональные рыночные категории теперь только указывают на предметы, обозначая не их самих, а каузальные связи между ними (словно руководствуясь принципами антидескриптивной логики Сола Крипке), их генетическую или случайную преемственность, нюансы их взаимного сцепления и взаимных конфигураций. Идея, испытанная неоднократными рыночными сделками и наделенная маркетинговым стажем и высокими котировками, оказывается в первую очередь индексальным и медиальным значком, шифтером, облегчающим навигацию в системе современных вещей, объектов и теорий.
Недавний обвал на западных рынках и биржах идей вызвал у интеллектуалов ипохондрическую, безысходную панику - причины и симптомы постмодернистской паники, в том числе рыночной, подробно инвентаризованы в "Энциклопедии паники" Артура и Мэрилиз Кроукер. Такая пробуксовка западных рынков связана с кризисом массового перепроизводства идей, бесперебойно поставляемых критиками и университетами в конвейерном поточном ритме и уже предельно замусоривших ноо- и креатосферы. Господство трэйд-брэнда, гласящего, что без труда продается только новоиспеченная, "жареная" идея, а сбыть залежавшийся, просроченный продукт почти безнадежно, привело к невозможности продать идею вообще, внезапно утратившую товарную привлекательность. Произошло это из-за перегруженности рынка ежедневно штампуемыми новыми идеями, уже не прельщающими новых покупателей, инвесторов и котировщиков своими усредненными качественными показателями. Но колосс "рынка идей" на Западе пошатнулся еще и потому, что за ширмой избытка новых идей обнаружился тотальный недостаток субъекта, коему эти идеи могли быть адресованы. Недостача субъекта была сперва выявлена на уровне Символического (и эскалацией этой недостачи застращал среднего европейца Жан Бодрийяр), а затем - в постлакановском психоанализе Славоя Жижека -найдена уже в самом средоточии Реального.
Крах банка идей с этикеткой "постмодернизм" вкупе с падением акций деконструктивизма и литературного критицизма в России 90-х не вызвали, как на Западе, рафинированного скептического разочарования и нового витка научного прагматизма. Наоборот - затоваренное негаданно свалившимся с заокеанских небес интеллектуальным богатством, русское сознание впало в оголтелый ажиотаж. Главным образом, от возможности заполучить бросовые партии модных европейских идей по заведомо заниженным, демпинговым ценам. Так на русском рынке в первую очередь принялся расти курс идей, уже девальвированных на Западе, но здесь шокирующих своей ультрасовременной огранкой. Устойчивым повышенным спросом пользуются только-только импортированные западные идеи, пусть и с истекшим сроком годности, но зато сертифицированные иноязычным товарным знаком, с тавром гарантированного интеллектуального качества. В начале 90-х - самый аффектированный период первоначального накопления и репродуцирования западных идей - потребительская корзина русского интеллектуала (особенно если таковой не владел языками и руководствовался чужими подсказками) оказалась забита до отказа непереваренными ценными приобретениями. На скорую руку копированные и апроприированные идеи должны были бы послужить болванками и заготовками для собственных теоретических построений. Но рынок идей в России эволюционировал иным, паразитическим, путем: вместо утилизации полученного почти задарма интеллектуального сырья на нем утвердилась серийная ретрансляция, "пирамидообразная" перепродажа идей чужих. История русского интеллектуализма 90-х - махинация, сродная всей социо-экономической авантюре этого периода: контрабандой или за бесценок приобретенные на Западе идеи (отвергнутое Западом, отслужившее свой срок вторсырье) в России реализуется на внутреннем рынке втридорога, по накрученным коммерческим ценам, - будто последний писк интеллектуальной моды.
Если приглядеться, чем и когда заполнялась потребительская корзина русского интеллектуала на протяжении 90-х, какие идеи в ней отлеживались и спрессовывались, а какие вытеснялись свежатинкой, то этот процесс рыночного хождения приобретенных идей хронологически разграфляется на три стадии.
Первая стадия датируется рубежом 80-90-х, когда в Россию неограниченно, бесцензурно и в необозримых масштабах хлынули западные идеи двадцати-тридцатилетней давности. Обладая еще авторской припиской, соотносимые с именами Жака Деррида, Жана Бодрийяра, Ролана Барта, Жиля Делеза (сей список давно энциклопедичен), беспошлинно ввозимые идеи предназначались для индивидуального интеллектуального пользования, апеллировали к конкретному любознательному сознанию. Трудно переоценить стремительное реструктурирование русского сознания, спровоцированное мгновенным, доверчивым и бестаможенным, усвоением этих достаточно ошеломляющих идей. Свалившись всем скопом, они внесли смуту и переполох в и так донельзя запутанное русское сознание, не единожды перевернув его с ног на голову постулатами о всеобщей эпистемиологической катастрофе, о потере единого универсального метакода и о подмене Большой линейной истории лабиринтом микроисторий. О торжестве принципа различия и о редукции смысла к потоку означающих или желания. Об обществе спектакля и всепроницающей симуляции, об имплантации масс-медиа в средоточие социального организма, и о многом, многом другом. Все, что сейчас смотрится катехизисной азбукой постмодернизма, внятной, как то и было задумано Жан-Франсуа Лиотаром, детям от двух до пяти лет, еще десятилетие назад вторглось в русское сознание не полным букварным комплектом, а отдельными, случайно вырванными из контекста терминами, фрагментами теорий, персоналиями. Конечно, такая полуграмотная эклектичность рынка идей сформировала в России иллюзорную ауру необычайно интенсивного интеллектуального приключения. В начале десятилетия добросовестная и прилежная ретрансляция давно антологических западных идей могла сделать человеку репутацию харизматического мыслителя, или, по крайней мере, местного эмиссара западной мудрости. Но к середине десятилетия непререкаемый и чрезмерный пиетет перед любой заведомо самоценной идеей, поступившей в закордонной расфасовке, уступает место пресыщенной индифферентности. Демонстративное равнодушие к очередным (пусть и более переворотным, чем прежние) идеям подстегивалось еще и тем, что в русском интеллектуализме к тому времени сложилась более-менее прочная тарифная сетка нескольких постмодернистских догм, обеспечивающая тусовочное и финансовое процветание, так что реформировать ее яркими новшествами было явно не выгодно.
Кульминационным и одновременно финишным пунктом ("punctum" по Барту) этой стадии, на мой взгляд, является почти одновременная публикация нескольких, в своем роде, интеллектуальных шедевров: "Террарологики" Михаила Рыклина, "Психодиахронологика" И. П. Смирнова, "Анти-Бахтин" Вадима Линецкого. В этих книгах русская текстуальность, история и субъективность досконально разложены по каталожным полочкам с бирками "деконструктивистские текстуальные стратегии", "постструктуралистский психоанализ", "феминистский критицизм", "неомарксизм", т.п. Специфика русской культуры подана через концентрическую призму базовых западных идей. Так для русского интеллектуала 90-х единственно адекватным, ратифицированным современностью, языком собственной культуры сделался калькированный язык другого. Нашпигованный иноязычными трафаретами язык "как бы запада".
К середине девяностых в потребительской корзине русского интеллектуала произошла немаловажная перетряска. Как никак, его концептуальное взросление сопровождалось переключением от романтической наивности и бессеребреничества первоначального накопления идей к амбициозным поискам социального применения накопленного. Теперь "верх" этой корзины составляют не бунтарские, философские или лингвистические идеи длительного хранения, а безавторские и довольно скоропалительные идеи коллективно-социального пользования. Адаптируя к русскому сознанию расхожие западные культурные коды - мультикультуральный, феминистский, постколониальный, психоделический, рэйверский, - такие идеи учат, как надо одеваться, вести себя в обществе, выстраивать стратегии успеха, осуществлять персональную светскую и налоговую политику, чтобы прослыть за порядочных прозападных людей. Так в русское сознание внедряются уже опробованные на западе сценарии успеха, благоденствия и преуспевания, достигаемого смесью бутафорского наигранного радикализма и погоней за взаправдашним комфортом. Заручившись подобными идеями, замаскировавшись под чужие поведенческие стереотипы (бизнесмена, менеджера, рэйвера, трансвестита, дилера, и бла-бла-бла), филистерски настроенный русский интеллектуализм, а за ним и остальное общество, попробовали амортизироваться к травматичной русской реальности, - и в чем-то выиграли, в чем-то проиграли. Рупором подобных престижных идей делаются респектабельная периодика типа "Коммерсанта", "Сегодня", "Русского телеграфа", или молодежные глянцевые журналы вроде "Ом"'а, "Птюч"'а или "Матадор"'а, занятые проповедью и пропагандой непременно фешенебельных западных теорий, стилей и взглядов. Поначалу бравурная экспансия этих идей - идей социальной унификации по заимствованному образцу - вскоре идет на убыль, а после августовского кризиса и вообще приобретает трагикомический оттенок. Потребительская корзина русского интеллектуала, пытавшегося подверстать себя к воображаемому "среднему классу", оказалась доверху набита неликвидным запасом обесцененных идей. Кажется, после фиаско второй стадии, русский рынок идей, питаемый исключительно западными дотациями, окончательно погрязнет в дефолте и неразберихе. Но третья стадия, стартующая где-то со второй половины 90-х, отчасти реанимировала пошатнувшуюся рыночную машинерию. Массовому интеллектуальному спросу был предложен новый тип идеи, если и заимствованный, то по заранее продуманным тарифам, меркам и стандартам, а не по прежнему принципу "чего левая рука захочет". Начинают преобладать - с очевидным перевесом в конкурентоспособности - идеи профессионального, специализированного пользования, апеллирующие к замкнутым кастовым группкам заинтересованных знатоков. Если работы Смирнова или Гройса адресовались любому просвещенному гуманитарию, не предполагая его какой-либо рейтинговой градации, то, допустим, серия "Passe-partout" издательства "AdMarginem" ориентирована на герметичный, самодостаточный и в чем-то нарциссичный орден критиков современного искусства. В случае достаточно внушительного выброса на русский рынок профессиональных идей, он, быть может, к новому тысячелетию по изобретательности сравнится с западным, и даже ошеломит последний притоком оригинальной продукции откуда не ждали.
Но есть еще один нюанс: в обществе кибернетического будущего, опутанном компьютерными сетями, сам феномен рынка выглядит угловатым анахронизмом. Рынок, плацдарм капиталистического товарообмена, построен на презумпции обязательного разделения ролей производителя и потребителя; в киберпространстве эти две фигуры слипаются и микшируются в бесконечном круговороте "вос-производства потребления". В Интернете рынок идей преобразуется в загроможденный разнокалиберными информационными "банками данных" гигантский супермаркет, где клиент-интеллектуал вынужден осуществлять бесцельное самообслуживание. Русский рынок идей, где так и не отладились механизмы спроса и предложения, рычаги фиксирования цен или траектории товарооборота, возможно, первая доморощенная и диссонансная модель такого "кибернетического супермаркета". По оплошности Божественного компьютера, о котором писал Милан Кундера, эта модель преждевременно воплотилась в русской реальности.