Несколько раз я пересекал расстояние от Ростова до Москвы, сидя за столиком вагона-ресторана. Если быть точным, то не все расстояние, а ровно половину - поезд из Ростова уходит под вечер, и, начав на вокзале с провожающими, продолжали, обычно, в вагоне. А утром проснешься под Грязями, и вперед. И когда насовсем ехал, с Викой за компанию, проснулся и слышу объявление: "Вас ожидает вагон-ресторан с богатым выбором напитков и блюд". Схожу, думаю, посмотрю. Вина там не было. Тогда я вернулся и сказал Вике - пойдем, во-первых, там можно курить, во вторых, удобно сидеть. Под мелькание за окном последних акаций мы выпили одну бутылку водки. Потом вторую, уже под елки с соснами. Вторую мы закончили, проезжая площадку Карачарово. Потом поезд втянулся на Казанский вокзал и остановился, но мы очень быстро заказали еще по сто, выпили и побежали по платформе в вагон собирать вещи. А через неделю приехала Оля. Мы поселились в Трехпрудном, в доме Сумбатова-Южина, не у художников, а на втором этаже у Соколовых и тети Люси. Тетилюсина мама была известной московской портнихой и даже что-то шила Ольге Ивинской. Тетя Люся подарила Оле замшевые туфли, которые Ивинская как-то забыла на примерке. Оля надевала их и говорила: "В этих туфлях бывали ноги, которые брал в руки Борис Пастернак". Кроме нас у Соколовых жили Тимофеев с Викой, а чуть позже поселился Василенко. Мы заняли бывший актерский кабинет. Два высоких окна выходили в Трехпрудный. Как-то ночью Дима Келешьян, перепутав окна, влез по водосточной трубе к тете Люсе. - Кто здесь? - спросила тетя Люся, лежа в постели. - Добрый вечер, тетя Люся, - сказал Келешьян, стоя на подоконнике. - Это Дима. Можно войти? Окна часто путали. Я и сам как-то ночью забрался по трубе и обнаружил Олю в объятиях Василенко. У меня сердце оборвалось. Потом присмотрелся и понял, что взял окном правее, и Василенко спит с Олей, да не с той. Дядя Володя, тетя Зоя и Андрей Соколовы жили в двух угловых комнатах с эркером, в перегороженной надвое сумбатовской гостиной. Андрей сильно пил, дядя Володя с тетей Зоей тоже пили, считай, каждый день. Они готовились к переезду и очень нервничали. - Мы все время на нервах, - говорила тетя Зоя, приглашая нас выпить. - Посидим, как люди, - говорил дядя Володя. - Я сам баянист. Зоя Николаевна тоже женщина... У него, правда, был аккордеон, но до игры не доходило, хотя пилимы с ними регулярно. Дядя Володя с тетей Зоей редко мылись. Спали они на диване, постельного белья не стелили. Укрывались ватными одеялами. Укладывались, бывало, и с утра, голова к голове. Из кухни были видны их седые волосы, торчащие из-под одеял. Большая собака Дик спала с ними. В их комнатах пахло. Андрюша дружил с Хрюшей из дома напротив. Ей было лет тридцать, и все звали ее Хрюшей. Так и говорили: "О! Привет, Хрюша!" Или: "Хрюша, выпьешь?" По-настоящему ее звали Галей. Галочкой. Как-то мы пошли ее разыскивать. Квартиру помнили приблизительно. Звоним, открывает бабка. Мы говорим: - Нам бы Галю? - Вам какую? - спрашивает бабка. - Ну,- говорим, - Галю... - Галочку? Полненькую? - Точно, - говорим. Хрюша была не то, чтобы толстая, а какая-то распухшая. В июне она умерла от цирроза. Андрюша, кстати, тоже страшно опухал наутро. Стонал. Приходила Хрюша, садилась у кровати. - Ну как? - заглядывали мы. - Лечить буду, - ласково говорила Хрюша. - Уж я-то знаю, как лечить. Она вынимала из сумки водку и молоко. Соколовы все любили запивать водку молоком, и дядя Володя, и тетя Зоя. Тогда все пили водку. Вина в Москве почти не продавалось. Было узбекское - "Сахра" и "Жосарат". "Жосарат" в переводе с узбекского означает "непобедимый". Было еще какое-то с черно-белыми этикетками, отпечатанными на ксероксе. На некоторые бутылки просто клеили бумажки, на которых шариковой ручкой было написано: "Портвейн". Зато уже появился "Рояль". На Трехпрудном он был все время. Его покупали к четвергам - готовить коктейли на вернисаж. Напиться было просто. Все и пили. Это была чудесная зима. Снег идет, снег идет, к белым звездочкам в буране... В этом духе. Оля Москвы не знала совершенно, а я примерно знал. Каждый вечер мы отправлялись гулять по переулкам. Зима, Тверская, желтые фонари. Патриаршие в двух шагах, обе Бронные. Доски на Литинституте: здесь жил Мандельштам. И Платонов. Это волновало, москвичам не понять. Скрипел снег, мы покупали пиво "Бавария". Оля курила "Салем", я какие-то китайские сигареты. В Ростове в те времена пили мутное пиво со старого завода. Случалось выковыривать изо льда окурки у остановок. А здесь столичная жизнь, и все по-другому. Но не тогда я полюбил Москву, а раньше. И тоже была зима. На заре перестройки я приехал учиться архитектуре и поселился в котельной в Фурманном переулке, у хорошей девушки с суровым нравом. Она работала оператором на три ставки, получала 350 рублей и продуктовые наборы: чай "Бодрость", индийский кофе, твердую колбасу, красную рыбу, черную икру и зеленый горошек. За бойлерной у нее была просторная чистенькая комнатка с диваном, книжными полками, комплектом плетеной мебели и цветным телевизором "Шилялис". По утрам я лежал под стеганым атласным одеялом в хрустящем пододеяльнике, читал "Дружбу народов", а она готовила бутерброды и варила кофе. На занятия я не ходил. Котельная тоже работала сама по себе, а мы целыми днями гуляли. Светлые воспоминания: Чистые пруды, белая каша в воздухе, троллейбусы разбрасывают неслышные снежные ошметки. Ночные тихие улицы. Снежный рой под фонарями. Тепло котельной. Теплое одеяло. Мы идем в булочную на Чаплыгина покупать половинку "Бородинского". Затем в булочную на Чернышевского за венгерками. Затем в гастроном. Она изображала даму и ходила за покупками с корзинкой. В рыбном отделе говорила продавщице: "Мне, пожалуйста, подберите две ставриды пожирнее". "Ленка, дура, - говорил я ей, - Ставрида в принципе не бывает жирной! Это скумбрия бывает". "Вы абсолютно правы!" - говорила продавщица. Она хотела, чтобы я на ней женился. И я хотел, но боялся, потому что уже был женат и имел двоих детей в Ростове-на-Дону. Из-за этого периодически она начинала меня бить - от обиды и бессильной ярости. Она была гораздо сильнее, и меня выручала исключительно мужская ловкость. Она бросалась на меня с кухонным ножом - я защищался стулом. Она неожиданно била меня, целясь кулаком в лицо. Несколько раз она била меня ногой. Однажды она напала на меня с доской от ящика. Из доски торчал гвоздь. Она метила мне в висок. Я отступал, прикрываясь "Детьми Арбата". Загнанный в угол, я изо всех сил ударил ее кулаком в челюсть. Удар был таким сильным, что она полетела через всю каморку, ломая плетеные креслица... Я пробил ей щеку насквозь. Наверняка и сейчас у нее на щеке отыщется маленький треугольный шрамик. География Москвы до сих пор связана для меня с воспоминаниями. Однажды, когда мы ехали вниз на эскалаторе, она так стукнула меня, что я чуть не покатился вниз. А потом гналась за мной по перрону станции "Тверская". Однажды мы сильно подрались на кладбище Донского монастыря у могилы Василия Львовича Пушкина. "Какая же ты гадина!" И сразу шарах по морде. Мы бились на ВДНХ, на Пушкинской возле магазина "Чертежник", на станции метро "Ленинский проспект"... Она меня очень любила, и я ее любил и был негодяем. Так что к окончательному переезду я уже любил Москву. Я и сейчас ее люблю, хотя как у старожила, у меня появилась к ней масса претензий. Но я все прощаю. Бесконечную зиму, плохое лето, съемные квартиры, милицию, жизнь на краю пропасти.
