У меня никогда не было отчужденного взгляда на Москву, я ее как бы всегда знал, увы. Не жил там, но часто бывал - застал еще ранние шестидесятые, видел однажды, как на квартире одного из наших пожилых московских знакомых, где-то на Новой Басманной, в гостиной собирались для преферанса 80-летние старушки в митенках. Играли они со специальными цветными - не помню уже цветов (белыми, малиновыми?) круглыми плоскими фишками - бытовая чаадаевщина какая-то, как стало понятно впоследствии. А на ВДНХ в тот же год по демонстрационному помосту ходило некое уродище-робот, чуть ли не с надписью СССР алой краской на квадратной алюминиевой голове. Или - цилиндрической, чуть на конус.
Возраст был такой, что эти истории просто в меня всасывались, не производя никаких мнений насчет столицы, зато положили в мозгу что ли подстилку, которая уже не позволила когда-либо отнестись к Москве, как к чужому. Была уже легкая, мерцающая связь, ну а семантическая, эстетическая и прочие разницы между Ригой и Москвой становились еще менее внятными по ходу советской власти, утаптывавшей различия. Так, стилевая разница между тем, что умирает в Риге, и тем, что в Москве.
В Риге (до новых нацвремен - людный и оживленный город) было чуть больше Европы, и мало кто всерьез воспринимал коммунистическую чухню. Но если уж воспринимал, так бескомпромиссно - лица, например, ее исповедовавшие по должности (искренне - как провинциалы от власти они были уверены в том, что эта методология им поможет всех построить). От этого советская придурь была там выпяченней и только укрупнялась присутствовавшей тут же оппозиционной придурью латышей. То есть, все эти московские воспоминания о Прибалтике, которая была советским Западом - ерунда. Отпускная эйфория, немного самовнушения, холодное море и немного слов латиницей на вывесках.
Ну, а русские там жили в зоне пустоты - идеологической и какой угодно, что всегда вызывает метафизическое отношение к действительности. Вот и к Москве - тоже.
До конца СССР Москва из Риги представлялась инопланетным монстром - летающая тарелка из бетона с завитушками, выделяющая из себя постоянный мороз (метафизический) и бред теле-радио-передач и прочих СМИ, странные властные команды. Бесчеловечность тарелки прямо свидетельствовала ее разумность, то есть - сделанность, то есть - наличие некоего центра управления, то есть - чего-то типа мысли. Чужой, но регулярной. Не город, а большой бункер на глубину Останкинской башни.
Сие предощущение реализовалось для меня в варианте наоборот, когда после школы я переместился на Ленгоры, где и провел пять лет в районе 12-16 этажей ГЗ и 14-18 этажей зоны Б. Вся эта метафизическая бетонная медуза лежала внизу 24 часа в сутки, перемигивалась огоньками, свидетельствуя об интенсивной жизни тайных волоконцев и проч. нервных отростков - они-то, несомненно, и производили свежие номера газет, теле и радиопрограмм, и всего прочего, сообщавших о генсеке и советских хоккеистах.
Что инопланетности, то тут наоборот: по отношению к Москве уже ГЗ в частности и университет в целом были внешним объектом. Уже они теперь нависали над этой развито-социалистической медузой-лепешкой, то есть - инопланетной все-таки оставалась именно она.
Улицы Москвы тогда были какими-то очень длинными (о пустоте, раннем времени закрытия всех лавок и всего прочего, запахе тогдашних сигарет упоминать не надо - кто не нюхал, не поймет). Но длина улиц и действительно была странной... Или количество сил было почему-то крайне небольшим - сейчас, например, мне не составляет труда осуществить, скажем, вот такой или иной маршрут по городу, а тогда на это нужно было какое-то мучительное усилие. А вряд ли я за эти двадцать пять лет стал физически крепче.
Схема с подсевшей летающей тарелкой пошла, конечно, - пошлый, значит был город. Достаточно мерзкий, если честно. И, как следует предположить из предыдущего абзаца, жрал своих обитателей, перерабатывая какое-то извлеченное из них вещество, какие-то молоки, в эти вот газетные сообщения.
То есть, городом Москва тогда не воспринималась, человеческим. Человеческое оставалось на Горах. Конечно, было понятно, что внизу, в этом инопланетном монолите живут нормальные люди, они связаны друг с другом, но проникнуть в их жизнь трудно - просто в силу общетехнических причин, того же метафизического холода, людской конспирации. Они, люди, как бы текли какой-то жидкой слюдой внутри города, из всех дыр которого несло властью.
Накопление сущностей не складывалось ни во что: с костной системой власти не связаны разводы на кафельном полу булочной. Москва в семидесятые была похожа на воблу. В экспортном варианте - на круглую лакированную бомбу с часовым механизмом им. Спасской башни и рубиновыми звездочками внутри.
Формы любви были странные. С первой подружкой мы, отизнывав в пустых аудиториях, поехали взаимно лишаться невинности аж - ее идея - в Горки Ленинские. Уж и не знаю, почему она решила, что именно туда. Безлюдно там было, да, но все равно не получилось. Но подружка была москвичкой, так что сюжет был вполне внутренним, а не бесприютно-приезжим.
Потом-то мы невинность друг друга все же победили, но произошло это уже в более естественном для нас порядке этих двух слов - на Ленгорах, в общежитии, разумеется, при наличии кучи моих сокурсников в соседней комнате блока (отчего раньше она общежитие избегала, но Горки Ленинские, ее, видимо, переубедили). Мы, конечно, слегка заперлись, но все равно в этот сакральный момент к нам не ломились, да и какие там засовы, в ГЗ.
Что, скажем, совершенно случайно подарила мне моя другая, но - так получилось - почти ее же возраста подружка через двадцать пять лет: крупный, круглый, выпуклый с насечками декоративный гвоздик от дверей кинотеатра Иллюзион (он просто упал ей в ладонь, и она так его и принесла, ладони, что ли не разжимая) - и это был жест совершенно "из тогда", потому что примерно тогда такой гвоздик и жест были бы чем-то живым. Ну, это было что-то настоящее...
Трудно понять, почему тогда происходили все эти сложности. Чувства были изрядно отягчены до сих пор неисследованной дрянью, ныне практически утраченной. Воздействовала же она так, словно какая-то спица, обшаривала небо как прожектор; спицей, исходящей из какого-то центра, пусть даже и отсутствующей, но всегда ищущей тебя. Все это существовало так, будто еще не изобрели солнце.
Я доучился и, конечно, уехал в Ригу.
2.
В начале 90-х рижское отношение к Москве - заслонившей тамошнему взору всю Россию - стало еще более метафизическим, но уже с попсовым поворотом, отчего - телевизионным. Или наоборот - телевизионным и потому попсовым.
Тогда для Риги Москва уже полностью закрывала всю Россию. Прежняя инопланетная медуза столицы пошла в рост, воздвиглась в воздухе монстром, маячившим сразу же за латвийской восточной границей. Почти Небесный Град или некая Новая Вавилонская башня, при постройке которой никак не могли согласоваться друг с другом не языки, но возрасты и сословья. Но - она все же строилась.
А вот какие-то жилки были передавлены (да просто визы минус газеты и почта, вот и все) и Москва, Россия отсохла от своих бывших окраин - перейдя в разряд оптических фатаморган. Она оказалась для оттуда неким объектом от Даниила Андреева с мощью и разумностью нев..бенными, - какой-нибудь уицраор что ли или мудгабр, в общем - чистый шаданакар, всяко превосходящий имеющееся на земле стократно. После путча из Риги казалось, что произошло некое волшебное перевоплощение и Россия, то есть Москва - расколдовалась, встав во весь какой-то решительно исполинский рост, который пролезал только в CNN, а никак иначе.
Что было уже на самом деле театр Карабаса Барабаса, граница стала быть ширмочкой кукольного театра, над которым появляются те или иные персонажи - всякий из которых олицетворял собой состояние государства как таковое. Всё, происходившее в России со времен путча, воспринималось из Риги как кукольный театр. Потому что кто там кого знал из новых, из тех, кого показывали по телевизору, а кого не показывали - вообще не знали..
В самом деле, с 1991 года там никто не знает о том, что такое Россия и Москва. Все только эти истории о гражданской войне, о новых русских, ГКО, кризисе-дефолте - отодранные друг от друга, что подразумевает полную непонятность того, что на самом деле. При этом - одновременно - то, что они казались такими большими, заставляло жителей окраин - уж за Ригу отвечаю - ощущать их некими типа гуру, которыми своей властью и взором позаботятся о тех, кто на окраинах позабыт. Рижские русские-советские долго не могли поверить в то, что их и не заметили, подписывая бумаги о разделе территорий.
Словом, для рижан все в России было сверх-театром - с большими надувными людьми, какие ходили по Кутузовскому на День города в 1998-ом. То есть - если уж криминал, так каждый день все гоняются по всем улицам и перестреливаются из гранатометов, коммунисты заставляют маршировать всех чуть ли не строем и продолжают держать руку на каком-то пульсе, или, наоборот, вот Россия сейчас как встанет и всех подряд славян спасет. То есть, начался уже вполне жанре ходящих по Москве медведей - к этому жанру пришли очень быстро. Впрочем, этому восприятию в Москве вполне отвечает Церетели - с окраин действительно все видят именно так.
Небесные грады существует вполне определенное время, при этом лет пять они в состоянии не тускнеть. Что там теперь о Москве пишут - не знаю. Года два назад русские журналисты уже не писали о России, а только переписывали московскую прессу, по прежнему не очень понимая, про что все это, зато - уже вынося ей морально-нравственные оценки. Им почему-то очень захотелось, чтобы в России все было бы ужасно, и в своих изложениях они преуспели. Например, классная руководительница моего старшего сына, узнав о том, что он уезжает в Москву, напутствовала его тем, что ему будут постоянно бить лицо и все остальное - потому что в России так принято. Приехав, он стремался чуть ли не две недели, а я не мог понять, в чем проблема.
А о чем они пишут про Москву теперь, я не знаю, потому живу здесь.
3.
Когда я приехал в Москву в самом начале 1998-го, все стало замечательно - мой мозг восстановился, сросся с тем мозгом, который всегда был в этом городе, жить стало чудесно, хотя первое время и приходилось сторониться ментов. А потом я сообразил, что вполне вписываюсь в генотип и обращать на них внимания не надо.
Приходилось узнавать такие вещи, как где платить за телефон (междугородний, не входящий в стоимость съема квартиры), как принято в Москве ездить в транспорте - то есть, брать билет или нет, и сколько тот стоит. Не говоря уже, скажем, о вилке цен в разных районах и в разных с виду точках продажи пищи.
Всё это было в тот год, когда 12 апреля пошёл снег и не растаял, а шёл потом и тринадцатого, покрыв к вечеру все улицы, крыши, карнизы - точь-в-точь декабрьский - пушистый и надёжный. "Девочка, а разве теперь лето?" - вспоминали все анекдот о девочке на морозе в ситцевом платьице: "лето, только вот такое вот херовое" - отвечала девочка в анекдоте, а теперь всё это было взаправду. На барьерчике подземного перехода возле стекляшки-ночника на углу Никитского бульвара и Нового Арбата полуночные люди пили пиво, спрашивали друг друга о том, купили ли уже ёлку и поздравляли друг друга с Новым годом.
Вообще, в первые месяцы после приезда я обращал внимание на то, что все люди, с которыми массово сталкиваешься за день, они что ли не скрываются. То есть, они считают возможным быть такими, какие есть - и не думая об этом. А просто - слесарь есть слесарь, блядь так блядь, а интеллигент это в шляпе. Они не изобретали из себя - в европейской как бы манере - нечто усреднённое, неразличимое по части профессиональных, имущественных, образовательных и прочих признаков: ну выпимши и выпимши. Своих отличий от других они не ощущали, а угадайка в жизни не была здесь распространена.
Уж и не знаю, отчего это так: то ли между своими можно не стесняться и гулять какой есть, то ли есть здесь в природе теперь некая сила, которая дает людям возможность не переживать по своему поводу, не тратить время&силы на то, чтобы прикидываться, но делает их вполне удовлетворёнными собой и своим местом в этом, например, метро. Где они дружно решают кроссворды, весьма, судя по частым заполнениям клеточек, ориентируясь в словах, из которых, по крайней мере, трети две к их жизни не имеют ни малейшего отношения и иметь к ней отношения не предполагают. Но им это - по барабану.
Вообще, первые полгода мне казалось, что здесь повсеместно разлита что ли вот такая специальная чума: кайф здесь существовал постоянно, исходя то ли из почвы, то ли из любой крошки хлеба, упавшей на стол, отовсюду. Кроме как некой эпидемией объяснить я это с непривычки не мог.
Что не было ностальгией. Младший, шестилетний сын, как бы совсем здесь иностранец, он в России раньше не был, определил, разумеется, Арбат как улицу Макдональдса, и полагал, что чугунный человек с палки на Поклонной горе, на которой палке в сумерках загорается сигнальный красный огонь, - это Робин, который его зажигает, чтобы позвать Бэтмена. Но он же, в другие сумерки, глядел, как медленно ползёт от "Багратионовской" к "Филевскому парку" поезд, в вагонах уже зажёгся свет, и крикнул: "смотри, как он красиво ползет", и вздохнул, обобщая: "как здесь красиво" - хотя, собственно, район не давал особых оснований к такому вздоху. Но вот, что-то такое тут тоже ощутил.
А через два года, что... по-другому видны пейзажи, трава, что-то еще. Рельсы вдоль филевской линии, эта вот строящаяся развилка на Кутузовском. Обращаешь внимание почему-то на то, в какую сторону наклонена трава возле въезда в тоннель перед Киевской, на Киевской машинист высунется из кабинки и протрет ветошкой зеркало, запотевшее после въезда поз землю. Или же дорога на Фили в такси по промзоне к мосту - петляя в темных узких переулках среди бетонных заборов, поворот - два человека в темноте чистят рельсы узкоколейки от забившегося туда снега - выходящей из прогала в одном заборе и входящей в ворота другого.
Или вот Муму утопили в двух шагах от моей нынешней работы, на сходе Хилкова переулка к реке. Вот так все время некто типа в армяке идет с мешком к реке, всякий день тихое повизгивание из мешка примерно в полседьмого утра, а от реки пахнет шоколадом с "Красного Октября", и стоит бронзовый чурбан, пялится примерно на Запад.
