Мальчик из Перми (то есть я) гордился тем, что в списке объектов атомной атаки в будущей ядерной войне между США и СССР Пентагон удостоил мой город 13 номера. Конечно, хотелось бы чтобы Пермь была первой целью на поражение, но я понимал - главный удар придется по Москве. А жаль. Ведь по площади Пермь гораздо больше столицы (читал я с упоением в путеводителе), а планировка города правильнее, чем у Нью-Йорка! (Сознание провинциала - это бесконечный поиск поводов для фанаберии). Ого, думал мальчик, поглядывая в окно с грустным видом на огород с картошкой и деревянным сортиром: не лаптем щи хлебаем! И, погружаясь в тот же путеводитель, читал с восторгом о том, что шлюзы Камской гидроэлектростанции самые длинные в мире шлюзы. (Когда мальчик вырастет и поумнеет, он поймет, что шлюзы должны быть как можно менее длинными... что ж, и самым плохим тоже можно гордиться). Я полон печальной нежности к своей малой родине и все-таки рад, что не остался в Перми. Когда меня спрашивают, почему я уехал? Я отвечаю, что не просто уехал, а бежал, бежал прочь от ужаса. А ужаснула меня одна-единственная фраза, на которую я наткнулся в рассказе у местной знаменитости. Вот она: собаки жирные, как черви. А я был литературным юношей, гастрономом стиля, поклонником Камю и Кафки. Объяснить природу своего испуга я и сегодня толком не в состоянии. Пожалуй, я прозрел тут свою возможную будущую литературную судьбу. Почувствовал участь провинциального писаки. Ощутил юдоль утлого пермского реализма, с его поношенным культом красавицы Камы. С героическим рабочим людом орденоносной Мотовилихи и прочим советским хламом. Ведь от подлинной истории Перми я был намеренно отлучен. Я долго не знал, что тут прошла юность знаменитого Дягилева, что это у нас был бессудно расстрелян великий князь Михаил (фактически последний император России, ведь Николай II отрекся от престола именно в пользу Михаила, а тот отказался от трона во благо народа). Наконец я не ведал, что прославленный город Юрятин в легендарном романе Бориса Пастернака "Доктор Живаго" это же моя Пермь! К фразе про червивых собак прильнул зачин еще одного романа, на который наткнулся тогда же мой воспаленный глаз. Вот она: Всеволод застонал и зашевелился. Объяснить ее художественное безобразие я тоже не в силах. Одним словом, я бежал в Москву в поисках эстетического убежища. Стоял солнечный августовский денек. Поезд тронулся от перрона и уже через пять минут загрохотал по мосту через Каму. Молодой человек стоял у вагонного окна и смотрел на брошенный берег: башня элеватора, заводские пейзажи окраин, далекий силуэт кафедрального собора переделанного в картинную галерею, речной вокзал (конечно же, самый красивый после московского, что в Химках), а еще дальше штрих телевышки, а выше - небо, птицы, облака. Мой город хорош только со стороны реки. И уезжать из него приятней, чем возвращаться. Кончился мост и город пропал из глаз. Тут же начался лес. Я еще не знал, что уезжаю из Перми навсегда. Я не знал, что мне повезет остаться в Москве. В Москву! В Москву! Это у пермяков в крови. Недаром три сестры Чехова живут в Перми, о чем Антон Павлович писал своему издателю: действие пьесы происходит в городе типа Перми. Кстати, самого Чехова в Перми не узнали и приняли за... Горького. "Вот он наш любимый писатель, восторженно писал местный журналист, Максим Горький! Он стоит на палубе парохода и машет рукой публике. В знакомом пенсне, в мягкой велюровой шляпе". Горький в пенсне? Чехов эту заметку из газеты "Пермские ведомости" аккуратно вырезал и послал Горькому на Капри. (Провинция никогда не узнает в лицо своих гениев). На долгие годы символом Перми для меня стала фреска из майолики на стене усыпальницы местных богачей и просветителей купцов Каменских. В начале века заупокойный храм расписали Рерих и Нестеров. А после красного переворота поместили под своды сначала авторемонтную мастерскую, а затем продовольственный склад райпищеторга. Когда же стали делать проводку, электрик скотской рукой пролетарского хама пробил дыру прямо в глазу Богородицы... что ж, сквозь эту мистическую пробоину духа в Пермь хоботом серного дыма устремилась вся мировая мгла. Мой город - город Зеро, страшноватое место, где варится наваристый суп из идеалов. Когда стемнеет, то не видно ни зги. Огненным заревом горит лишь небо на западе, в стороне над железнодорожным вокзалом. Наш дом недалеко от станции. Летней ночью, когда окна квартиры настежь, хорошо слышен бессонный женский голос диспетчера: внимание, на первый главный подается состав! Это зарево над вокзалом - как огненная дверь в рай. Каждую ночь запад манит и тянет меня. Имя этому раю - Москва. Переехав, я понял, что столица если и не ад, то уж точно не рай. А чистилище в духе Данте. Примерно в одно время со мной в первопрестольную удрали еще несколько друзей-пермяков. Каждый вскрывал оборону Москвы своим отчаянным способом. Напомню читателю, то было самое глухое время начала восьмидесятых годов. Как кровь из носу требовалась прописка. Но вот парадокс - оказалось, что пермяки в столице держатся по одиночке. Всякий начинает с нуля, и никто практически не помогает друг другу. Каждый сам по себе карабкается вверх по отвесной стене. И все ужасно ревнивы к успеху своих. Я даже прочно уверовал в поговорку - если у тебя есть друг пермяк, то врага искать уже не зачем. Впрочем, возражу я себе - в точке начала мы и не могли ничем помочь друг другу, а вот сейчас, когда Москва все-таки худо- бедно, вкривь или вкось завоевана (или скорей обжита), сентиментальность землячества начинает сказываться. Нет, нет, да и протянешь руку помощи новому беглецу. Поэту или красавице. А то и старому дружку посодействуешь. Самым большим ударом в столице для меня было открыть достойных соперников! В Перми я был баловнем судьбы. Будучи обалдуем, я легко первенствовал в своей рабочей школе, в классе под литерой "Г". Да и в нашем университете я ходил в лидерах на факультете. И потому поехал поступать на Высшие сценарные курсы с полной уверенностью в победе. Правда, я написал за всю жизнь только один-единственный сценарий. Подумаешь! зато он получил премию на конкурсе Госкино... и вдруг я увидел вокруг себя элегантных молодых людей и модных девушек. И как-то глупо вздрогнул при тайной мысли, что впервые вижу в лицо серьезных соперников, которые, пожалуй, меня - ого! - и поумней, и поталантливей. Особенно меня поразило, что на экзамен москвичи все как один явились с портативными пишущими машинками... как же я выдержу этот грохот? испуганно сжалось провинциальное сердце. Но выяснилось, что экзаменаторы заранее учли сей факт и посадили тех, кто пишет ручками в отдельное место. Так я оказался в полной тишине, один на один с заданной темой, вдвоем с печальным казахом, и с трудом справился с чувством изгоя. В душе возникло предчувствие поражения... Крах наступил на собеседовании. По алфавиту я шел сразу вслед за детским поэтом Сергеем Козловым, который вошел и вдруг пробкой вылетел из аудитории уже через минуту. Оказалось он дерзко потребовал у приемной комиссии принять вместо себя на курсы гениального режиссера Норштейна (тогда это имя мне ничего не говорило) и отказался от места. Я был и ошеломлен, и восхищен росчерком столь столичной свободы. Тут грянуло мое имя, и я смутно шагнул в пасть взбаламученного жюри. После его раскованности и смелого шарма, моя тесная зауженная провинциальность произвела на комиссию самое тусклое впечатление и меня справедливо не приняли. Словом, Москва жестоко требует от тебя только одного - абсолютной подлинности и полной свободы самовыражения. Ты должен быть первым, а иначе ты никому не интересен! В цене только кровь. Алая, червонная, пурпурная лента огня, льющего водопадом из вскрытой вены. И только невежда может сказать, что в столице все куплено, продано и заплевано блатом... Да, это город греха. Да, это Рим времен упадка империи. Но ему снятся сны о пророках. В кровавое пекло постоянно втекает холодный кристальный ручей красоты, и пар гениальных видений кружит над рубинным болотом неона. Москва ничего не прощает. Тайная репутация имеет здесь гораздо больше значения, чем явное имя. Столица - род огромной линзы, которая увеличивает тебя до размеров мишени и проверяет смертельным ожогом твою прочность. Даже гробовая доска не спасает от этого вечного обжига репутации. Пермяк в столице - всегда тринадцатая мишень на стрельбище у судьбы. И пальба - постоянная наша погода. Когда читатели наивно спрашивают меня, чем я занимаюсь в литературе, я отвечаю, что пытаюсь заниматься производством творческой свободы. Вообще, свобода - наш маленький глюк. Столичные пермяки сдвинулись на этой точке опоры. Все, кого я знаю, органически не способны ходить на службу и жить по чужой указке. Все как один в душе анархисты и протестанты. Вольность судьбы выбрали: и старейшина пермской диаспоры филолог и политолог, сопредседатель Союза российских писателей Юрий Карякин, и поэт, редактор журнала "Бизнес-матч" Анна Бердичевская, и тоже поэт, и писатель Леонид Юзефович, и молодой профессор, доктор наук культуролог Игорь Кондаков. Все мы однажды гурьбой бежали прочь из мги пермской участи... Предпочитают жить на свой лад, манеру и вкус директор фонда "Багаж" Ева Павлова, и ваш покорный слуга писатель А. Королев, и, наконец, милая моему сердцу жена Оленька, она же театральный критик, доцент школы-студии МХАТ, бессменный редактор газеты "Дом Актера" Ольга Галахова. (Это с ней мы ехали в том давнем поезде). Я назвал далеко не всех. Это мой ближний круг. А ведь есть еще дальний, где прописаны бывший министр по делам национальностей Семен Шапиро или действующий российский прокурор Олег Анкудинов, или великие балерины Надежда Павлова и Светлана Смирнова... (А самый грандиозный из наших болидов - это гений поп-арта, Нью-йоркский чех Энди Уорхолл. Есть легенда, что в нем имелась четвертиночка пермских славянских кровей. Увы, он уже на звездных небесах и ни подтвердить, ни опровергнуть сей залихватский вымысел не сможет). Но есть среди нас уже и первые столичные жертвы, молодые покойники, которые умерли на взлете успеха (и на излете планиды), как Марина Краше (Крашенниникова) или Андрей Казаринов. Хотя бы пол слова о нем. Андрей, недавний выпускник ВГИКа (проклятый манок крысолова), начинающий сценарист - желторотая птица удачи - вдруг, приехав из Лондона, стал мучить меня по ночам пьяным вопросом по телефону: а может быть я бездарен? Он был еще слишком юн для подведения итогов и вот вдруг взял, и умер во сне. Жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой до конца! И в гробу лицо его было полно печальной иронии по нашему поводу. (Гроб погрузили в ящик, ящик в автобус. Иглу в яйцо, яйцо в утку... и самолетом на остров Буян посреди зеленого океана, в Пермь. Пермская земля любит своих покойников и не желает отдавать любимчиков смерти столичной землице). Он жил, как и я в коммуналке, где так хорошо мечтается. Помню, однажды давным-давно, наездом из Москвы я заглянул к нему в полуподвал - Андрей дремал на куцем диванчике, держа в руках журнал "Искусство кино", и тени бегущих ног за окном морской рябью играли на его нежном лице... какое опасное зелье эти лаковые журнальчики про другую жизнь. И все-таки, уезжая в столицу, почему мы остаемся в провинции? (Хайдеггер). А вот почему, - в столице мы разом проживаем минимум две-три жизни и минуем пару просторов. Мы сгибаемся под тяжестью пермского хронотопа. Мы увлекаем в личное приключение священное пространство прошлого, мы не отпускаем из памяти Золотой век детства, тащим с собой шестью руками штандарты серебряной юности. Так мы становимся богаче коренного москвича минимум на два измерения сразу - провинциальное и столичное. Мы выпускаем из мешка воспоминаний на променад Бродвея сирые пейзажи первой своей родины. Ее корабельные сосны шумят за московскими окнами, ее нагие ведьмы летают над Брокеном, который поставлен провинциалом прямо на макушке Боровицкого холма, и Кремль проступает лишь золотым пожаром сквозь смоляные откосы того мрака. Одним словом, лишь провинциал заставляет Творение (например, Москву) оглянуться на первозданный Хаос, где еще только божий дух одиноко реет над темными водами. И указать Третьему Риму свое место. Одергивать столицу - наше историческое призвание. Увы, москвичам такое не в жилу. Что тут скажешь? Да, это опасная привилегия, эта льгота для смертников. Но все-таки привилегия. Трижды прав был Феллини, сказав: положение художника перед искусством должно быть положением провинциала. Чувство почтенной дистанции у всех нас в крови. Летом я впервые побывал в Риме... ночь светла, Колизей озарен копьями света, в черноте над головой крупным снегом носятся птицы, попадая в лучи прожекторов. Я задираю голову. Виват! великая воронка смерти, Аве цезарь! кровосток античного мира... тут внезапно и стал ясен смысл давней пословицы: все дороги ведут в Рим. Мне варвару отсюда назад никакой дороги и нет. Только вперед - на арену с мечом гладиатора против гоплита, или с дрекольем первого христианина против атаки голодного льва под рев зрителей. Навстречу публичной смерти. Почему столицы так кровожадны? и почему только из моря пролитой крови могут явиться миру на свет грандиозные порталы культуры: базилика Максенция, термы Каракалы, Палатин и Пантеон, мавзолей Адриана... а вот провинция в провинции не кровоточива и бессильна. Всей силушки ее хватает только на то, чтобы разместить в бывшем доме архиерея на Комсомольском проспекте, д.6. Пермский областной краеведческий музей, и поставить на первом этаже скучный скелет мамонта, а на втором - пыльный макет самого длинного в мире шлюза.
