Может, это просто анекдот. Может, это уже анекдот. Эту историю я слышал раз десять, и всякий раз из уст очевидцев. Констанца. Пляж. Голые румыны. Тележки с мороженым вспахивают загаженную песочную целину времен ссылки Овидия. Скрип несмазанных колесиков, упрямо звучащая отовсюду музыка смешиваются с педантичным ритмом прибоя и беспечным гулом отдыхающих. Звуковая идиллия человека-купающегося. Резкий женский вопль. Повернутые головы, изумленно-приподнятые очки, кокетливо сброшенные по удачному поводу махровые полотенца. - Женел! Ешь дин апэ! - с карусельным бухарестским прононсом вопит румынская мамаша. Тщательно выверенный акцент, который можно подслушать только у водопадов парка Чишмиджиу. Он орудийным раскатом выстрелил из не по-румынски луженой глотки. Из кратера Везувия вырвался не бесформенный всплеск лавы, а шедевр раннеримской скульптуры. Корабельная сирена попыталась сымпровизировать по партитуре Глюка. Не прошло и трех секунд, и пляж был накрыт очередным залпом. - Женел! Ешь дин апэ! - Потом еще одним, потом еще. Канонада непривычно больно била по ушам и внезапно оголившимся уязвимым частям тел. Прицел орудия был направлен в сторону некоего Женела, от которого требовалось только одно - покинуть волны Эвксинского Понта и выйти на берег. Где же ты, Женел? Как тебя узнать среди бесконечно одинаковых детских тел, резвящихся у берега? Шум волн привычно торжествовал в этой войне звуков. Казалось, Женел уже никогда не услышит маму и не подойдет обрадовано к целлулоидному вымени тающего мороженого. Оставалась последняя, почти невероятная надежда, что мама, совершив неимоверное усилие, встанет на ноги, пройдет сотню метров до кромки воды, а там, повинуясь извечному инстинкту, разглядит своего детеныша, осторожно выхватит его из воды, ласково слижет с него вкусную соль, и, наконец, - замолчит. Но все произошло иначе. Это уже был не выстрел гаубицы, а взрыв тщательно засекреченной бомбы. Воцаряется воспетая всеми романтиками тишина. И только в ушах остается последнее, неожиданно гармоничное, сочетание звука и идеи, заложенной в нем: "Женя! Ёб твою зеленую! Выйди из воды". Белобрысый Женя покорно выходит из воды и приближается к матери. Шлепок подзатыльника. Первая и последняя попытка заплакать. Еще шлепок. Женя садится возле мамы и обиженно наблюдает за тем, как она умиротворенно начинает поедать мороженое. ...В Москве нет молдавского землячества. Говорят, что его нет ни в одной стране. Миша Титов - известный кишиневский бизнесмен, азартно увлеченный нетрадиционными играми с местной культурой, удрученно сокрушался над парадоксом: "Что же это такое! Молдаване есть повсюду, а диаспоры нет!" Титов утешился просто - вспомнив о том, что молдавского землячества нет даже в Молдавии. Русские или поляки философски сожалеют по поводу отсутствия внутреннего единства соотечественников на чужбине. У молдаван комплексовать по этому поводу причин нет. Единство присутствует. Но оно, как говорится, не налицо, равно как и сами молдаване. ...Молдаванина одного не бывает. Его не узнать по цвету кожи, глаз и волос. Его лишь иногда можно угадать по легкому акценту, который изживается с умопомрачительной скоростью. У городских молдаван вообще не бывает никакого собственно молдавского акцента. Они говорят по-русски лишь с теми диалектными отличиями, которые выдают только тот или иной местный русский говор. Хороший музыкальный слух - причина их лингвистических талантов. Молдаванина не узнать ни по взрывному или заторможенному темпераменту, ни по любвеобильности, которую утрированно демонстрируют кавказцы. Молдаванина непросто высчитать по имени или фамилии. Кубряков, Шевченко, Сергеев, Долганюк - это фамилии депутатов молдавского Парламента от Народного Фронта, крайне националистической прорумынской организации. Популярность идентификации пушкинских "Цыган" с молдаванами стала лучшей "легендой" их внедрения в места, где Пушкин еще на слуху, лучшей их маскировкой, потому что на цыган они похожи ровно настолько, насколько все люди братья. Отличительные черты молдаванина - это продолжение их камуфляжа: склонность к интриге, недоверие, хитрость, чрезмерная осторожность, все приемы "тройной бухгалтерии". Ну да, конечно же, еще показная сентиментальность и любовь к музыке и танцам. Но вряд ли и эти черты позволят практикующему этнографу-дилетанту разгадать в прохожем москвиче коренного немосквича с берегов Днестра. Особенно сложно московской милиции применить какие-то четкие антропологические критерии вычисления молдаван среди разнообразной приезжей публики. Но иногда это удается. ...Меня вели в отделение. Демонстрация молдавского паспорта их развеселила с самого начала. Лица милиционеров излучали спокойное удовлетворение рыбаков, вернувшихся с уловом. От меня, вероятно, разило за версту гексагеном, потому что ребята дружно называли меня черножопым и искренне удивлялись, зачем черному такие толстые книги в сумке таскать. Книжная тема вяло возобновлялась по пути. Один из них, как ландскнехт, увешанный всякими атрибутами милицейской неуязвимости, сказал, что сейчас я узнаю, что такое "джеклондон". "Любишь Джека Лондона?" - спросил он, хмыкнув. Такой литературный поворот мне не особенно был по душе, и я на всякий случай решил помалкивать. Придя в Отделение, парни тут же поделили деньги. Денег было немного, и все попытки нащупать нечто хрустящее в карманах и за подкладкой куртки завершились матом и вздохами. Фукидид со Страбоном, корректура журнала были в беспорядке вывалены на стойку, над которой высилась довольная физиономия дежурного. Его маленькие серые глазки с любопытством коллекционера рассматривали вещи из сумки и карманов. Потом парни ушли на лов, а меня заперли в "аквариуме". Но не удалось мне познать горечи неволи и выяснить местную трактовку имени любимого писателя. Просидел я аж пять минут. Не больше. Дверь открылась. Вошел дежурный. Его тамбовский череп опровергал все интеллигентские всхлипы о вырождении русского народа, гестаповский размах галифе намекал на то, что не все еще потеряно. В руках он держал мой паспорт. Остановившись, он как-то уж очень демонстративно стал его рассматривать, медленно перелистывая страницы, вчитываясь в каждую букву, как будто это не паспорт, а псалтырь. Изучение документа, наконец, прекратилось. Спустя пару минут я быстрым шагом уходил от отделения прочь, шарахаясь от прохожих и мест, обещавших встречу с патрулем. "Сержант Горло! Сержант Горло", - повторял я про себя имя земляка. Мы, оказывается, жили рядом, учились в соседних школах, я в русской, а он в молдавской. Дай бог тебе здоровья, земляк. И пусть никто и никогда не догадается, кто ты на самом деле. Для того чтобы почти безошибочно узнать молдаванина в Москве, необходимо, чтобы молдаван было как минимум двое. Если они будут в спортивных костюмах, то они будут в абсолютно одинаковых спортивных костюмах. Если они будут одеты в модные пальто, то, скорее всего, и те будут идентичны. Но даже в том случае, если один будет в пальто, а другой в спортивном костюме, то их головы будут увенчаны шапочками, выстроченными на одной и той же швейной машинке, в одну и ту же смену. Но группами молдаване ходят только в двух случаях: если они приехали ненадолго или если они приехали недавно. Стоит молдаванину оторваться от своих, и его уже не сыскать. Основной этнически запрограммированный путь молдавской карьеры - неузнанно слиться с любой господствующей культурой. Главное - внедриться. Ну, а после - поминай как звали. Карьера может быть продолжена как угодно. И на пике своих успехов молдаванин - это, как правило, стопроцентный русский, румын, еврей или американец. И крайне редко - молдаванин. Друцэ, Лотяну, Биешу! Вот и все. Остальные законспирированы. Иногда кажется, что молдавский конформизм просто бесконечен. Даже винный патриотизм уступает в Москве водочке с селедочкой. Мой школьный друг, павший жертвой некоей аспиранствующей Наташи, меньше года назад навсегда обосновался в Москве. По случаю он прочитал мне искренним голосом диктора радиостанции "Свободная Европа" целую лекцию о неоспоримых преимуществах "Посольской" перед "Каберне". И это он говорил мне - кишиневцу, человеку, приехавшему из города, в котором каждый инвалид знает то принципиальное отличие молдаванина от русского, которое сформировалось на самой зыбкой почве культурной идентичности, - в способах употребления спиртного. Разница в том, что русские пьют и закусывают, а мы - молдаване - едим и запиваем. Санду, которого его благоверная покровительственно окрестила Шуриком, тыкал мне в нос вилкой с насаженным грибочком и провоцировал к употреблению медицински-безразличного по цвету напитка, именуемого "Кристаллом". Я вежливо покусывал каучуковый грибочек и незаметно поглядывал на часы. Циферблат однозначно утверждал: "Грибы кушай, а пить рано". Привезенные мною из Кишинева бутылки с "Негру де Пуркарь" сиротливо выглядывали из-за алюминиевой кастрюльки с гостеприимной овсянкой. Я понимал, что их ждала судьба будущих экзотических сувениров, которые Санду-Шурик вручит своему шефу на день рождения, по-московски сэкономив на подарке. "Не надо было доставать сразу все", - с тоской подумалось мне. И я понял, что начинаю становиться москвичом. ...Страсть к подражанию, копированию, этническому компромиссу, легкость в восприятии чужих норм выдает особый дух самой Молдавии. Расплывчатость структуры молдавского этнического характера поражает многих приезжих. Молдаване сами для себя загадка. Румыны - не румыны, русские - не русские. Это скольжение по линии этнической идентичности составляет самую интригующую часть культурной жизни в Молдавии. Ситуация постоянного мягкого выбора, который все время не окончателен, стало сущностной частью нашего душевного генотипа. Это раздвоившийся и запутавшийся завиток той спирали ДНК, которая уже по-лысенковски формируется культурой и отвечает за преемственность. Когда очередной московский журналист, вооруженный ясной схемой приднестровского конфликта, приезжает в Кишинев за горячим материалом, то здесь его, как правило, охватывает экзистенциальная паника. Рушится картина русского Приднестровья и прорумынского Кишинева, рушится картина жесткого идеологического и языкового противостояния. И тем не менее румына здесь всегда злит обилие русского языка и особенно мата, выдающего укорененность традиции, приезжего русского сбивает с толку необходимость знать не только русский язык. Амбивалентная страна с неявным и скрытым центром тяжести, с провоцирующим примитивизмом культурной элиты и отсутствующим андеграундом. Если никуда не ездить, эту страну можно возненавидеть больше, чем какую бы то ни было. Если пожить за ее пределами, то становится ясно, что жить можно только тут. Жизнь в ситуации тройного стандарта на протяжении многих столетий действительно выработала свою "тройную бухгалтерию" молдавского выживания - восторженно встречать очередных освободителей и проклинать очередных уходящих оккупантов, а на самом деле относиться равнодушно и к тем, и к другим. Моднейшая постмодернистская неоднозначность здесь становится приземленным фактом обыденной жизни и почвой для бесконечного движения в истории в форме отступления. Мы научились врать всем, чтобы оставаться самими собой. Мы - молдавская деревня, полная архаики и всех на свете заимствованных традиций, полная аграрного фольклора и лишенная светлой и мыслящей интеллигенции. Мы не запускаем людей в космос и вряд ли скоро начнем это делать. Но зато именно мы научились брать города. Тихо, без боя и лишнего шума. Потому что города нам нужны для того, чтобы в них жить. Кишинев - Бухарест - Одесса. Впереди Москва. Возможности для отступления неограниченны. Если нужно будет отступить - мы можем отступить и в Москву. Главное - Москва этого не заметит. Нас, конечно же, можно заставить воевать. И нас заставляли воевать. Но мы всегда плохо воевали. Это то лучшее, чему нас научила история.
