из четвертого номера

Коломенское
Виктория Фомина

«ОДОЛЕНЬ-ТРАВА! одолей ты мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса дремучие. Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, дурно бы нам не делали. Верни, Одолень-трава, мне мою Крупеничку!»
Поет земля. Как ни заковывай ее в асфальт, как ни присыпай ее гравием, как ни маскируй скамеечками. Даже ряженые – царские стрелки да царевны фальшивые – для отвода глаз – не могут скрыть-приглушить, не спасают: пасутся буренушки, пастушок играет на дудочке, лежит на травушке, на солнышко щурится. Стоят деревни – Коломенское да Дьяково – нетронутыми, целехонькими. Станции метро «Коломенская» нет и в помине, нет Андроповского моста через Москва-реку – не существует – кожуховцы садятся в лодки, гребут в Коломенское за свежим молочком, сметанкой, маслицем. Мой сосед так путешествовал с отцом, когда был мальчиком.
А я в Коломенское приблудилась. Притянуло место – с юности захаживаю, с дружками-подружками. И не думала, что судьба даст жить поблизости. Думала, гулять прихожу, рисовать, отдыхать – трава длинная там росла, тропинки были корявые, могилки разрушенные, надгробия разбросанные – прелесть запущенная. Нет. За силой приходила. Подпитывалась. Перебарывала желание кинуться мордой в траву, мордой к земле прижаться и умереть. А потом воскреснуть, восстать и пойти. Куда глаза глядят, на все четыре стороны.
Пространство сильнее табличек и указателей, не верьте глазам своим, Коломенское не «вылизанный музей», а «что-то большее». Вылизать это место совершенно невозможно, даже причесать нельзя, по причине буйства земли. Разве что срезать холмы, засыпать овраг и вытащить из земли все, что накопилось за тысячи лет. Не потому здесь сильная энергетика, что место «окуривалось» дохристианами. А именно потому оно ими выбрано, что отсюда струятся потоки. Именно здесь вырастали русские цари.
Место силы и волшебства, сказок и сказов. Место крови и пыток. Молитвы и ереси. Место древней и новой Руси. Здесь что-то не так со временем – зависает. Или ты зависаешь, сбиваешься, теряешь ориентацию, выпадаешь из контекста. Всегда удивленно, сквозь невидимый туман, пытаюсь разглядеть что-то потерянное, забытое. И кажется, вот еще немного, и пойму, или поймаю тень, или образ, или смысл.
Коломенское облюбовали мамаши с детьми и парочки влюбленные – сидят на скамеечках, смотрят, проходят задумчиво, словно плывут по памяти. Чужие всякие, туристы иностранные, оживляются на подходе: дорожки асфальтированные, березки, цветочки – мирная картинка музейного комплекса, предвещающая развлечение. Подходишь к Спасским воротам – там «нищие» стоят: бабушки из соседних домов, да мужики на выпивку собирают. Туристы начинают фотографировать: и бабушек, и фальшивых стрельцов, и строгую церковь Казанской Божьей Матери, – но издали. У церкви смиреют, замедляют ход, внутренне сосредотачиваются. Музей музеем, а церковь-то действующая. В церковь не заходят – почтительно проходят стороной. Церковь – для своих, для наших, для тех, кто знает. А у Дворцовых ворот – попадают в плен. Все до одного. «This place likes silence», – привела я однажды группу американцев к церкви Вознесения Христова, поставила на холм к реке передом, сказала, и американцы онемели. Смотрели на объятия воды и суши и слушали тишину. Пробирает, завораживает самого глухого до мистики.
Зажмуришься, скажешь «чур меня!» – и тяжелые новостройки, трубы, пилоны с другой стороны реки как сквозь землю проваливаются – остается пространство, чистота и былое. Остаются леса, поля да церковь в Печатниках. Воздух звенит, дышит выразительно, явно, непридуманно. И вдруг врезается инородное: «Экскурсия на теплоходе! Отправление через пять минут, стоимость билета 25 рублей!» Гудок. И хрип репродуктора. Пристань «Коломенская», два маршрута на теплоходе – хочешь, в центр Москвы по Москве-реке прокатишься, хочешь, вокруг острова за сорок пять минут обернешься. Скамеечки на холме, пустая эстрада. Всегда пустая, когда прихожу. Зрители сидят, на реку смотрят, провожают глазами отплывающий теплоход. Вот и весь концерт.
Пойдешь налево – встретишь обыкновенное: чайные домики, харчевни всякие, блинные. Ты туда не ходи. Но если очень хочется, сходи – попей кваску-медовухи, поешь блинчиков с маслом, медом или икоркой, в крайнем случае, сладких пончиков, не опускайся до попкорна, купи себе петушка на палочке за семь рублей – и возвращайся. Билеты в музеи комплекса – путь пустой, обратный, вернешься туда, откуда пришел, ничего не поймешь, не увидишь. Экскурсовод – тот же ряженый, заговорит-заиграет-заморочит, о заветном умолчит. Иди направо, к реке, спускайся вдоль воды: к месту, где встречается с рекой Велесов ручей. Или Чертов в более поздней интерпретации. Два храма на двух холмах перекликаются, а между ними – овраг с источниками. Вот здесь начинается то самое. Приходят странники – странные, задумчивые – колдуны чаще всего молчуны – иногда разговорчивые, смахивающие на юродивых. Это хранители земли. Если повезет, кто-нибудь расскажет тебе заветное, важное для тебя. Ко мне однажды подошел мужичок олигофренистый, подарил конфетку, про камушек на холме рассказал. Если подняться к прудам, и выше пройти по ручью, найдешь целебные источники. Каждый источник от разных невзгод и болезней: один язвы заживляет, другой печень очищает, третий кожу – надо знать точно, я не знаю. Давным-давно Святой Георгий бился со Змеем на вершине холма, Змей убил под ним лошадь, она упала в овраг и пробила копытами землю, хлынула вода. Святых источников – четыре, а из пятого никто воду не берет. Тянется дорожка из людей к источникам и обратно – не заблудишься – как муравьи, идут друг за дружкой и тянут водицу – ценный груз.
Почерневшие дощечки-мосточки у ручья, через ручей – земля мокрая, хлюпает, чавкает. Дощечки на влажной, вязкой земле – вот для чего нужно прийти в Коломенское – наступить, покачаться. Здесь – щель, разлом. Здесь, говорят, во времена Михаила Романова выловили из тумана двух монголо-татар тринадцатого века – на дощечку наступили и провалились, заблудились во времени.
Здесь воздух перестает звенеть, начинает гудеть – меняет тон. Еще выше по ручью – в овраге – трава не растет, земля скользкая, коряги попадаются, деревья скрюченные – корни торчат . Тут собираются ведьмы на шабаш, современные ведьмы, – еще одна история. Но тропинка, хоть и тоненькой становится, не прерывается. Она тянется по склону холма, постепенно поднимаясь. И приводит к заветному камню.
Мужичок рассказал – меня дорожка привела: рельеф нерукотворный – словно мутные тела младенцев сплелись-переплелись, не расплетаются, сплелись намертво; в лунках – дождевая вода, две конфетки и денежка: кто-то до меня приходил, кланялся. Моя рука, до того играющая монеткой в кармане, берет крепко денежку и кладет в свободную лунку, туда, где дождевая вода, – на донышко. Другая рука достает карамельку, что мужичок подарил, и кладет в сухую лунку рядышком. Сосредоточенно все делаю, в поклоне, словно кто-то учил. Выпрямляюсь, чего-то жду – и вдруг, вот оно! – чувствую, почти вижу, сила-сильная, столб силы живой поднимается, выходит из камня, не выходит – бьет. Отшатнулась-отпрыгнула от склона подальше – еще сбросит с холма! – тропинка крутая. Прыгнула и побежала наверх, без тропинки, прямо по траве – авось выберусь. «Следы заметаю», – вдруг подумалось.
Упала лошадь Святого Георгия в Чертов овраг и окаменела: теперь источники, пробитые ее копытами, добрым людям здоровье возвращают, а там, где живот лошадиный лежит, выступает камень, что женщинам силу дает, а камень второй, там, где голова – мужчинам от всех бед помогает.
От камня вверх совсем недалеко – через яблоневый сад – церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи. Дьяковское кладбище давно закрыто, а могилки здесь попадаются свежие. Подпольно хоронят, что ли? Церковь одичалая. Советские бомжи да хиппи любили в церковь забираться – пели песни – акустика хорошая. Певец Тальков, говорят, утащил из церкви старинный крест и вскорости погиб от шальной пули. С другой стороны кладбища, за воротами и за кустами, обязательно сидит на пеньке лицом к реке девушка – в позе лотоса – застыла, медитирует. Все дома села Дьяково снесли, а живой козел откуда-то взялся за забором, трясет бородой и звуки издает деревенские. На дорожке – свежий коровий помет. Значит, живут буренушки? Мужички сидят прямо на земле, пиво пьют: «Нет, – говорят, – это не коровий, лошадиный. Тут менты недавно проехали».
Спускаешься к реке, спуск крутой – где съезжаешь, где сползаешь, а к долу приятно разогнаться – пробежаться. Конечно, деревенские детишки так делали – разгонялись и – в воду! Набережной нет, нет границы между сушей, водой и человеком. Неподалеку бабы стирают, к небольшой деревянной пристани с другой стороны лодочка привязана. Чуть в сторонке коровы, которые кожуховцам молочко дают, пасутся, клевер выбирают.
Опять поднимешься, пройдешь через луг – и снова «музей»: вот дорожки из асфальта да красного гравия – к самому оврагу подбираются, вот мамаши с колясками на новых скамеечках, вот то ли фонтан, то ли бассейн для лягушек и домик Петра с дверным проемом, о который, если вовремя не согнешься, обязательно лбом трахнешься – все правильно, музейный комплекс, как положено. Трава везде стриженая. Туристы разбрелись, глупые, фотографируют. Вот Баба каменная – праматерь. Вот дуб или не дуб – самое старое дерево на всю Москву – «златая цепь на дубе том». Оглядываюсь в сторону оврага – знаю, там русалка на ветвях сидит, и папоротник цветет в ночь на Ивана Купалу. Я русалке мысленно сигнализирую: «Сиди тихо, не хулигань. А то овраг тоже гравием засыпят или, чего доброго, заасфальтируют. Будешь знать». Русалка пальчик к губам приложила, мол, нема и тиха, как рыбка. На лугу деревенские девушки в венках из колокольчиков хороводы водят и поют про девушку, что выросла из гречишного зернышка: «Крупеничка, красная девица, голубка ты наша, радость-сердце, живи, цвети, молодейся, будь всем добрым людям на радость». Только то, что слышится, не сфотографируешь.
В Коломенское приходят – я прихожу – чтобы слушать землю.
Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1