из седьмого номера Речной вокзал. Летом дети катаются с полюса, как с горки Александр Гаврилов Женщины мне так никогда и не снились. Иногда – запах кожи, тень от волос на лице, никогда больше. Зато меня на все лето отправляли в пионерские лагеря. «Зато» не в смысле «пионеры не подведут» и даже не из-за мифического брома. Просто там мне снились сны незабываемой чувственности. Про свежескошенный луг между моей пятиэтажкой и кинотеатром «Нева». Про березовую аллею от соседской башни до самого парка «Дружба». Про пыль на зеленых яблоках во дворе, которая пахла не так, как вся остальная, а как только она. Мне снилась не «моя Москва», столица нашей бескрайней родины, город-герой, порт пяти морей, а один только кусочек: пяток улиц, пара-тройка зеленых дворов, два больших парка. В парке Речного вокзала шуршали рыжие листья продленки и дети ловили шпионов. Всякий прогуливающийся без дела ставился под подозрение и выслеживался (долгое залегание в кустах и короткие перебежки) на предмет закладки тайников и подачи секретных сигналов. Не знаю точно, почему эта идея так полно владела нашими головами: может быть, давали себя знать наводки советской паранойи от здания Речного вокзала – воплощения той утопии в виде необыкновенно чистом. Знамо дело, провожают пароходы совсем не так, как поезда. И, опять же, разлука горше, когда плывешь на корабле. Чтобы остающимся было не так обидно, вокзал вытянули по течению, надставили капитанским мостиком и фальшбортами, круглые иллюминаторы – словом, корабль, который сам, не сходя с места, плывет с севера на юг и даже уже приплыл, потому что в кормовом фонтане бродят белые медведи и летают гагары, а в его двойнике носовой части круглятся дельфиньи спины и бакланы ныряют за добычей. Фасад (или борт?), обращенный к реке, украшают фаянсовые медальоны с картинами счастливой советской жизни (в том числе несколько – из истории постройки канала «Волга-Дон» силами ЗК), а другой, тот, что в парк – сменная фотоэкспозиция. И надо всем – апофеоз со- ветскости – настоящая звезда от Спасской башни. Сперва кремлевские звезды были позолоченными. Но на башенной высоте позолота не спасала: в ночи «зирки» гасли, а днем казались черными. Во избежание ненужных ассоциаций над Кремлем засветили рубиновое стекло, а золотых пионеров сослали: кого куда, одну – на новое здание пассажирского речного вокзала. Ссылке соответствовало понижение: вокзал даже вместе со шпилем позволял разглядывать днем благородное сияние советского герба в центре звездочки, а ночью хватало пары прожекторов для подсветки. E la nave va... Лет тридцать пять назад здесь еще водился ресторан «Волга»: приличная кухня и аристократические забавы вроде аквариумных карпов с полной консумацией. Выбрав себе любимчика среди этой призывно блестящей массовки, загулявший мэнээс тыкал в него пальцем, и набежавшие люди тотчас же выхватывали рыбку из воды. Полчаса спустя любимчика подавали в тарелке, неузнаваемо усредненного смертью и кулинарией. Идеальная декорация советского Голливуда, вокзал даже снялся в «Волге-Волге»: парадный и начищенный. Теперь этот Летучий Голландец стоит без пригляда. Ото всего великолепия остались только сухая труха, спины медведей и дельфинов облезают одинаковыми струпьями. Кажется, что им жарко, и они пытаются вылезти из опостылевших шкур. Воды ни капли – лишь фотографии фонтанов Петергофа, пожелтевшие, как предки в семейных альбомах. Дочка долго рассматривала «Самсона», потом спросила совершенно серьезно: «Пап, а лев на зиму рот закрывает, чтобы горло не простудить?» И шпионов дети больше не ловят. За полосой Ленинградского шоссе уже другой парк, в первый Московский фестиваль названный «Дружбой» и до невероятности плотно обжитый памятниками. Высылки советского ампира с другой стороны Ленинградки – настоящая Вера Мухина: сисястые девахи числом четыре, что-то там такое плодородное должны олицетворять. Наверное, и олицетворяют. А рядом с ними – гордый гидальго Мигель Сервантес де Сааведра, которого окрестные любители букв немедленно переименовали в Сервант с ведром. Речновокзальскую урлу отчего-то страшно злила дворянская его неколебимость. Особенно раздражала шпага, которую сперва свернули чуть не штопором, а после отломали напрочь. Дон Мигель по-прежнему крепко сжимал в руке эфес, но выглядел растерянным и беззащитным. Парковые начальники выковали за три недели новый клинок и приварили к гарде. В ту же ночь его отломали опять. Снова приварили – снова отломали. После третьей попытки наведения порядка администрация парка заказала где-то деревянных шпаг, крашенных под чугун, и сторож подвязывал новую уже в рабочем порядке. Где-то здесь же почему-то Рабиндранат Тагор (которому так и не удалось познакомиться с Львом Толстым), партизаны, защитники родины... Апофеоз монументального безумия – двое на полюсе. Мужчина и женщина в неловкой позе на цыпочках, коленками и локтями тесно прижавшись, а всем остальным отодвинувшись как можно дальше – советская все-таки скульптура. Вид у них совершенно однозначный: любовники, на миг отскочившие друг от друга и так застывшие под холодным чужим взглядом. Заезжий из другого района приятель остановился перед ними на миг и сразу процитировал анекдотическую старушку: «Вот и я, милый, думала, что сношаются. А пригляделась – е#утся!» А под ногами – полусфера с намеком на утопленный в площадку земной шар. По кругу – части света, не то материки: Африка, Америка (одна и другая), Европа, Азия, Австралия. И двое – на полюсе. То ли на северном, то ли на южном – непонятно. Или неважно. Летом дети катаются с полюса, как с горки. Что это должно было быть – умом не понять, аршином не померять. За что и любим. Из «Дружбы» вода уходит не так заметно. Здесь не фонтаны, но – пруды. Натуральные, от веку бывшие, забранные в камень прогулочных набережных. На камнях стоят рыбаки-опарышники, таскающие карасиков для вечноголодных кошек (так елки считаются вечнозелеными, даже если совсем желтые). Но пруды надо чистить – а денег нет, да и руки не доходят. Непотревоженные водоросли сплетаются все выше, образуют даже крепкие рифы вроде коралловых, и скоро на остров посреди главного пруда (летнее пристанище влюбленных) можно будет добраться не пешком, так вприпрыжку. Единственный из прудов, не взятый в камень, лежал сразу у Знаменской церкви (бабушки зовут ее аксиньинской по некогда бывшему тут селу Аксиньину). Школьниками мы катались по нему на самодельных плотах, а знаменские колокола клокотали над нами. Теперь его осушили, поставили дом. Вода уходит. Дальний магазин на Беломорской местные до сих пор зовут «магазином на болоте», а того болота и нет уже лет тридцать. Прямо под моим окном рядом с кинотеатром пели по весне размножающиеся лягушки (что за концерты были!) – теперь там автостоянка, где машины и собаки воют навзгонки ночь напролет. От настоящего города вся эта зеленая резервация отчеркнута Смольной улицей. В 80-х она и выглядела порогом, за который цивилизация принялась было шагнуть, да так и застыла с поднятой ногой. Недостроенный корпус завода, недостроенная библиотека, недостроенное здание института, недостроенный многоквартирный дом, недостроенные корпуса «Центрнаучфильма»... В 90-х нога наконец опустилась, хотя и другая нога, и на совсем другую землю: недостроенный заводской корпус стал «Торговым домом на Смольной» с рекламным слоганом «Вы будете довольны». Институт – банком «Столичный» со всеми дальнейшими переименованиями. Многоквартирный дом с заклинившим еще по ходу строительства в шахте лифтом – офисным центром «Меридиан» и местным оптовым рынком. Кажется, одна только киностудия ничем не стала. А может быть, и стала – просто страшно поехать и посмотреть, что за жизнь самозародилась в киберпанковских декорациях наших детских игр, где мы палили какую-то дрянь в странной скособоченной печке – и в печки-то назначенной нами, маленькими дикарями, только потому, что в сторону торчала труба и была хоть какая-то тяга. Приятель вернулся издалека и сказал в первый вечер: я вспоминал, как мы с тобой жгли костер на киностудии. В его голосе я узнал то самое сладкое томление, когда воспоминание перебирает твои жилы беззубыми жвалами, но нежней этой муки не сыскать удовольствия. Я даже не спросил его, снилась ли ему наша Москва – окраинная, заброшенная в осенних 70-х – потому что не нуждался в ответе. В наших снах мы снова отправлялись куда-то вместе.