|
|||||||
|
Вячеслав Курицын ВЫ КОГО-НИБУДЬ ЕДИТЕ? (июль)ДОСТОЕВСКОГО В ТРИ ДНЯ! Весной 1991 года герой повести Сергея Носова "Член общества, или Голодное время" ("Октябрь", №5, 2000), записался на платные курсы сверхбыстрого чтения. Дипломным заданием его было прочитать за три дня 30 томов Достоевского. В Петербурге дело происходит. Герой с заданием справился, но потом надолго отвратился от чтения. Вскоре герою срочно понадобились деньги - отдать долг. Ничего удивительного, что за день до гэкачепистского путча в букинистику он повез именно два пуда Достоевского. Взял еще до кучи старую книжку вегетарианских рецептов "Я никого не ем" (в реальности была такая книжка), но ее, в отличие от Достоевского, в магазине не взяли. И вот едет герой в трамвае, долг отдавать, и встречается там ему субъект средних лет, который интересуется - что за книга такая. Потом плещет руками - ах, третье издание, такой-то врач редактировал, а какая печать на титульном листе - "Всесоюзный Совет рабочих точного машиностроения. Библиотека завкома имени ОГПУ". Оказывается, субъект занимается "маргинальной сфрагистикой", наукой о печатях в книжках. Карточку показал - "Долмат Фомич Луночаров. Общество друзей книги". Так началась эта история. МАССА ПИЩЕВАЯ НА ХЛЕБЕ Что происходило в России в 1991 году, особенно ближе к его концу? Да, голодное время - карточки, табачные бунты (у нас в Свердловске трамваям пути перерекрывали), пустые полки в магазинах, консервы "Масса пищевая на хлебе" (сам в Москве видал). Но что забывается: хронологически это отсутствие еды следовало ровнехонько вслед за перееданием литературы. "Чистая" публика восприняла ведь перестройку как акцию литературную, значительная часть которой должна осуществиться на бумаге - в "Огоньке", Указами Горбачева - а не в реальной жизни. Тиражи всего печатного тогда зашкаливали до неприличности. Кушнер писал стихи о газете "Московские новости". Кто-то (кажется, В.Лакшин, но память может подвести) уже сомневался именно в "МН": так ли следует ликовать двухспловиноймиллионному тиражу "Нового мира" с "Доктором Живаго", читать-то роман будет пять процентов подписчиков, остальные, кушающие буквы в режиме психоза, просто выбросят тонны бумаги на помойку... Вскоре пир духа обернулся отсутствием сахара, а иногда и хлеба, и между этими событиями несомненно была метафизическая связь. Человек, прочитавший всего Достоевского за три дня, - вот кем было тогда образованное сословие. Тогда и рухнул мейнстрим - словесность для широкого, но не быдловатого читателя. Новый мейнстрим стал подавать признаки жизни уже во второй половине девяностых, а в промежутке актуальными оказались формы скорее лабораторные: внутрикритические разборки, теоретические новации (явление постмодернизма), элитарные тексты писателей-коцептуалистов. И в творчестве последних не последнюю роль играли мотивы "еды", "пожирания", "мяса", "тела". Прежде всего - у Владимира Сорокина. Тогдашняя его шумная книга - "Норма" - описывала трагедию народа как ежедневное поедание пакетиков с сухими экскрементами: советская цивилизация пожрала сама себя. Письмо у Сорокина - в согласии с Деррида, считавшего любой последовательный текст тоталитарным, - раз за разом оборачивалось насилием, в том числе - каннибализмом. Исследователи "постклассического" (так назвали лабораторию в Институте философии) толка наперебой изучали тело текста, текстуальность телесности. Критики, отрицающие постмодерн, указывали, что и он, подобно советской цивилизации, сам себя пожирает: паразитирует на текстах, на текстах о текстах... Строго говоря, это проблема не русской концептуальной школы, а всей, так скажем, "борхесианской" традиции: зеркало в зеркале; герой, пишущий роман о писателе; замкнутые интеллектуальные структуры; люди-цитаты. Эта традиция, понятая как воспроизводство зеркальных кругов, действительно себя изжевала - появились подражатели подражателей Павича (не Борхеса даже!) и т.д. Но это, в общем, судьба любой системы, тем более изначально герметичной: важнее, сколько свежей крови она дала самым разным нашим авторам - и В.Пелевину, и В. Отрошенко, и И.Кузнецову, и Н.Байтову, и Ю.Буйде. В начале девяностых, кстати, был написан великолепный рассказ А.Тургенева "История слепоты" (публиковался в "Золотом веке"), - о том, как аргентинский путаник потерял зрение: принял реальное зеркало за символическое и выставил на бой с ним свое физическое тело... Но главные достижения русского борхесианства - схлапывания реальности в изощренный интеллектуальный аквариум - принадлежат все же концептуализму, имевшему дело с более горячим, кровавым на тот момент предметом: русские история и литература были, конечно, жизненнее, чем метафоры о зеркалах. Фантазм смешения тела и текста достиг недавно апогея в повести Надежды Григорьевой "Лупа": Занятия литературой, как обычно, проходили на кладбище. Специально оборудованный Центральный склеп для особо одаренных детей был снабжен наглядными пособиями по архаической дисциплине "история литературы". Помещение склепа походило бы на обычную классную комнату прошлого века, если бы не мумифицированные трупы деятелей литературы, расставленные по стенам вместо книжных шкафов. Скульптурный, идеальный образ, но это уже памятник концептуализму. Эти скелеты не выйдут из шкафов. ОРГАНИЗМ НЕ ПЕРЕНОСИТ ЦИТАЦИЙ В отличии от концептуалистов, Носов пишет историю не из жизни русской литературы, а просто из ленинградского быта: про "нормального" человека, который, к тому же, не слишком склонен к интеллектуальным кунштюкам ("С некоторых пор организм не переносит цитаций"). Борхесианские мотивы у него не для игры ума, а для построения читабельного "фикшна". Герой попадает в Общество любителей книги и обнаруживает две вещи. Во-первых, на заседаниях читаются доклады по страннейшим темам, вроде отпечатков жирных пальцев Сталина на полях книжек из собрания Демьяна Бедного. Во-вторых, после заседаний очень обильно кушают. Общество библиофилов одновременно оказывается обществом гастрономов: дело, напомню, происходит в голодном 1991-м. Такая издевательтская метафора - специалисты в микроскопической филологии, обитатели небес и архивов, оборачиваются вдруг богачами, крутыми хозяевам жизни. Причем если у Сорокина текстуальность оборачивается насилием "от Дерриды", то у Носова - от здравого смысла: изучающие десятилетиями карандашные пометки на чужих рукописях - маньяки. А от маньяков можно ждать, чего угодно. Постепенно выясняется, что гастрономы - вегетарианцы, а мясо едят лишь для того, чтобы их никто не "расколол". Потом выясняется, что они антропофаги, пожиратели людей, но в каком-то хитром смысле: смысл этот начинает теряться в связи с появлением в строгом повествовании мощной достоевской истории - о ней я не расскажу, так как сильно советую вам повесть прочесть. ПОЖИРАТЬ И ПИТАТЬСЯ - РАЗНЫЕ ВЕЩИ В культуре есть такой механизм: элитарная идея, изобретенная для изощренного игрового использования (пожирания избранными) со временем становится привычной, демократизируется и становится здоровой пищей для решения задач мейнстрима. Борхесианские и достоевские ходы у Носова - это не пародии, не страсть к слиянию с чужим дискурсом: это инструменты, живые традиции, которые удобны для построения сюжетного текста. Между прочим, именно в этом же суть главного открытия самого популярного ныне беллетриста Б.Акунина: он честно признается, что обращается к сюжетам-аллюзиям из русской литературы не для игры в бисер, не из концептуальности, а для использования ее коммерческого потенциала. Концептуализм пожирал дискурсы, новый мейнстрим ими питается. Что же касается В.Сорокина, то его последняя книга посвящена... еде! Она называется "ПИР" и будет состоять из дюжины рассказов, в каждом из которых что либо да едят - от людей до магнитофонов - и каждый рассказ проверяет на пригодность для дальнейшего питания ранее "пожранные" Сорокиным типы письма (русского усадебного романа, соцреализма, постсоветского боевика, "русско-китайской" литературы будущего). Эксперимент не закончен, бумажная версия книги обещана осенью, а в интернете пока висит лишь пять готовых тестов, но два из них - "Настя" и "Аварон" - относятся к лучшему, из написанного этим автором. Великую русскую литературу оказалось не так-то просто пожрать с потрохами. Оглавление
|
