Реальность любви исчезает,
если ее отлучить от ее же призрачности.
Гастон Башляр.
Книги различны и таковое различие составляет важнейшее условие самой ее сути, как культурного феномена. Невзирая на аскетическое упование свести мир в Книгу, овладеть подобной - единственной, существующей наподобие отражающей весь мир чаши Джемшида, книга неустанно существует в нескончаемых рядах множеств, в недостаточности, порождая парадоксы, искажения и миражи, плодя мириады надежд, перемежая при этом равнодушие к собственному магическому телу со странной зачарованностью, отвращением и - сколь редко! - восторгом.
Можно говорить о различении в едином. Воздержание от суждения при некоторой доле пристальности, не взыскуя особо продолжительного времени, обнаружит нас пред недоумением от поистине странного сплетения условий и обстоятельств ее бытования в сознании - способы производства, экономика, мистические откровения, память, странствия денег, предвосхищения, попытки избежать собственного воплощения в страницах, знаках, тенях, безмолвии, шелестящем на тысячах языков. Задачи критика, "обозревателя" неочевидны. Проблема неразрешима. Слушать ли как "снег касается колокола, понуждая его звучать", послушно ли следовать, прикрыв глаза, словам, вызванным невесть откуда читаемыми страницами, - так, переиначив известного поэта, можно остановиться на том, что "пишущий сам, писать побуждает иного"...
Книга Василия Кондратьева "Прогулки", в какой-то мере восстанавливает бесспорное и аристократическое право книги быть лишь для того, для кого она предназначена, кому она обещана и обращена (наборматывающая самой себе свое единственное время). Возможно, таковых не существует. Путаница неминуема: есть/нет. Поэтому поостережемся слова "читатель".
Вместе с тем, не исключено, что тех, к кому она обращена, намного больше, чем предполагает тираж, означающий ее натуральное количество - все же осмелимся избежать слова "аудитория" и многого другого, говоря об этой книге, напоминающей иногда принципиально не раскладываемый пасьянс - разве что, будучи сложенной, книга лукаво совпадает страницами, как летящий долу камнем бумажный ангел.
Некоторым доводилось видеть обширные хранилища, преисполненные плавающими стеклянными шарами, в которых вечно идет черный снег букв. Откуда проистекает уверенность, что знаки нашего присутствия также заключены в сферу предопределенности. Смешно сказать.
Не лишне в этом случае спросить: кто же тогда необходим книге Василия Кондратьева, что также означает вопрос: что ему/ей делать с подобной книгой? "Узор травм определяет контуры будущего".
"Пусть в Москве неуверенный разум бродит по осиротевшему театру сталинской столицы. Но город, раскинутый на бездонном болоте согласно классической утопии, как будто во избежании всего былого, навеки - и это в имени Святого Петра - обращенный у моря на все стороны света... этому городу, кроме своего будущего, вспоминать нечего."
("Нигилисты".)
Усилие воспоминания, вот, казалось бы, что происходит в пьесах "Прогулок". Множество усилий складывающихся в неосязаемую архитектуру памяти, напоминающую более всего и "город бессмертных" Борхеса и заученные партитуры Патрика Модиано.
Если бы не робкое знание того, что память уже всегда проиграна, нечистый крап чужой подставной, подступающей и смывающей все памяти истории, ежесекундно грозит последним вторжением.
Склоняясь над прирученной водой Невы на Вольном острове некто Нарцисс наблюдает игру мальков на прибрежной отмели. Оптические эффекты преломлений и отражений лишают продолжения это повествование и вносят ноту сомнамбулического изумления. История формируется устранением в ненужное и бесполезное. С усталым безразличием Вагинов осознает, что никто не посмеет посягать на коллекцию обрезков ногтей. Как известно, смерти ногти ни к чему. Но это 1002-я, совершенно иная ночь - ночь полудня или времени "самой короткой тени".
В нашем случае будущим будет чтение, пусть даже сквозь отмытую фольгу разрезной городской азбуки. Будущее, которое таковым и останется, даже если кому заблагорассудится укусить книгу, или водрузить на голову, приумножив число персон Босховского гиньоля или же наградить премией.
Воздержимся также и от слов "автор", поскольку речь в этой книге, напоминающей сложнейшую алхимическую машину, построенную из мыслимого числа нелепого рода возможностей перехода и превращения, идет именно о том, как возникает то, что затем обретает признаки - пол, имя, словарь, навыки совлечения и разъединения: желание - и ставит в итоге свое имя на обложку (вразумительно спокойного зеленого цвета; картинок, к счастью, нет - увы, их обилие властвуют всюду!), заблаговременно упреждающую о том, что за более или менее связными фразами "не угадывается никакой картины".
Мы только нащупываем пути такого создания подписи или надписи на книге, которая открывает нам возможности "Прогулок" по окрестностям и остальных словесных предприятий В. Кондратьева, будь то поэзия или же перевод, - впрочем в этом месте мы рискуем повторением, бесконечным возвращением к теме, которая сама являют некую смутную идею окрестностей - не до конца артикулируемого совлченеия не то бывшего, не то только еще становящегося.
Перечисляя добытое: в сквозняках вероятностей легко и безвозмездно дан зрению гул возникновения некоего Василия Кондратьева, повествующего историю одного-единственного путешествия.
Традиционная формула романа-путешествия роняет отсветы в пергаментные миры записок Марко Поло и Синдбада-Морехода. По возвращению подчас задаются вопросом - где мы были, и были ли мы все это время? Но где, с кем, точнее - кем? Какое время?
Действительно, не-читатель, я, принявший предложение следовать инструкциям и карте чтения, догадываюсь, что поступил верно: я не просил привязывать себя к мачте и последовал туда, где ничто не начинается и не кончается; туда, где происходит растождествление "Я" (мы говорили о травме книги...), где еще раз постигаем свое прекрасно-вдруг-возвращенное художником незнание. И все же вообразим, что звонят по телефону и торопливо, взахлеб, "быстрей, самолет, время" - "о чем, про что, кто там, зачем он там (нам), как сказать, если спросят?.."
Ответ куда как прост. Для отплывающих: "Прогулки" есть книга о Петербурге-Ленинграде-Петербурге-Берлине-Нью-Йорке-Сан-Франциско-Шанхае, но также о восхитительных словах и именах, любое сближение граней которых в "ортографической проекции вещей" производит ожесточенное свечение электрических нитей, не нуждающихся ни в каких проводах.
Многие не названы, многие не произнесены, многим отправлены секретные послания, написанные посредством применения магического квадрата, рассеянно помещенного Дюрером в правый верхний угол "Меланхолии". Хорошо взвешенные неправильности стирают границу между опечаткой и рассеянностью.
Передвижение фигурки близорукости, вырезанной из слюды, вовлекает в сосредоточенную игру экспозиций, их наложения и замещения. Иногда думается, что поэзис В. Кондратьева разрушителен как накопление. Разрушителен, как может быть разрушительна поэзия, не заинтересованная производимым впечатлением, но - не-прекращением собственного усилия, вопреки растущему головокружению, - словно бродить по лестничным пролетам без перил. "Литература располагается на вершине собственных развалин", говорил Морис Бланшо.
Кстати, я эти места знаю вполне. Я там был.
"Вот почему любовник и не проснется, когда она ночью склонится над ним, шепнет и, исчезнув, обожжет своей "русской сигаретой". ("Сказка с западного окна".)
Вот почему какое-то время не проснемся и мы, закрывшие/открывающие эту шелковично-червивую, неожиданную, исполненную явных сновидений книгу, простирающуюся все далее в разрозненные страницы, отдельные строки, мнимые литеры и явственные пробелы, не пытаюсь в который раз в жизни придать "реальные" черты тому, что в них совершенно не нуждается.
|
