9. ХАКЕР

И стало видно во все стороны света... (Н. Гоголь)

...на этом и поставим точку? Да!
Но я еще не выдумал - куда.
Бумага, запустившая мотор
лукавой белизны, под монитор
косит и косит, и косу не точит,
надев вуальку виртуальных точек.

На входе в эту Сеть ввести пароль
мне помогает каменная соль,
пока вспотевший ею Командор,
схвативши Дон Гуана за упор
причинности (а вовсе не за руку),
на порно-сайт волочит эту суку.

"Всё станет всюду видно..." - вроде так
нам предсказал почётный вурдалак,
почти всегда вбивавший по утрам
себя на пару с моголем в стакан,
готовя фразу для артиллериста:
"Мол, всё смешалось и довольно быстро".

Когда ж ты трахнешь, нежная, меня,
хрустальной маткой весело звеня,
что пробует омонимом пчелы
из непристойности, которую не мы
придумали, сбежать в июньский улей,
где трутни ей на верность присягнули?

Вопрос не праздный. Праздный не вопрос,
а сжатый архиватором засос
в реальном времени, пока его режим
реален там, где мы с тобой лежим,
где мы лежим, приобретая гордость
за то, что потеряли нашу твёрдость

и скоро станем жидкими. Дружок,
быстрей побрей скучающий лобок,
пока не превратился навсегда
он в термин "волосатая вода",
тем более за этот шахер-махер
сам на себя пошлёт нас парикмахер.

Ты ясно мыслишь. Я ж склоняю речь
к попытке этой пыткой пренебречь,
ключами разводного языка
закручивая гайки языка,
чтоб осушить его гнилое русло
для зренья, становящегося устным.

Что характерно, и в девятый раз
был полосатым под тобой матрас,
а значит, принтер надо поменять
и перейти на струйную печать,
которую поддерживает сперма,
что, согласимся, тоже характерно.

О, вероятно, впрочем, почему
брюссельским был ответ - по кочану,
скорей всего, по-видимому, так
свистит во вторник четверговый рак,
но разрази нас гром, когда мы, разом
давясь анекдотичностью оргазма,

на нём и остановимся, а не
проникнем дальше, где на тишине,
как на подушках, восседает то,
которое Никто назвал Ничто,
укрытое щитами наслажденья
от вкуса, осязания и зренья.

В итоге отменяется итог.
Допустим, я зайду за тот порог
и как бы не замечу, что зашел,
пока не раздавлю ногою пол
мужской и не успею удивиться,
как он скрипит на женской половице,

что маловероятно. Я не вдруг
руками, то есть призраками рук
(покудова сухими, коли пот
не может сразу, сделав оборот,
стать малосольным оборотнем пота)
схвачусь за нечто, раздвигая что-то.

И сразу станет видно всё кругом,
когда я пальцы брошу босиком -
по непонятно как возникшей тут
клавиатуре - на последний спурт,
пытаясь треск сухой клавиатуры
озвучить дефлорацией скульптуры

с веслом для женской гребли, чтобы взлом
уж точно мною был произведён,
и пусть его похабная черта,
которая не значит ни черта,
бесстыдную рифмовку не штрихует,
зато от неудачи застрахует.

Теперь о главном: главным стало всё!
И подсказало мне моё чутьё:
пересоли последний свой засос
и обойди защиту через DOS
dosтупных поцелуев, чтобы сразу
не завершить, а кончить... эту фразу.

Теперь о страшном - страху не бывать!
Я вижу всё: моя всплывает мать,
за ней отец, подводный свиристель,
летит на общежитскую постель,
где я схватился за кусок резины
проглоченной мамашей пуповины.

По этому каналу я готов
скачать себе на диски позвонков
древнейший минерал """порисмертилл""",
который я в тройные поместил
кавычки. И пока стоят кавычки,
меня не вскроешь никакой отмычкой.

Отсюда смерть - невероятна. Но
в трусах семейных жизнь летит в окно,
она прекрасна, потому что к ней
отец прижат на силикатный клей,
и у него, наверное, для вида
в руке воздушный шарик суицида.

О, вижу я, как мой уральский <К>рай,
откручивает букву <К>, но <.>рай
никак не получается, т.к.
<К> остаётся с нами на века
расплатой материнской, то есть платой
внутри периферии вороватой.

Торчат разъёмы троицы святой
в моей спине. Я очень молодой,
поэтому не верю, что торчит
гарпун в лопатках и кровоточит,
но ангелы летят лизать лопатки,
и горько мне, что ангелам не сладко.

Я вижу всё, что будет завтра мной:
мою страну, деревья над страной,
какой-то мусор, сваленный в углу,
мужицкую разбитую скулу,
заклеенную синей изолентой,
внезапную кончину президента,

и мордку * Пушкина, приподнятую так,
чтоб наш поэт бесёнком, как дурак,
бежал до самой сказки о Попе,
которому работник по балде
ударил за пристрастье к дешевизне,
чей призрак бродит по моей отчизне.

Я вижу снег, который видел Дант,
и псковский малочисленный десант,
и грязный командира камуфляж,
и крик его из рукопашной: "Ляжь!",
когда врубился он в разбитых кедах
в пятерку черножопых моджахедов.

А чуть левее - я тебя люблю,
пока солдаты движутся к нулю
присутствия на этом свете, и
уже гребут по собственной крови
туда, где я кончаю то и дело,
когда они в моё втекают тело.

Я плюну через правое плечо,
поскольку справа будет горячо,
поскольку лёд во рту, а не слюна,
поскольку траектория дана
плевку - лететь над правою ключицей
и, закипев, в полёте испариться.

Капитулирует с земли за облака
любой наёмник мудрости, пока
его позорный белоснежный флаг
с пятном ума величиной с пятак
толпа приобретает за бесценок
как знак, что рай предпочитает целок.

Земля, траву губищами зажав,
в ответ на это мышцами ужа в
траве изобразила подо мной
свою улыбку суженной кривой.
Была она на вид ужасно липкой
моей земли шуршащая улыбка.

Переизбыток памяти земной
систему провоцирует на сбой.
В оперативный перископ крота
за этим наблюдает темнота
и зависает, скинув на дискеты
оригиналы русского рассвета.

Любимая, которая моя
была в начале фразы февраля
и ею пребывала до конца,
пока слова дымились у лица,
в итоге и застыла в этой фразе
фигурой речи на уральском мразе.

Фигура речи - это хорошо,
когда ты гланд и нёба не лишён,
когда ты можешь и почти привык
любую жизнь упрятать под язык,
так верба будет дважды натуральной,
имея клон, склоняемый вербально.

Да будет то, чего не будет, да!
Я заливаю зрение в крота,
в пазы, где зашифрованный Гомер
лежит, не напрягая глазомер,
и, баритоном связывая связки,
ласкает слух по кромке и по фаске.

Мир увеличен мной до той черты,
где нагота доспехи наготы
с себя снимает с грохотом. И мир,
протёртый до своих волшебных дыр,
на них играет, будто на свирели,
как будто он живой на самом деле.

Как я хотел увидеть, но не смог
последние мои двенадцать строк,
где отхлебнул меня вечерний чай,
где веки мной моргнули невзначай,
где фразой "Verba volant, skripta manent"
простую вербу Воланд в скрипку манит**.



Примечания:
* Этим милым словом Пушкин сам воспользовался при описании чертёнка/бесёнка в "Сказке о попе...". Чертёнок у него, "мордку задрав", очень уж смахивает (в моем личном, разумеется, восприятии) на самого поэта в его лицейский период.

** "Verba volant, scripta manent"эрба волант, скрипта манэнт] - известное латинское выражение, переводится как "Слова улетают, написанное остается". Признаем неудачной попытку автора скаламбурить в конце стихотворения, этим признанием и ограничившись.







Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1