на "Кысь" Татьяны Толстой

Лев Рубинштейн

http://itogi.ru/paper2000.nsf/Article/Itogi_2000_10_26_183458.html

Чтобы читатель тотчас же, еще не начавши читать новый роман Татьяны Толстой, понял, что он имеет дело с энциклопедией русской жизни, не надо ждать милостей от очередного неистового Виссариона. Уже сами названия глав - а названы они буквами русской дореволюционной азбуки, последовательно от аза до ижицы - самым лапидарным образом обозначают претензию на энциклопедическую всеохватность. Ну это ладно. А что роман? Жанр - что-то вроде антиутопии. Потому книгу можно рассматривать в ряду Замятина - Оруэлла. Можно поместить ее и в ряд американской фантастики 60-х годов. Кстати, и советская фантастика тех же лет отдавала дань антиутопии. С одним, впрочем, существенным отличием: там действие переносилось в иные галактики, подальше от греха и цензуры. В общем, сюжетообразующим началом романа служит некая квазиисторическая сослагательность: что было бы, если бы произошло то-то и то-то, того-то и того-то, напротив, не произошло бы. В данном случае когда-то, по преданиям, грохнул некий Взрыв (именно с прописной буквы), вследствие чего мы имеем то, что имеем. А имеем мы его Последствия (тоже с прописной). Время действия - альтернативное, бог весть сколько лет длящееся настоящее. Место же действия описано так: "А зовется наш город, родная сторонка, - Федор-Кузьмичск, а до того, говорит матушка, звался Иван-Порфирьичск, а еще до того - Сергей-Сергеичск, а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде - Москва". Понятно? Это вязкий олигофренический мир, окрашенный серым мышиным цветом. В этом мире и питаются-то почти что исключительно мышами. В этом мире обитают люди, чей возраст застопорился на точке Взрыва, так и живут - кому триста лет, кому четыреста. Кто-то что-то помнит, а кто-то - ничего. "А кто после Взрыва родился, у тех Последствия другие, - всякие. У кого руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде рылся, у кого жабры; у иного гребень петушиный али еще что. А бывает, что никаких Последствий нет, разве к старости прыщи из глаз попрут, а не то в укромном месте борода расти учнет до самых до колен. Или на коленях ноздри вскочат". Мутанты. В этом мире есть свой верховный жрец-демиург - Федор Кузьмич - автор всего, погребенного Взрывом, - от стихотворения "Горные вершины" до картины "Не ждали". В этом мире есть и свой Прометей, умеющий добывать огонь прямо изо рта. Много чего там есть. Найдем и множество историко-политических аллюзий, но этого-то добра хватает и без Татьяны Толстой. А что такое, собственно, Кысь? Что это заветное, звучащее по-финно-угоро-коми-пермяцки словечко может значить? А ничего. То, чего вроде бы и нету вовсе. А вроде бы и есть. Кысь, одним словом, дальняя родственница Недотыкомки. Какие бы события ни происходили в романе, каких бы персонажей - один причудливей другого - ни напридумывала изобретательная сочинительница, главным здесь, как ни крути, получается язык. С одной стороны книга явно задумана как чтение массовое, чтобы не сказать, народное. И кажется, что в некоторое противоречие с этой вполне похвальной задачей входит явно гурманский, слишком филологически смачный язык повествования. Письмо действительно чрезвычайно плотное, подчас не без вязкости. Из строк романа, исполненного в той постремизовской манере, которая раньше называлась "сказовой", время от времени выглядывают и прочие Толстые - от известного Татьяниного деда, автора "Буратино", до не менее известного автора "Филиппка". Как можно не заметить и не взять в цитатный фонд такой очаровательной сентенции, как такая, например: "Богатые - они потому богатыми называются, что богато живут"? Разве не прелесть? Вообще же исполнительская виртуозность, закрашивающая концептуальную прозрачность авторского замысла, не входит, как нам кажется, в число достоинств автора современного. И все же... Одним из ключевых словечек романа служит слово "своеволие". Татьяну Толстую всегда отличало именно что своеволие. Оно, надо сказать, не раздражает. То есть вызывает некоторую оторопь, но и некоторую зависть. Я, может быть, тоже не хотел бы до такой степени бояться жэковских электриков и зубных врачей. Но что с этим поделаешь? Ничего с этим не поделаешь. А вот Толстая... В перестройку она стала чуть ли не главным ньюсмейкером из числа литераторов. Понятно: родословная. Но не только. Главное - это редкая, подчас обескураживающая уверенность в своем праве на тиражирование собственных взглядов на жизнь, на политику, на мораль, на искусство - на все. Не вылезала из телевизора. Раздавала многополосные интервью. Не избегала дидактических интонаций. Никакой интеллигентской расслабленности. Если считала человека говном или, скажем, мудаком, то именно говном или мудаком его и называла, а не говорила, что "мы с ним думаем по-разному". Своеволие заложено в основу ее сочинительства. Она действует без оглядок на то, что носят и что не носят. Она ощущает себя в своем, что называется, праве. Это не может не убеждать. Вот был бы на моем месте критик настоящий да к тому же придирчивый, да к тому же до истины-добра-красоты охочий, то и написал бы небось, что "Кысь", дескать, новых горизонтов не открывает. Открывать-то оно, может, и не открывает, а только чтение по всему вышло изрядное да складное. Лакомое: каждое в нем словцо на вкус особливое - читай да причмокивай. Вот и слуга ваш покорный да усердный не смог не впасть, как в ересь, в эту, как ее... "А чего это он вдруг впал-то?" - спросит иной из читателей, кто из недогадливых. А мы так ответим: "Ты, читатель-голубчик, роман-то полистай, полистай. Глядишь, да и поймешь, в чем тут дело-то. Глядишь, да и поймешь".

Назад в "Коллекцию рецензий на "Кысь"