на "Кысь" Татьяны Толстой

Карен СТЕПАНЯН

(Фрагмент статьи "Отношение бытия к небытию", "Знамя" 2001, №3)

       ***

«Чужой он и есть чужой. Что в нем хорошего? А свой — он теплый. У него и глаза другие. <…> Свой — он немножко как ты сам». Татьяна Толстая. «Кысь»

Роман Татьяны Толстой «Кысь» вроде бы никак не отнесешь к анализируемому в этой статье жанру воспоминаний. Если это и воспоминание, то «воспоминание о будущем», сиречь антиутопия. Население образовавшейся после Большого Взрыва на месте нынешней Москвы деревни составляют несколько уцелевших «прежних», а в основном — разного рода мутанты, «перерожденцы» и новородившиеся поколения. Здесь воссоздаются быт и культура, несущие, по мысли автора, все признаки культуры прежней: деспотизм и рабство, восторженную покорность «набольшему мурзе» и малым «мурзам», взаимную вражду, дикость, нищету, ксенофобию и вроде бы «высокую» тягу к книге, оборачивающуюся лишь кровью и насилием. Однако в связи с темой реальности — иллюзорности существования не могу не сказать об этом романе несколько слов. Чудесное обаяние первых рассказов Татьяны Толстой (составивших позднее сборник «На золотом крыльце сидели») создавалось, помимо великолепного языка, потрясающим чувством сопереживания автора (а значит, и нас, читателей) своим странным, «не догоняющим» эту жизнь героям; это было не сопереживание даже, а осознание того, что и она сама, автор, и мы, ее читатели, невзирая на сегодняшний социальный статус каждого, — в общем, такие же, вынесенные на обочину грохочущего мира, беззащитные в своем уродстве (наивности, простоте) существа. И серьезная неудача ее последнего романа «Кысь» заключается, на мой взгляд, в том, что точка зрения автора переместилась: она стала наблюдать своих героев снаружи, они стали для нее объектом, объектом иронии. Отсюда и «головное» построение ее антиутопии (и по замыслу, и по структуре: разбивка всего текста на главы с символическими названиями по порядку букв старорусского алфавита — «аз», «буки»...), и холодная издевка над узнаваемыми или типизированными личностями, ситуациями, образами отечественной истории, и бесцветный, лишь иногда сверкающий блестками-напоминаниями о прежнем великолепии, язык.

Язык в романе вообще очень своеобразный. Повествование ведется от лица одного из «новых», после взрыва родившихся и почти ничего из прошлого не знающих «голубчиков» (так именуются жители деревни). Непонятные слова и выражения в речах «прежних» передаются в его пересказе: «Да вышло по-матушкиному. Уперлась: три, говорит, поколения ЭНТЕЛЕГЕНЦЫИ в роду было, не допущу прерывать ТРОДИЦЫЮ»; «Глядишь, говорит, через тыщу-другую лет вы наконец вступите на цивилизованный путь развития, язви вас в душу, свет знания развеет беспробудную тьму вашего невежества, о народ жестоковыйный, и бальзам просвещения прольется на заскорузлые ваши нравы, пути и привычки. Чаю, говорит, допрежь всего, РИНИСАНСА духовного, ибо без такового любой плод технологической цивилизации обернется в ваших мозолистых ручонках убийственным бумерангом, что, собственно, уже имело место». Возможно, тут стилевая игра — но почему-то слова «интеллигенция», «традиция», «ренессанс» вызывают у «голубчика» непонимание и изумление, а «чаю», «бумеранг», «технологическая цивилизация» — нет? Почему он, будучи замшелым язычником, еще до своего «приобщения» к «прежним» книгам то и дело повторяет «не приведи Господь» и другие подобные обороты? Таких примеров много. Вот «голубчик» думает: «Искусство возвышает, учит Федор Кузьмич («набольший мурза», тоже ведь знаковые для русской истории имя-отчество. — К.С.), слава ему. Но искусство для искусства — это нехорошо, учит Федор Кузьмич, слава ему. Искусство должно быть тесно связано с жизнью»; «Вы нам в прошлый раз не дали (огня. — К.С.), а мы вам — теперь; хозяйство — дело рук каждого»; «вот тогда и чувствуешь, что такое есть государственная служба, ея же и сила, и слава, и власть земная, во веки веков, аминь». Может, кому-то это смешно, мне — нет.

Ну и, конечно: «Вот те и праздник Новый Год. Прошел, минул, как и не было, — такая жалость, все упустили! А голубчики, видать, веселилися вовсю, плясали, да хороводы водили, да свечки по Указу жгли, да ржавь пили: после праздника, как водится, увечных да калечных в городке прибавилось. Идешь по улочке, сразу скажешь: праздник был да веселье: тот на костыликах клякает, у того глаз выбит али мордоворот на сторону съехамши». Ну и, конечно: «Вспомним Достоевского. Всему миру погибнуть, а мне чтоб чай пить. Или мясо прокручивать (от умершей старушки осталось «духовное завещание» — инструкция к мясорубке. — К.С.). Пушечное мясо, господа». И, конечно: «Что, что в имени тебе моем? Зачем кружится ветер в овраге? чего, ну чего тебе надобно, старче? Что ты жадно глядишь на дорогу? Что тревожишь ты меня? скучно, Нина! Достать чернил и плакать!». Во «Взятии Измаила» тот же (не новый, прямо скажем) прием используется гораздо эффектней. А в конце романа (до которого добрался с трудом) — двое «прежних», интеллигенты Лев Львович и Никита Иваныч, один повизгивая, а другой смеясь басом, возносятся на небо на глазах изумленного «голубчика»...

Так слова, которые прежде соединяли меня с автором «Кыси», теперь, в этом новом ее произведении, разъединяют.

Что тому причиной — вредное воздействие долгого опыта писания сатирических статей для периодики (нами с удовольствием читаемых), многолетнее пребывание за пределами родной национальной стихии, либо причины более глубинные, личностные — невозможно судить. Просто очень не хочется потерять одного из лучших прозаиков последних десятилетий минувшего века.

Назад в "Коллекцию рецензий на "Кысь"