Нина Волкова

Туманная фотография рассеивает очертания тела

Туманная фотография рассеивает очертания тела и делает его фоном для лица, тоже вполне условного, скрытого. Если человек поднимет глаза, его взгляд должен совпасть со взглядом женщины с другой стороны обложки, и задержанное, отложенное действие неизбежного соединения почти пугает. Странный портрет: человек изображен на фоне собственного тела, живет в виду его.

Тело это начало и край нашей вселенной, линия горизонта соотнесена с линией век. Это ясно видно на войне, где действуют и страдают не символы враждующих сторон а живые солдаты, и враги предпочитают тело пленника знамени противника. Книги настоящего писателя переходят друг в друга и дополняют друг друга, складываются вместе как Франкенштейн, соединяют буквы с живыми или мертвыми частями жизни автора. Воспоминания, иллюзии или фантазии, удачи и неудачи, страхи и победы, все, что он сам выберет - в конце концов, при удаче, подменят человека, и бумага будет вызывать у других живых волнение и тоску, на какие только надеялось закрытое словами тело.

Тени и свет на фотографии сочиняют лицо автора по его вкусу. Он ли происходит, рождается из крови и лимфы голой красавицы на лицевой обложке или она возникает, преображенная, из его тоскливого желания найти форму примирения с ужасной сладкой жизнью, не различить. Возможно, его узнают те кто с ним знаком, но они не в счет, если не смогут увидеть новую реальность в совокупности: слова вместе с двоящимися буквами, подмененными натоящими расплывающимися изображениями и тем, что не сказано но присутствует как дым или аромат, исключено из прямой речи как ресницы или зрачки, которые вне пейзажа, но есть часть вашего взгляда на любой пейзаж. Бестрепетная точность описаний показывает, что человек вполне воплощен и жаден, не готов ничего пропустить; но он желает другого, если предоставляет свою кожу для создания нового тела книги. Штрихкод как клеймо у него на плече. Он принужден или выбирает есть жизнь, брать ее в себя, он вписан во все ее чувственные сферы: ни один сердечный удар, ни одно прикосновение, слеза или глоток не потеряны. Он хотел бы попробовать пить ее или только вдыхать, но эта сладкая жаркая жизнь настаивает на себе, глухонемая. Она рождает творческую тоску, но склеивает слова в горле. Слова отправляются безгрешными задохнувшимися младенцами в несколько раз помянутый лимб - он, кажется, мягче и прохладнее чем рай.

Пристальный взгляд и отчуждение при всей причастности выдают призванного и дезертировавшего аскета, тяжкая и ловкая точность описаний подтверждает подозрение: счастливые дегустаторы жизни, истинные ее любовники немы или банальны, они обходятся обрывками слов, слизанных с языка. Здесь же вуайеризм наоборот - ни один акт чужих не возбуждает, не вызывает ничего большего чем испуг или холодное любопытство, отвращение или жалость к участникам. Даже непосредственно направленное на вас желание невозможно разделить, поскольку оно угрожает непрочной, истерической, мнимой ангельской цельности. Слова же рождают новое световое фотографическое воплощение, изменяют плоть, не уничтожая а преображая ее - любимую, жалкую, тленную. Тело станет книгой и будет спасено. (Пруст, умирая, перетек в свою книгу, из смешноватого маньяка превратился в мученика и идола.) Можно войти внутрь, открыть это новое тело, не потревожив его цельности, - там почти в самой середине лежит бедный труп, но смерти нет, она исчезла между страниц, ее жуткая механика заменена буквами и словами. Сгнившее в земле преобразилось, подменило безъязыкое неутоленное недоказуемое страдание немым желанием, предоставив его световой оттиск. Изображение вспорхнуло на бумагу, напиталось влажной жизнью из собственного соска.

Признание вечного живого желания временно обезболивает раны, но не лечит и не исключает повторения. Призываемый ангел, который мелькает между страниц, и есть слово, вернее слова книги в их протяженности. Ангел уловлен здесь, но нет никакой гарантии, что не улетит, не распадется в земном грубом воздухе за пределами данного мира. Чтоб удержать его, предложено многое: ритм дыхания, детские извращенные сокровища, воспоминания, слезы и прочие телесные жидкости. Скорее его удержит невротический страх, лихорадка желания, трагически или иронически соединенная с брезгливостью и отвращением к чужим грубым воплощениям. Но тень страстного равнодушия, эта маска внимания к миру, может сгуститься как туча и закрыть свет. Придется влачиться и маяться в тени собственного тела, тащить его тяжесть.

Живая книга - неясно, достоинство ли это, не умрет ли она потому что сейчас дышит. Ее несовершенство не есть недостаток, список недостатков всегда при желании превращается в перечень особенностей, а иногда ничего нет своевременнее и интереснее, чем единственное неожиданное божественное сочетание недостатков. Мало общего с разнообразными писаниями, однообразно питающимися падалью, младенчески или старчески не умеющими ходить без опоры на книжную полку, зеркало, мнение родственных калек или союзников в борьбе; во всяком случае, костыли невидимы, культурная искушенность не влияет на непосредственность выражения. Цитировать бессмысленно - цитаты приятны но далеки от истины, они индивидуальные вешки, как точки на коже или мелкие достижения, ничего не говорящие о целой жизни сердца. Так день или месяц любовного притяжения завершается кратковременным свершением, которое остается в памяти надолго или ненадолго, но оно знак другого, и суть прожитого времени не здесь, а в подмененной памятью боли, в рассеянной и плотной пустоте, редеющей к концу, сияющей, стесняющей и высвобождающей дыхание.

Интересно напасть на книгу случайно, ни на что хорошее не надеясь, включиться в игру с ней против желания, через предубеждение. Может быть, как раз такое пересечение вне волей-неволей подготовленной предвзятости имеет смысл и соответствует внутренней свободе этих слов. Так, обознавшись или по стечению случайностей, от скуки, человек заводит знакомство, изменяющее судьбу или ничтожное, тающее через мгновение, но необходимое в этот жаркий день как мороженое - оно будет поставлено на особую полку как книга. И наоборот, живые книги действуют любовно, как желанное тело нагревает вас до особой, выше нормальной, температуры, а конец, разомкнутые объятия приносят тень смертного холода, оставленный на самого себя стынет и не имеет возможности удержать подаренный огонь, ищет и изобретает способ. Тогда книги пишут не для избавления от желания, а для продления и легализации его, отмытого от случайностей, изменившего природу, поднятого на следующую стеклянную ступеньку.