ДОСТОЕВСКОГО В ТРИ ДНЯ!
Весной 1991 года герой повести Сергея Носова "Член общества, или Голодное время" ("Октябрь", №5, 2000), записался на платные курсы сверхбыстрого чтения. Дипломным заданием его было прочитать за три дня 30 томов Достоевского. В Петербурге дело происходит. Герой с заданием справился, но потом надолго отвратился от чтения.
Вскоре герою срочно понадобились деньги - отдать долг. Ничего удивительного, что за день до гэкачепистского путча в букинистику он повез именно два пуда Достоевского. Взял еще до кучи старую книжку вегетарианских рецептов "Я никого не ем" (в реальности была такая книжка), но ее, в отличие от Достоевского, в магазине не взяли. И вот едет герой в трамвае, долг отдавать, и встречается там ему субъект средних лет, который интересуется - что за книга такая. Потом плещет руками - ах, третье издание, такой-то врач редактировал, а какая печать на титульном листе - "Всесоюзный Совет рабочих точного машиностроения. Библиотека завкома имени ОГПУ". Оказывается, субъект занимается "маргинальной сфрагистикой", наукой о печатях в книжках. Карточку показал - "Долмат Фомич Луночаров. Общество друзей книги". Так началась эта история.
МАССА ПИЩЕВАЯ НА ХЛЕБЕ
Что происходило в России в 1991 году, особенно ближе к его концу? Да, голодное время - карточки, табачные бунты (у нас в Свердловске трамваям пути перерекрывали), пустые полки в магазинах, консервы "Масса пищевая на хлебе" (сам в Москве видал). Но что забывается: хронологически это отсутствие еды следовало ровнехонько вслед за переданием литературы. "Чистая" публика восприняла ведь перестройку как акцию литературную, значительная часть которой должна осуществиться на бумаге - в "Огоньке", Указами Горбачева - а не в реальной жизни. Тиражи всего печатного тогда зашкаливали до неприличности. Кушнер писал стихи о газете "Московские новости". Кто-то (кажется, В.Лакшин, но память может подвести) уже сомневался именно в "МН": так ли следует ликовать двухспловиноймиллилнному тиражу "Нового мира" с "Доктором Живаго", читать-то роман будет пять процентов подписчиков, остальные, кушающие буквы в режиме психоза, просто выбросят тонны бумаги на помойку... Вскоре пир духа обернулся отсутствием сахара, а иногда и хлеба, и между этими событиями несомненно была метафизическая связь. Человек, прочитавший всего Достоевского за три дня, - вот кем было тогда образованное сословие.
Тогда и рухнул мейнстрим - словесность для широкого, но не быдловатого читателя. Новый мейнстрим стал подавать признаки жизни уже во второй половине девяностых, а в промежутке актуальными оказались формы скорее лабораторные: внутрикритические разборки, теоретические новации (явление постмодернизма), элитарные тексты писателей-коцептуалистов. И в творчестве последних не последнюю роль играли мотивы "еды", "пожирания", "мяса", "тела".
Прежде всего - у Владимира Сорокина. Тогдашняя его шумная книга - "Норма" - описывала трагедию народа как ежедневное поедание пакетиков с сухими экскрементами: советская цивилизация пожрала сама себя. Письмо у Сорокина - в согласии с Дерррида, считавшего любой последовательный текст тоталитарным, - раз за разом оборачивалось насилием, в том числе - каннибализмом. Исследователи "постклассического" (так назвали лабораторию в Институте философии) толка наперебой изучали тело текста, текстуальность телесности. Критики, отрицающие постмодерн, указывали, что и он, подобно советской цивилизации, сам себя пожирает: паразитирует на текстах, на текстах о текстах...
Строго говоря, это проблема не русской концептуальной школы, а всей, так скажем, "борхесианской" традиции: зеркало в зеркале; герой, пишущий роман о писателе; замкнутые интеллектуальные структуры; люди-цитаты. Эта традиция, понятая как воспроизводство зеркальных кругов, действительно себя изжевала - появились подражатели подражателей Павича (не Борхеса даже!) и т.д. Но это, в общем, судьба любой системы, тем более изначально герметичной: важнее, сколько свежей крови она дала самым разным нашим авторам - и В.Пелевину, и В. Отрошенко, и И.Кузнецову, и Н.Байтову, и Ю.Буйде. В начале девяностых, кстати, был написан великолепный рассказ А.Тургенева "История слепоты" (публиковался в "Золотом веке"), - о том, как аргентинский путаник потерял зрение: принял реальное зеркало за символическое и выставил на бой с ним свое физическое тело...
Но главные достижения русского борхесианства - схлапывания реальности в изощренный интеллектуальный аквариум - принадлежат все же концептуализму, имевшему дело с более горячим, кровавым на тот момент предметом: русские история и литература были, конечно, жизненнее, чем метафоры о зеркалах. Фантазм смешения тела и текста достиг недавно апогея в повести Надежды Григорьевой "Лупа": "777777
7777777777777777777777777777777777777777777777
это скульутптурный, идеально написанный образ, но это уже памятник концептуализму. Эти скелеты не выйдут из шкафов.
ОРГАНИЗМ НЕ ПЕРЕНОСИТ ЦИТАЦИЙ
В отличии от концептуалистов, Носов пишет историю не из жизни русской литературы, а просто из ленинградского быта: про "нормального" человека, который, к тому же, не слишком склонен к интеллектуальным кунштюкам ("С некоторых пор организм не переносит цитаций"). Борхесианские мотивы у него не для игры ума, а для построения читабельного "фикшна". Герой попадает в Общество люителей книги и обнаруживает две вещи. Во-первых, на заседаниях читаются доклады по страннейшим темам, вроде отпечатков жирных пальцев Сталина на полях книжек из собрания Демьяна Бедного. Во-вторых, после заседаний очень обильно кушают. Общество библиофилов одновременно оказывается обществом гастрономов: дело, напомню, происходит в голодном 1991-м. Такая издевательтская метафора - специалисты в микроскопической филологии, обитатели небес и архивов, оборачиваются вдруг богачами, крутыми хозяевам жизни. Причем если у Сорокина текстуалньость оборачивается насилием "от Дерриды", то у Носова - от здравого смысла: изучающие десятилетиями карандашные пометки на чужих рукописях - маньяки. А от маньяков можно ждать, чего угодно. Постепенно выясняется, что гастрономы - вегетарианцы, а мясо едят лишь для того, чтобы их никто не "расколол". Потом выясняется, что они антропофаги, пожиратели людей, но в каком-то хитром смысле: смысл этот начинает теряться в связи с появлением в строгом повествовании мощной достоевской истории - о ней я не расскажу, так как сильно советую вам повесть прочесть.
ПОЖИРАТЬ И ПИТАТЬСЯ - РАЗНЫЕ ВЕЩИ
В культуре есть такой механизм: элитарная идея, изобретенная для изощренного игрового использования (пожирания избранными) со временем становится привычной, демократизируется и становится здоровой пищей для решения задач мейнстрима. Борхесианские и достоевские ходы у Панова - это не пародии, не страсть к слиянию с чужим дискурсом: это инструменты, живые традиции, которые удобны для построения сюжетного текста.
Между прочим, именно в этом же суть главного открытия самого популярного ныне белетрсита Б.Акунина: он честно признается, что обращается к сюжетам-юллюзиям из русской литературы не для игры в бисер, не из концептуальности, а для использования ее коммерческого потенциала. Концептуализм пожирал дискурсы, новый мейнстрим ими питается.
Что же касается В.Сорокина, то его последлняя книга посвящена... еде! Она называется "ПИР" и будет состоять из дюжины рассказов, в каждом из которых что либо да едят - от людей до магнитофонов - и каждый рассказ проверяет на пригодность для дальнейшего питания ранее "пожранные" Сорокиным типы письма (русского усадебного романа, соцреализма, постсоветского боевика, "русско-китайской" литературы будущего). Эксперимент не закончен, бумажная версия книги обещана осенью, а в интернете пока висит лишь пять готовых тестов, но два из них - "Настя" и "Аварон" - относятся к лучшему, из написанного этим автором. Великую русскую литературу оказалось не так-то просто пожрать с потрохами.
www.guelman.ru/slava
|
