"...С какой стати этому чертову, вечно стоящему у нас поперек дороги фаллосу, этой штуке, к тому же столь ненадежной, приписывать какое-то привилегированное значение, в то время как вокруг найдутся вещи ничуть не менее интересные – влагалище, например".

Жак Лакан[1]

 

1. Пизда ритуальная

 

Принято говорить о "магической" вагине как о "символе плодородия" и "знаке вечной женственности". Однако точнее было бы говорить не о символе, а только об означающем. Она может означивать некоторые воображаемые объекты. То есть, попросту говоря, противостоять действиям "злых сил" и напрямую влиять на весь мир вокруг и на это самое плодородие: "Для того чтобы скотина была не праздной, нужно вырвать из вульвы волосок, запечь его в хлеб и дать скотине"[2]. Такой волосок – означающее желаемой мощи. Кстати, есть такая русская поговорка: "Расстояние от тебя до рая короче, чем из пизды волосок". Ритуальное расстояние здесь означивается частью тела.

В то же время вагина могла оказывать "отталкивающее воздействие на нечистую силу, сглаз..."[3], придавая определенный формальный смысл пространству между. Что касается "злых сил", то, например, "у сербов мать, защищая своего ребенка от сглаза и колдовства, прикасалась рукой к своей вульве, а затем той же рукой гладила ребенка по лицу и голове, приговаривая: "Jа те родила, jа те и отхранила..., и прикасалась тремя пальцами к земле"[4]. Прикосновение вагины, ее части или объекта, ранее соприкасавшегося с вагиной, к человеку переозначивает самого человека, меняет его означающее, меняет форму пространства, производит грандиозные смысловые трансформации. В таком контексте сам половой акт как прикосновение мужского тела с вагиной служит не столько формализации желаний сексуальных партнеров, сколько переозначиванию всей Вселенной: мир становится добрым, злые силы отступает, меняется смысл окражющего пространства. Даже простое речевое упоминание вагины способно излечивать от сглазу. Так, сербы "...в ответ на удивление или восхищение говорят: "П... ти на челу!"[5] Функционально этому выражению синонимично русское "иди в пизду!" То есть речь идет опять же об акте символического соприкосновения с вагиной, которое способно защитить от неприятностей в будущем. Само слово "пизда" переозначивает не только пространство, но и время в рамках этой картины мира. Помещение вагины на лоб человека или перемещение этого человека в вагину способно полностью оградить его от влияния нехорошего потустороннего мира. Таким образом, вагина выполняет функцию амулета, объекта пограничного, существующего между миром живых и миром мертвых. По сути, дотронувшись до пизды человек мгновенно оказывается в совершенно ином мире, в котором все означаемые и означающие переместились и переозначились.

Вагине также приписывалось свойство излечивать от болезней: "Чтобы вылечить ребенка от испуга, сербки-ворожеи "сливали с него страх" при помощи разных манипуляций... При этом они раздевались до нага и... заговаривали испуг: "Бjежи страва, hера те црна тава, материна справа и очина сила!"[6] "Материна справа" – это и есть вагина, способная изгонять болезни, то есть опять же злых духов. Если ребенок заболевал какой-нибудь болезнью, то "мать должна трижды прикоснуться к нему своей "срамотой"... и после этого снять с ребенка одежду и бросить ее в бурьян или на чужое поле, "чтобы болезнь не вернулась"[7]. Вагиной можно было отпугивать град. Женщина "навстречу туче, где, по поверью, обитала хала ...задирала подол и кричала: "Бежи чудо од чуда чудого! ...Не можете jедно краj другога!"... или "Не иди ала на алу! Ова моjа ала доста таких прогутала! ...При этом хозяйка с задранным подолом бегала вокруг дома"[8]. То есть "чудо", сидящее под подолом оказывается более могущественным, нежели "чудо", спрятавшееся в туче. Причем "чудо" под подолом именуется змеюкой ("ала"), которая способна победить других змеюк, обитающих в тучах. Еще вагиной можно было отпугивать от дома умерших не своей смертью покойников (тех, кто утонул, замерз, сгорел и т.п.): "Болгарки в селах западнее Пловдива, обнажая вульву, произносят: "Йоргу! Пу планинету да идеш, дето пиле не пей, там да вървиш!"[9] В данном случае отпугивался дух некого утопленника Георгия. Вагина, таким образом, оказывается способной побеждать духов, демонов. Она как бы оказывается чем-то вроде стража у дверей в потусторонний мир. Соответственно вагиной можно было отпугивать и врагов, поскольку они воспринимались как посланцы потустороннего мира. У черногорцев "одна из женщин поднималась на возвышение на позиции одной из сторон, задирала платье и, похлопывая себя по гениталиям, выкрикивала бранные слова..." [10] Тот же обычай зафиксирован и в России: "...под Кромами в стане Самозванца "на гору часто выходила потаскуха в чем мать родила, которая пела поносные песни..."[11] Собственно, кукиш, представляющий собой символический симбиоз мужских и женских гениталий, также является своего рода оберегом. Точно также жест, изображающий мужские гениталии – выставленный средний палец или согнутая в локте правая рука, когда левая лежит ладонью на сгибе правой – также являются традиционными оберегами: "Мужские гениталии при защите от нечистой силы могла заменяться жестом – положение кисти левой руки на сгиб правой и поднятием последней вверх или называнием фаллоса"[12]. Действительно, даже само упоминания фаллоса и вагины являются традиционными оберегами. Таким образом, и выражения типа "иди на хуй", "иди в пизду", "ёб твою мать" – также, вероятно, имеют аналогичное ритуальное происхождение.

Понятно, что вагина была, условно говоря, инициационным органом, жертвенным объектом: "...обольщение – жертвенный процесс и поэтому именно венчается убийством (дефлорацией). <...> С этой точки зрения сексуальность следует переосмыслить как экономический остаток жертвенного процесса обольщения – точно также неистраченный остаток архаических жертвоприношений питал собой некогда экономический оборот. Секс в таком случае просто сальдо или дисконт более фундаментального процесса, преступления или жертвоприношения, который не достиг полной обратимости"[13]. Мужчина был субъектом магического ритуала, заговора, а женщина, ее вульва - объектом. Вагина в таком контексте - лишь магическая вещь, обладающая связью с потусторонним миром, некий центральный символ, способный переозначивать мир. Мужчина же присваивает в процессе дефлорации/убийства не женщину и не ее девственность, а вселенское плодородие, он занимается не сексом, а овладевает всеми силами иного мира. То есть он похищает не девственность, а это самое центральное означающее, символ могущества, волшебную палочку, с помощью которой он может переозначивать мир, то есть существовать.

Итак, вагина была связана со всем круговоротом рождений и смертей, выполняя функцию пограничного объекта. Вагина и фаллос являлись ритуальными символами: "С незапамятных времен эрекция как таковая выступает как означающее – не случайно столь важную роль, и именно в качестве означающего, играют при создании форм человеческой коллективности в древних наших культах каменные дольмены"[14]. Именно здесь истоки современных социальных функций вагины как означающего, как символа.

То есть мы будем говорить о вагине как об условном символе и пространственной вещи одновременно, "...потому что вещи, использованные качестве символов, из-за этого все же не перестают быть самими собой"[15]. И даже наоборот, символичность может продуцировать вещность, пространственность.

 

2. Пизда пространственная

 

Вагина символизирует и само тело, придает всем его частям телесную значимость, создает тело из небытия неозначенных смыслов: "Эта телесность особого толка. Она выражается в индивидуализации пространства через место, она вписывает в пространство высоту и ширину, интервалы, она делает его обитаемым для человека. Но эта индивидуализация пространства в месте как раз и похожа на импринт, на отпечаток вещи в пространстве, на отпечаток, по-своему его деформирующий. Место становится слепком с человека, его маской, границей, в которой сам он обретает бытие, движется и меняется. Человеческое тело также - вещь. Оно также деформирует пространство вокруг себя, придавая ему индивидуальность места"[16]. Особую роль здесь играют движения тела/вагины, например, фрикции. Благодаря им вагина обретает пространственные характеристики, то есть они как бы вводят пространство внутрь тела. Именно в определенных повторяющихся движениях (фрикции, походка, качели, аплодисменты, курение, моргание, петтинг, тренажер, смех, рыдания, карусель, мастурбация, дрожь, верховая езда, укачивание ребенка, речь как движение губ, даже биение сердца) вагина становится "реальна", объемна. Такого рода движения – это способ оккупации пространства, с их помощью вагина вводит тело в пространство и придает себе пространственность.

Понятно, что фрикции как бесконечный повтор в определенном смысле останавливают линейное время. Во фрикциях телесность кардинальным образом преобразуется, человек перстает быть "личностью", превращается в анонимную "вагину/фаллос". Это похоже на буквальную реализацию метафоры, когда нечто символическое приобретает вдруг пространственно-временные характеристики. Например, "пизда словно океан", реализованная буквально в виде океана, приобретает иные означающие, получает "реальную" сопособность "колебаться", "бурлить", "волноваться", "пениться" и т.д. Фрикции - это такая же форма как и океан, форма, скрытой отозванной сущностью которой становиться сам объект.

Телесное в сексе теряет иллюзию своей материальности, а символическое приобретает кажимость телесности, вещности, как бы опредмечивается[17]. То есть перед нами совершенно иное тело, да и не тело вообще. Как сказал Михаил Ямпольский о смерти Фаркуахара: "Здесь буквально возникает иное, нематериальное тело, которое может двигаться по некой иной временной оси"[18]. Кроме того в процессе фрикций субъект оказывается еще и наблюдателем собственных действий, то есть наблюдает себя со стороны. Все это сродни феномену падения, описанному Михаилом Ямпольским[19]. Метафизически падение – тоже повторяющееся движение. Субститутом этого движения может быть последующий за ним смех.

В самом деле, наше неясное ощущение того, что совершает фрикции (вариант: аплодирует, маструрбирует) кто-то другой, не лишено оснований. В самом деле, функция аплодисментов, фрикций или других повторяющихся движений тела может быть целиком перепоручена Другому. В этом смысле это могут быть не движения самого тела, внешние по отношению к телу повторяющиеся движения, приписываемые телу, то есть Другому как части нашего сознания. То есть эротизация вагины может происходить в ситуации полной ее физической неподвижности. Двигаться может все вокруг. Движения неподвижной женщины на берегу в фильме братьев Коэнов "Бартон Финк" берут на себя небегающие волны. При том, что эта женщина - фотография на стене, а море шумит в сознании героя. Этого достаточно, чтобы оживить и предельно эротизировать героиню. Причем этот "повтор" обычно свойственен Большому Другому, это он смеется вместо нас в эротико-комических сериалах, полностью удовлетворяя зрителя. Морские волны – это тоже функция Большого Другого, это одна из наших субличностей, которая всегда интерпретируется как внешняя инстанция. Точно также эротизацию могут осуществлять аплодисменты. Мы уже упоминали об этом в статье "Символика рукоплесканий"[20]. Очень точно эту мысль сформулировал Игорь Чубаров: "...Аплодисменты действительно аналогичны мастурбации, при которой мы способны замкнуть на себя весь сложный эмоционально-чувственный набор переживаний связанный с сексом и любовью. Ведь следуя логике Лакана, мы всегда способны обернуть воображаемого сексуального партнера в реального мастурбаторного и наоборот, представить реального Другого в качестве мастурбаторного объекта. Однако мастурбация при этом не становится более реальной, чем сексуальные отношения. Зато эта аналогия позволяет понять, как без всякой поэтической натяжки мы становимся Другими себе в современном мире, функции же субъекта берет на себя телевидение, медиа-власть – вернее наш фантазм, который инвестирует субъективность в эти безличные структуры. Аплодисменты же выступают в роли фетишистких действий, которые замещают наше реальное желание и его удовлетворение, а в случае телевидения замещают и само это замещение. Это и есть реальность «матрицы», которая уже не предполагает никакой реальности, ибо «за» ней мы встречаемся только с собственным фантазмом, перекрывающим доступ к реальности для нашего же собственного блага"[21]. Собственно, речь здесь идет о механизме изъятия смыслов идеального "Я", трансплантации смыслов бессознательного, перенесения смыслов большого Другого в иное пространство, туда, где они могут осознаваться в качестве чего-то иного. Собственные смыслы, символы Другого могут переносится в сознательное внешнее место, которое может наделятся качествами субъекта и становится объектом желаний. Желаний изъятых и перенесенных.

Фрикции полового акта выражают определенное стремление к возрождению какого-то состояния сознания, уже знакомого ранее субъекту. То есть в сексе есть что-то от движения к прошому, к пренатальному. Вообще любой бесконечный повтор эротичен, вагинален и связан символически со смертью. Повторение – это возврат назад. Фрикции деструктивны, поскольку в своем движении вспять ведут к десубъективации. Только это не та смерть, которой ждут в будущем, а то небытие, которое "везде".

В оргазме же как состоянии сознания человек утрачивает свою субъективность, расстается со своими символическими рядами, "умирает". Функция означающего переходит к самим фрикциям, а оргазм, может быть, оказывается в роли их содержания. То есть оргазм в процессе полового акта может быть проинтерпретиврован как смысл желания, чистый смысл, лишенный формы. То, что Фрейд называл "сырым материалом мышления"[22], лишенным изобразительных средств. Конечно, в момент окончания оргазма, в посткоитальный период он сам мгновенно становится означающим. Собственно, момент навысшего наслаждения – это и есть момент означивания.

Желания, овладевающие мужчиной в предкоитальный момент, некий "подъем чувств" – это и есть момент смены места означающих, освобождения смыслов. У знаков в этот момент появляются и новые формы, и новые планы содержания. Эти новые формы изначально пусты и готовы к принятию смыслов. В этот момент предыдущие формы, наполенные содержанием, оказываются сами уже не формами, а смыслами новых форм.

Итак, тело занимает некое место, означивая его своими символическими или "реальными" движениями. Но и тело тоже в свою очередь может восприниматься как место вагины, которая опять же оказывается местом для фаллоса. Все эти символические ряды и создают пространство в целом, которое структурируется опять ж вокруг центральных означающих.

 

3. Пизда языковая

 

Когда мы называем вагину "пиздой", то в этот момент она перестает быть вагиной, происходит смена форм. Любое поименование превращает ее в знак желания. "Пизда" представляет собой не просто половой орган как объект желания, а еще и замещение неосознаваемого с этого момента желания. Она приобретает то, что Лакан называл "измерением маски"[23]. Грубо говоря, пизда – это симптом, расположенный по ту сторону вагины. А вагина – маскопорождающий символ, знак, продуцирующий подмены.

По Фрейду обратная сторона всякого наслаждения – это смерть. Перефразируя Фрейда можно сказать, что обратная сторона пизды – это пиздец, то есть смерть и секс в одном флаконе. То есть "пизда" в отличие от "вагины" уже мертва и лишена девственности. И все эти значения прослеживаются и на лексическом уровне.

В современном русском языке кроме собственно "женских гениталий" "пизда" может обозначать целый ряд объектов, дробясь метонимически. Прежде всего "пизда" – обозначает женщину (значения 3.-3.9)[24]. Причем не обязательно только одну конкретную женщину, она может собирательно обозначать и весь женский пол (значение 4). Одновременно "пизда" может обозначать и "мужчину". Причем это может быть мужчина немощный, сексуально слабый (значение 6), гомосексуальный (значение 6.1), сексуально странный и неприятный (значение 6.3), просто неприятный (значение 6.3.1) или никому неизвестный (значение 6.4). Подзначение 6.6. показывает, что пизда может вообще становится именем мужчины, обращением. Наконец, "пизда" может обозначать вообще отношения между мужчиной и женщиной, любые сексуальные отношения, то есть становится означающим секса (значение 7). В следующем метафорическом переносе "пизда" означает вообще любой "нехороший" объект. То есть "пизда" – это обозначение "плохого", "слабого" (значение 19). С другой стороны "пизда", наоборот, обозначает все позитивное, которое имманентно присуще любому объекту, то есть тайную внутреннюю сущность любого объекта. Нечто очень хорошее, но скрытое от глаз простых смертных и при этом связанное с вечностью, бессмертное. Значение №15 показывает, что пизда вообще может обозначать некую непостижимую и безымянную сердцевину вещи: "…Пошло, поехало смещение темпоральных слоев, залупился хуй хронотопа, запердели ебкие минуты, щелкнула осклизлыми деснами пизда времен"[25]. Получается, что пизда обозначает нечто внешнее-плохое или внутреннее-хорошее. Это нечто таинственное, несущее вовне ужас и смерть, и при этом таящее внутри нечто мучительно прекрасное.

Значения 20-21 показывают, что "пизда" означивает окончание какого-либо процесса, поломку, наступление неприятной ситуации и даже смерть: "Ведь я тебе ноги могу поломать, / Иль голой рукой изувечить! / Окурок, паршивый, в твои-то года, / Сидел бы на печке в фуражке, / А то по ебальнику дам, и пизда, / Оттягивай труп старикашки. / Cтарик отвечает: – Угрозу ебу, / Поскольку твою, бля, предвижу судьбу[26]. Как видим, "пизда" оказывается в современном языке связана со смертью, оказывается синонимом персонифицированного "пиздеца". Ну, и самое главное, что "пизда" как абсолютная форма может заполняться любыми эмоциями (значение 24), а также выражать любое эмоциональное отношение к самой речи.

Итак, на языковом уровне "пизда" оказывается означающим как для женщины, так и для мужчины, и для любого рода сексуальных отношений между ними. Одновременно она обозначает любые негативно оцениваемые внешние объекты, это идеальное "плохое", имеющее Имя и, наоборот, позитивную тайную и безымянную сущность мира. В последнем случае это парадоксальное имя всего безымянного, того, что отсутствует в человеческом языке, того, что недоступно и непонятно простому смертному. Это нечто тайное, скрытое, потустороннее и при этом связанное со смертью, лежащей по ту сторону удовольствия, по ту сторону наслаждения символизируемого "пиздой". А сама пизда – это мучительно прекрасный инструмент смерти, насилия и боли: "...Той неотделимой от бытия боли, которая, как полагает Фрейд, связана у живого существа с самим существованием его"[27].

 

3. Пизда сексуальная

 

Невозможно согласится с традиционной точкой зрения, восходящей к Фрейду и поддержанной множеством ученых от Лакана до Бодрийяра, в соответствии с которой сексуальность принципиально маскулинна. Это следствие того, что говоря о вагине, и Фрейд, и Лакан смотрят на ее символические ряды исключительно через призму фаллического означающего. Отсюда отсутствие интереса к концепту вагины: "Концепт ‘пизда’ играет в культуре гораздо более скромную роль по сравнению с ее vis-a-vis в силу ориентированости человеческой культуты маскулинно и тем самым фаллоцентрично. Если о фаллосе написаны тысячи страниц психоаналитической прозы..., то пизде здесь уделено довольно мало места. В хрестоматийном «Словаре по психоанализу» Лапланша и Понталиса есть статья «фаллос», но нет статьи «вульва» (или «вагина») [Лапланш-Понталис 1996]"[28]. Другим следствием этого является отрицание значимости вагины как означающего. В самой резкой форме сформулировал эту идею Бодрийяр: "Прав Фрейд: существует только одна сексуальность, только одно либидо – мужское. Сексуальность есть эта жесткая, дискриминантная структура, сконцентрированная на фаллосе, кастрации, имени отца, вытеснении. Другой просто не существует. Без толку пытаться вообразить нефаллическую сексуальность..."[29] Конечно же, вообразить себе нефаллическую сексуальность несложно. Поскольку мужескость и женскость ее – символические и в этом смысле интерсексуальные. Точно также и либидо – мужское лишь символически, то есть в любую секунду оно может быть лишено этого своего означающего и приобрести иное, например, вагинальное. Все эти символы существует только в процессе переозначивания, а потому вряд ли могут рассматриваться как статично мужские или женские. Проблема вагинальной сексуальности заключается просто в том, что Фрейд и Лакан рассматривали в первую очередь фаллические означающие и достигли здесь уникальных результатов. На что бы "несуществующее" исследователь ни взглянул, это "что" тут же порождается к жизни в пространстве его эксперимента.

Когда Бодрийяр говорит, что "...у женщины нет никакой собственной сущности, <...> что женщина – ничто..."[30], то с ним трудно спорить. Потому что дело вовсе не в том, что у женщины нет никакой "собственной сущности". Дело в том, что у мужчины ее тоже нет. Есть лишь определенные структуры субличностей, которые, конечно, строятся из интерсексуальных символов.

Разница между вагиной и фаллосом, конечно, огромная, но она не совпадает с символическим делением на мужское и женское. Вагина может означивать нечто мужское, а фаллос – женское. Как сказал поэт: "Цветаева ведь Хуя не имела, / А все ж ебала Софью Голлидей"[31].

Сам же Бодрийяр, когда говорил о стриптизе, противореча себе, заметил, что женский половой орган – это зеркало всего мужского: "Никакой похоти: предельно серьзеный и предельно инфантильный акт, неразделенная завороженность зеркалом женского полового органа – как Нарцисс был заворожен собственным отражением"[32]. Действительно, устремляясь к влагалищу мужчина движется к себе самому, видит себя, погружается в себя. Действительно, вагина – это способ означивания мужского. В некоторых контекстах пизда– это просто Большой Другой мужчины. И именно "пизда", а "вагина", потому что в "пизде" в отличие от "вагины" – очень много мужского. Хотя обе они - лишь символические формы, способные полностью поглощать прочие символические ряды в качестве собственных означаемых.

Красиво разукрашенная и эффектно одетая женщина означивает собой фаллос, форму его существования, "мужчину". Как говорил Энди Уорхол, "самая красивая женщина – это трансвестит". В этом смысле женщина замещает фаллос как объект желания. Она становится означающим желания. Сходные мысли уже были высказаны Лаканом: "Тот факт, что она выставляет себя на обозрение и предлагает себя в качестве объекта желания, подспудно, тайным образом идентифицирует ее с фаллосом, ставя ее бытие в качестве субъекта в положение желанного фаллоса, означающего желания Другого"[33].

Конечно, фаллос – это одно из центральных означающих, но в определенных контекстах фаллос может оказываться содержанием вагины, доминирующей в качестве центрального означающего. Пословица "пизда без хуя – просто кожа" отражает двусмысленность этой оппозиции. При удалении из системы центральных означающих вагины фаллос становится не более значимым, чем мизинец или аппендикс. Удаление же аппендикса не приводит к уничтожению означаемых.

Конечно, страх кастрации – это страх десимволизации, обессмысливания, уничтожения означающих. В этом смысле "вагина" тоже может быть подвержена кастрационному комплексу. Вчерне, при кастрации "вагины" мы и получаем "пизду". Причем подобная десимволизация вагины как чистой формы приведет еще и к полной десимволизации "мужского". То есть комплекс кастрации затрагивает оба центральных означающих. Вагина создает пространство обратимости для фаллоса: "...отсутствие соблязняет присутствие, холодное соблязняет горячее, субъект соблазняет объект – ну и наоборот, разумеется: потому что соблазн подразумевает этот минимум обратимости, который кладет конец всякой упорядоченной оппозиции..."[34]

Заметим также в скобках, что вагина способна быть означающим не только для фаллоса, но и для ануса, что подтверждает значение 9 (см. статью "Семантика пизды").

Еще одно соображение в защиту вагины сводится к тому, что она может быть центральным означающим для одной из субличностей человека, а фаллос одновременно – для другой. Большой Другой может быть "фаллическим", а нарциссическое "я" – "вагинальным". То есть символически человек может иметь и то, и другое. В этом смысле всякий человек – гермафродит. Вообще, наслаждение собой знаменуется симбиозом фаллоса и вагины как центральных означающих. Врочем, человек наслаждается не вагиной, а желанием вагины.

 

4. Пизда желанная

 

Тот, кого не любят, фактически оказывается тем самым полностью удален из сложной системы символических связей. "Я тебя не люблю" – это и есть акт исключения из символических связей, акт символической смерти индивидуума, отрицание самого факта существования человека. Одновременно высказывание "я тебя не люблю" содержит еще и указание на фантазматический объект желания. Буквально: "я хочу кого-то, но не знаю кого, только знаю точно, что это не ты". Или лучше так: "я кого-то люблю, не знаю, кто это, но знаю, что это не ты". Или: "ты рядом, поэтому это не ты, ведь я люблю кого-то другого, кого еще нужно найти". В этом смысле высказывание "я тебя не люблю" абсолютно равноценно высказыванию "я тебя люблю". Любовь всегда направлена "мимо", на некую маску, а желание всегда метафорично, оно всегда смещает объект любви. Само удовлетворение тоже носит чисто знаковый характер. Таким образом и весь секс предстает как процесс взаимных символизаций. А для "оформления" неоформленных желаний субъект прибегает к символизирующей потенции вагины.

Когда один субъект сообщает другому, что "не любит его", то он отвергает его в его, предположим, фаллическом образе, подвергая символической кастрации. То есть вагина способна означивать фаллос в качестве собственного "отсутствующего" содержания. Или, напротив, сам сексуальный контакт оказывается нулевым даром или актом признания реальности партнера как сексуального объекта, то есть означивания вагиной его фаллоса как доказанно существующего. В этом случае вагина оказывается формой дара, но дарится не она, дарится, конечно же, сам дар.

При том, что одни и те же символы, будучи означены вагиной, воспринимаются как элементы женские, а будучи означены фаллическим означающим, становятся признаками мужского. Упрощенно говоря, джинсы, длинные волосы, кольца, улыбки, поцелуи, сильные мускулы, спортивная походка, глубокий ум или профессия врача могут выглядеть равно мужественно или женственно в зависимости от означивающего контекста. Но вагина может означивать и сами объекты желания, и само пространство существования стереотипов мужского поведения. Тем самым она порождает всю символику "мужественности". Таким образом, символически любой мужчина обладает не только означающим фаллосом, но и вагиной. Как и любая женщина.

Лакан как-то сказал, что "...быть желанным важнее, чем быть удовлетворенным"[35]. В процессе "желанности" происходит символизация субъекта, а в процессе "нежеланности" – десимволизация, уничтожение. Раз субъект желанен, то он существует, а если нежеланен, то он превращается в символическое "ничто". В то время как удовлетворение, грубо говоря, это лишь облечение смыслов в формы, то есть означивание предметных рядов. Иллюзия "я уже ничего не хочу" или "я – сыт" или "я – кончил" очень важна, но модель "я тебя не люблю" может просто убить.

Мужчине кажется, что его "Я" – это субъект желания, хотя в действительности, оно лишь объект (нарциссический) и оно требует, чтобы его символически поместили в "место" любимого, нужного, хорошего. Таким образом, его "Я" оказывается желающим стать объектом желания, а не просто желающим желать. То есть мужчина любит образ себя самого, который он вытеснил, утратил, изгнал. То есть мы имеем дело с вытесненным желанием себя, точнее вытесенное желание вытесненного себя. Возможна ситуация, когда обнимая женщину, мужчина символически обнимает утраченного себя в образе, к примеру, "изгнанной" матери. Оказавшись желанным ребенок символически бежит от матери. Ребенок отторгает материнское желание, объектом которого он сам и является. Материнское желание ребенок сначала вытесняет, а затем присваивает себе, влюбляясь во всех женщин, которые могут занять место его самого, вытесненного в роли объекта желания. Таким образом, на определенном символичеком уровне мужчина и женщина могут как бы меняться ролями. Возможно именно этот механизм способен порождать гомосексуальные отношения, когда взрослый мужчина начинает любить себя самого утраченного в образе мальчика, символически занимая место собственной матери.

Мужчине необходимо занять "место" любимого, которое до него было "пустым". Эта пустота, дыра – также может ассоциироваться с вагиной. Таким образом вагина символизирует собой любовь еще и потому, что ассоциирутеся с местом, которое необходимо мужчине, чтобы функционировать в качестве любимого, то есть ожить.

Большой Другой формируется в зависимости от символических рядов, в которых оказываются означающие и, в частности, вагина. Таким образом, влияние реальности на формирование "Я" весьма опосредовано, в большей степени оно зависит от смыслового символического окружения: "...идеал же формируется рядом случайностей, всецело зависимых от приключений означающего, случайностей, последовательность которых позволяет субъекту сохранить свою позицию... желанного"[36]. Основное содержание жизни человека – это процесс означивания и бесконечного перестраивания символических рядов. Вагина в этом процессе оказывается одним из означающих самого процесса желания, означающих, которые формализуют желание стать желаемым.

Человек редуцирует стремящееся к бесконечности количество желаемых объектов к образу некоего вожделенного тела и еще уже – к гениталиями этого тела. Вагина же выступает объектом желания, субституирующим все многообразие вожделенного. Но, таким образом, вагина – это еще и инструмент отчуждения желаний.

Самый отчетливый образ подобного означающего – это барашек в ящике из "Маленького принца" Сент-Экзюпери. Маленький принц оказался удовлетворенным только тогда, когда герой-повествователь нарисовал ему вместо барашка просто ящик. И одержимый этим образом Маленький Принц принял его как знак всех своих желаний. Этот образ только на первый взгляд кажется незначимым. О подобным образе (рыжих лисий хвост вместо барашка в ящике) Бодрийяр писал, что он "абсурдный", "ничего не значащий", "абсолютно неправдоподобный", "бессмыслица", "пустое место, оставленное смыслом", "назначащее означающее", "нулевое означающее", "знак-пустышка", "прецессия пустоты", "завороженность пустотой", "полная ничтожность" и т. п.[37] В действительности, перед нами, конечно же, симбиоз мужского и женского, копулятивный символ, нечто, олицетворяющее все тайные желания мальчика. Это знак предельно распахнутый навстречу новым смыслам, прагматически предельно наполненный ими. Это такое же центральное означающее как вагина или фаллос. Это идеальное желаемое, погруженное в идеальное пространство, сосуд, место, которому ничто не мешает мгновенно заполнятся смыслами.

Вагина представляет собой некую маску желания, всегда являясь симптомом чего-то другого. Все эти подмены происходят именно в силу того, что субъект желания желает еще и признания этого желания со стороны символического партнера. То есть то пространство, которое занимает вагина в качестве объекта желания, способно менять свое содержание. Женское здесь может быть подменено социальным, например, желанием власти, денег, славы и т.д. Все эти субститутивные объекты выступают в роли содержания некоего места. Таким образом, всякий Дон Гуан мечтает не о женщине и не вагине. Предел его вожделений – некое место, которое может быть занято чем угодно, только не тем, чего он желает на самом деле. Чего он желает на самом деле - неизвестно, потому что сама структура этого места подразумевает смену смыслов и означающих. Еще Фрейд в 11 лекции "Введения в психоанализ" разбирал типы переозначивания применительно к сновидениям. Явное по Фрейду – это сокращенный перевод скрытого. Иногда "...скрытые элементы вообще опускаются..."[38], то есть происходит редукция изначальных смыслов. Иногда скрытые, отозванные "...скрытые элементы <…> соединяются, сливаются в одно целое"[39]. Иногда "...наоборот, один скрытый элемент может участвовать в нескольких явных как бы в виде перекреста"[40]. В других случаях "...скрытый элемент замещается не собственной составной частью, а чем-то отдаленным, то есть намеком"[41]. Как видим, системы переозначивания в нашем сознании очень напоминают систему тропов, метафор. Только если в поэтической метафоре сравнивается "пизда со смертью", то в системах подсознательного переозначивания появляется "пизда" безо всякого упоминания "смерти". Подсознательный "...намек смещения <…> связан с замещаемым элементом самыми внешними и отдаленными отношениями и поэтому непонятен"[42]. То есть "мы говорим "партия", а подразумеваем – Ленин", мы говорим "пизда", а подразумеваем "смерть", "любовь" или "Вселенная". Сложнейшие системы переозначивания, смены форм и содержаний – это принципиальное устройство таких центральных означающих как вагина.

В конце концов предельным содержанием такого рода символа является Ничто. Желая кого-то, мы всегда желаем Ничто. То есть по сути мы желаем самого процесса подмены, переозначивания, сокрытия желаемого или, желания признания желания. Если же мы вдруг определим объект "реального" желания, он тут же распадется на новый план содержания и новый план выражения и начнется новый процесс переозначивания, сокрытия истинных смыслов, создания новых масок, за которыми будет скрываться это самое объектное Ничто.

И как симптом вагина обращена к пустоте, к этому Ничто. Эксплицируемое ею в каждый текущий момент содержание является лишь маской. Итак, желание поддается означиванию только посредством подмены, переозначивания. Если кто-то говорит нам "я тебя хочу", то тем самым он симптоматизирует нас, превращает нас в симптом, означивающий его неосознаваемое жалание. Этот кто-то всегда хочет чего-то другого.

 

5. Пизда означающая

 

Символическая вагина может означивать "все". И не только женское, но и мужское "все". И не только отдельные смыслы, но и целые комплексы символических рядов. Как означающее вагина создает и саму возможность любви, понимаемой как потенциальная возможность включения нескольких сознаний в единые межличностные символические ряды.

Во всех этих процессах символизации вагина, конечно же, связана с фаллическим означающим и в этом контексте может интерпретивроваться как: а) пустота посткастрационная; б) субъект кастрации, то есть субъект лишенный чего-то; в) инструмент кастрации, например в образе "пизды с зубами"; г) место, где происходит сам акт кастрации; д) место обитания инородного фалоса; е) как место, куда помещается собственный удаленный фаллос, пространство его перемещенного обитания, место его иной жизни, то есть как своего рода скрытый, спрятанный фаллос; ж) объект кастрации, то есть собственно сам удаленный фаллос; з) чистая форма вообще любой "вагинальности", то есть всего, чему может быть придано свойство "вагины", любые символические ряды, которые могут быть ей приписаны в качестве смысла, содержания, все, чем она может стать символически и т.д.

При этом означивая самые разные объекты вагина всегда как бы скрывает, что же она на самом деле означивает. В момент наблюдения ее означаемые всегда оказываются в состоянни отозванности, они приходят в движение. Это и позволяет такого рода означающим быть открытыми по отношению к огромному количеству содержаний. Ведь это содержания нашего сознания, которое и осуществляет акт этого самого восприятия.

Вагина – это символ, осуществляющий сам процесс смены масок, генерирующий глобальный самообман культуры. Она позволяет подменить предшествующий образ реальности, структурируемой как бесконечный процесс переозначивания. Реальность реальна ровно настолько, насколько может быть мгновенно отозвана. Вся эта ирреальная чехарда из отозванных смыслов лишь на первый взгляд кажется "случайностной". Она "мифологична" и в этом смысле строго закономерна и упорядочена.

Перефразируя Лакана, можно было бы с небольшой натяжкой сказать, что вагина – это одна из "...разменных монет желания Другого"[43]. В символическом сексуальном акте именно она уничтожает одни реальности и структурирует другие: "Главное, что в явлении человеческого желания бросется в глаза – это постоянная подтасовка, а то и полная перелицовка его означающим. В этом и состоит связь желания с означающим..."[44]

Мы пришли к тому, что вагина – это идеальная символическая "матрешка", состоящая из бесконечной цепи форм, содержанием каждой из которых может быть форма следующего ряда: "Означающее действительно обладает замечательным свойством: оно может содержать в себе конкретное означающее, знаменующее собой возникновение означающего как такового"[45]. С этим символом связаны все формальные движения означающих в процессах означивания и все смысловые процессы "внутри" фанатазмов. При этом вагина всегда, конечно же, вступает в отношения взаимного означивания со вторым, неотделимым от нее центральным означающим, фаллосом.

Теперь посмотрим в какой же момент появляется это означающее. Предположим, вы улыбнулись. Вы могли не заметить, что улыбнулись, и тогда это еще не означающее. Но если вы улыбнулись мыслям, приписываемым вами Другому, то есть одной из своих субличностей, то это уже означающее субличностного уровня. Но если вы улыбнулись женщине, которая вам нравиться, то это уже означающее межличностного уровня, которое одновременно оказывается означающим субличностно уровня, поскольку вы уже приписываете этой женщине определенное восприятие вашей улыбки, то есть ваш Большой Другой включается вторично в процесс символизации и отзывает предшествующие смыслы. Если же вы подумали, что улыбнулись женщине, а на самом деле сдержали улыбку, постеснялись, предположим, то это уже означающее третьего уровня. Если же, скрыв улыбку, стали нервно кусать губы или морщиться, то это уже означающее еще более сложного уровня. Если же вы решили повесится из-за того что "она" не поняла вашей улыбки и не ответила, то следующий уровень означивания вашей улыбки. В этом смысле даже самоубийство - это всегда маска, символ высшего порядка, организующий субличностные отношения в ситуации слишком усложнившегося процесса переозначивания, скрывания желаемого, утаивания самой жизни.

Конечно, между первой улыбкой и самоубийством может последовать сколько угодно большое количество уровней переозначивания. За нервным тиком всегда скрывается отозванная улыбка, за улыбкой несвершившийся дар, за ним тайная вагина, а за вагиной – исчезнувший фаллос. Означающее же первого ряда, это собственно, колокольчик, в который звонят собаке Павлова, чтобы они шла кушать. Но человек в ответ на некий знак демонстрирует не смыслы-действия, знаки, а символы следующего уровня. Таким образом, содержанием вагины являются не эти "смыслы-действия", ведущие к "покушать", а целые нагромождения образов и форм, за которыми всегда скрываются целые системы колокольчиков, колоколов и даже колоколен.

Означающее всегда потенциально готово к отзыву смысла, как звон колокольчика в пустой комнате. Понятие символических рядов нашего сознания подразумевает и память символа об исчезнувших, отозванных означающих: "...если перед нами текст, если означающее вписывает в окружение других означающих, то после стирания его остается место, где оно стерто, и вот место это и служит тем, что обеспечивает передачу"[46]. Причем Лакан декларировал это свойство означающих исчезать как имманентно им присущее: "Я хочу сказать, что одно из главных измерений означающего – это способность отменить, аннулировать самого себя. Такая возможность есть и охаракеризовать ее допустимо в данном случае как разновидность самого означающего"[47].

Всякое означающее может быть анулировано бесконечное количество раз. Например, один и тот же поцелуй, запомнившийся на всю жизнь (неважно, был ли это "Первый поцелуй" или "Поцелуй тети Клавы"), может быть на протяжении многих лет ежедневно интерпретируем по-разному. Потому что один человек может поцеловать другого в знак чего угодно: дружбы, любви, радости, поддержки, уважения, пренебрежения (или сам не зная в знак чего). Как сказал Шиндлер в фильме Спилберга "Shindler`s list", когда поцеловал еврейскую девушку Хелену в лоб: "It`s all right. It`s not that kind of a kiss".

Такого рода означающие - это всегда фетиши. К ним относятся не только фаллос и вагина, но и, например, дети: "И поскольку пенис с самого начала является результатом подстановки – я бы даже сказал, фетишем – то и ребенок с определенной точки зрения тоже есть не что иное, как фетиш"[48].

Вообще, все человеческие "привычки" – это комплексы означающих, упорядоченные с помощью таких центральных означающих как вагина и фаллос. Взаимное непонимание, которое существует в этой области, в области "привычного" и "понятного", это, собственно, "непоявление" центральных означающих.

Итак, внутренние символические связи субъекта структурируются по образцу внешних межличностных отношений. Человеческая личность представляет собой внутри целый комплекс субличностей, каждая из которых способна участвовать в процессах символизации и десимволизации. Каждая из этих субличностей "не знает" о существовании иных субличностей. То есть сама личность "действует" всегда от лица какой-либо одной из своих субличностей и часто, как известно, склонна отрицать "собственные" слова и поступки.

Такой взгляд на человеческое "я" был заложен еще Фрейдом, который настаивал на структурном делении личности на "Я", "Сверх-Я" (Большой Другой) и "Оно" (бессознательное Я): "Понятние Сверх-Я описывает действительно структурное соотношение, а не просто персонифицирует абстракцию наподобие совести"[49]. По Лакану эти субличности делятся на еще более мелкие субличности следующего уровня. Большой Другой может иметь своего Большого Другого и так далее: "Другой возникает, как в заклинании, каждый раз, ког­да место имеет речь. <...> Но то потустороннее, что артикулируется верхней линией нашей схемы, - это не Другой. Это Другой Другого. Я имею в виду ту речь, что артикулируется на горизонте Друго­го. Другой Другого - это то место, где вырисовывается речь Друго­го как таковая. <...> Более того, отношения между субъектами и коре­нятся как раз, собственно говоря, в том факте, что Другой в каче­стве места речи прямо и непосредственно предстает нам как не­кий субъект - субъект, который, в свою очередь, мыслит нас в каче­стве своего Другого. <...> Но если мы осме­ливаемся утверждать, что этот Другой Другого должен нам быть, по идее, совершенно прозрачен и вместе с измерением Другого неизбежно нам придан, то почему же тогда говорим мы одновре­менно, что этот Другой Другого является местом, где артикулиру­ется речь бессознательного - речь сама по себе вполне артикули­рованная, но нaшей артикуляции не поддающаяся! <...> ...Бессознательное - это дискурс Другого. Это то, что происходит предположительно на горизонте Другого Другого по мере того, как именно там, на го­ризонте этом, возникает его, этого Другого, речь - но возникает не просто, а становясь нашим бессознательным..."[50] Упрощенно говоря, мы всегда приписываем собеседнику наше собственное понимание происходящего. Другой всегда коммуницирует с нами как часть нашего сознания.

Сюда еще можно было бы добавить Я-идеал, которое существует в рамках Большого Другого, плюс у большинства из этих субличностей есть бессознательные "двойники", то есть вытесненные "клоны": "...некоторые части того и другого, Я и самого Сверх-Я, являются бессознательными. <…> Сверх-Я и сознательное, с одной стороны, и вытесенное и бессознательное - с другой, ни в коем случае не совпадают"[51]. Есть еще такая конструкция нашего сознания как "внешний мир", которая тоже способна присваиваться в качестве одной из субличностей: "Бедному Я еще тяжелее, оно служит трем строгим властелинам <…> Тремя титанами являются: внешний мир, Сверх-Я и Оно"[52]. Наличие "внешнего мира" в роли одной из субличностей никак не отменяет существования "реального" мира. Точно также как Большой Другой в качестве субличности не отменяет существования, скажем, "реального" отца.

 

7. Пизда философская

 

Субъект как постоянно трансфомирующийся символ при любой попытке прочтения (психоаналитической, поструктуралисткой, феноменологической) оказывается способен фиксировать сам факт попытки прочтения и отзывать смыслы, порождая бесконечную цепь каких-то клонов, сходных лишь внешне. Любая попытка его интерпретации вызывает в нем поток новых символизаций, смены масок. То есть центральные означающие ведут себя как комплексы субличностей, каждая из которых имеет свою инстанцию речи. Во всяком случае в пространстве нашего описания вагина эпистемологизируется именно как субличностный обмен инофрмацией.

Реальные действия оказываются лишь симтомами чего-то непонятного, бессознательного. Как говорил Фрейд, "...Я <…> не является даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно"[53].

Причем любые формы "реального" существования вагины также онтологизируются в качестве речи. Все звуки, которые она способна издавать, все экспликации ее биологических процессов, воспринимаются как речь. Выделения различных жидкостей, звуки в процессе совокупления, любые ощущения "там" – все не только интерпретируется как речь слушателем, но и продуцируется телом в качестве речевого бессознательного акта. Как известно, даже бурчание в животе – бессознательный речевой акт.

Однако тут возникает целый ряд вопросов. Если данный текст – это, как тонко подметил Г.П. Щедровицкий еще в 1965 году, лишь некие "...следы наших движений по объектам и применения к ним разных операций..."[54], то возникает вопрос: каких "наших", если автор данных строк тоже должен быть интерпретирован как комплекс субличностей. Тогда все сказанное в этой заметке – это, к примеру, речь Большого Другого автора. Желание быть умным – свойство нарциссического "я", желание говорить – прерогатива Другого и т.д.

Образно говоря, мы при написании любого текста сталкиваемся с аналогичным процессом оккупации смысловых пространств, ведущим к глобальной трансофрмации и сокрытии изначальных смыслов и обрастании всей системы новыми ложными знаками. Здесь, по выражению Бодрийяра "...мы видим, как побочная структура, отмеченная потворством знакам бессознательного и их взаимообмену, поглощает основную, в которой творится "работа" бессознательного, чистую и жесткую структуру перенесения и контрперенесения"[55].

Но тогда данный текст представляет собой своего рода снятие масок с некоторых субличностей, например, с нарциссического "я". То есть, по сути, мы имеем здесь дело с восстановлением законных прав Большого Другого автора. Но тогда перед нами не аналитика, а речь этого самого бессознательного: "...всякая наука, всякая реальность, всякое производство только и делают, что отсрочивают миг соблазна, который в форме бессмыслицы, чувственной и сверхчувственной бессмыслицы, сверкает на небе их собственного желания"[56].

Конечно, в отличие от сновидения данный текст изначально "...рассчитан на то, чтобы быть понятым какими угодно путями и с использованием любых вспомогательных средств. Но именно эта черта у сновидения отсутствует"[57]. Если сон – это "разговор" субличностей между собой, не продразумевающий наблюдателя, то статья – это все-таки информация, обращенная к слушателю. Но это не обязательно интерпретация (в данном случае некоей маски, вторично означенной как "вагина"), это может быть субличностная декларация (символов) Большого Другого, осознаваемая как речь субъекта в целом.

Получается, что думая о "вагине" как означающем символе, мы себя же им и означиваем. Но тогда наши рассуждения мифологичны. Еще А.М. Пятигорский в "Лекциях по феноменологии мифа" говорил о том, что научное знание не может избавиться от мифологичности: "...миф о человеке есть миф о знании, с одной стороны, а с другой – миф о знании редуцируется к человеческому образу. Это приводит нас к размышлениям о мифологичности так называемой "научной" антропологии, включая сюда и любую антропологическую философию. Человек – точнее, "изучаемый, наблюдаемый человек" как одно из выражений понятия "другого человека вообще" – это не только одна из научно-философских фикций эпохи Просвящения. Это еще и сложный в своей композиции миф, непроницаемый для опыта современного антрополога или философа. Сложный, потому что за интуитивно мыслимым образом "человека", образом конечным и определенным, то есть недопускающим, при всех возможных изменениях, трансформации в "не-человека" <...> стоит идея "человека вообще", то есть иного, чем индивидуальность, моя или любого другого человека"[58]. Человек в конечном счете это лишь означаемое некоей "мифологической" структуры сознания. Причем рефлексия не помогает нам деконструировать эти "мифологические" структуры сознания, а напротив, прячет их от нас. Рефлексия, как это ни парадоксально, оказывается функцией этих самых "мифологических" структур сознания, то есть их частью, а не чем-то внешним, неким посторонним исследовательским инструментом, с помощью которого их можно вскрыть и понять. Естественно, что хирург не может оперировать аппендицит с помощью пениса или другой части тела.

Ровно в той степени, в которой наша неотрефлексированная рефлексия пытается констатировать наше знание о вагине как сугубо "человеческое", ровно в этой самой степени она, эта мысль, мифологична. Типологически мифологична, то есть строится по образцу мифа, в том его значении, о котором говорил А.М. Пятигорский во введении к курсу лекций[59]. В своем мышлении о "вагине", о ее означивающих функциях, мы, получается, означиваем с помощью "вагины" свои собственные символические пространства. Наши мысли о "вагине" – это и есть мы сами, не отделенные от нее в этом процессе мышления. Тем более, что сам субъект – это один из символов вагины как центрального означающего. Означающее – вагина – делает субъекта воображаемым, вскрывает его воображаемость и тем самым как бы упраздняет его. То есть метафизически в процессе написания данного текста мы не столько понимаем "вагину", сколько превращаемся в нее, как говорится, "идем в пизду".

 

 

Опубликовано в журнале Новое литературное обозрение. 2005. №1 (71)