Данное издание представляет собой перевод первых двух разделов обширного исследования известного немецкого ученого Карла Аймермахера "Wie grell, wie bunt, wie ungeordnet. Modeltheoretisches Nachdenken uber die russischen Kultur", опубликованного в 1995 году в Бохуме в рамках издаваемой автором книги совместно с К. Вашиком серии "Dokuments und Analisen zur russischen und sowjetischen Kultur". Эта работа, насчитывающая более 750 страниц и выполненная в соответствии с немецкими академическими традициями (в основе которых - сочетание масштабности задач с заслуживающей уважения трудоспособностью в их разрешении, а также характерная - и, возможно, всегда необходимая - доля наивности в стремлении дать исчерпывающее описание предмета исследований), сочетает постановку методологических вопросов с частными анализами различных явлений в искусстве и культуре России XX века. Методологическое и историко-типологическое описание русского формализма, пражского структурализма и прежде всего - советской семиотики включается таким образом в значительно более широкий исторический и культурный контекст. Более того, композиция книги в данном случае является не только презентацией широкого круга авторских интересов, но и выражением латентной (к сожалению, только латентной) авторской интенции, рассматривающей конкретный культурный контекст как необходимое условие для описания научного проекта, призванного дать законченное описание любого (в том числе своего собственного) культурного контекста. "Тип культуры определяет в определенном смысле (особенности перевода остаются за рамками рецензии. - И. К.) тип семиотики" (c. 201)1, - признает Аймермахер, однако это признание имеет скорее вынужденный и декларативный характер, идя вразрез с сознательной позицией автора представить описание семиотики, исходя не столько из ее исторических предпосылок, сколько из ее же собственных методологических посылок. В результате если советская семиотика видела в культуре универсальный объект, то в метасемиотической перспективе, очерченной Аймермахером, сама семиотика предстает как универсальный метод2. При этом в немецком оригинале "пестрая" композиция книги подспудно подмывала сознательную "универсалистскую" позицию ее автора, погружая теоретические экспликации внутренней методологической логики развития семиотического проекта в яркий, пестрый и нестройный ("wie grell, wie bunt, wie ungeordnet" - позаимствованная у Гоголя метафора ярмарки) хоровод политических, научных и изобразительный практик советской России. Русская же версия, воспроизводящая лишь первые два, теоретико-методологических раздела, лишает аналитическую перспективу оригинала присущего ему стереоскопического эффекта, сводя феномен советской семиотики к "сухому" теоретическому остатку. "Как ярко, как пестро, как нестройно", вынесенное в заглавие оригинала, в переводе на русский звучит: "Знак. Текст. Культура".

Появление работ, в которых научный метод (теория или школа) становятся предметом исследования, независимо от того носят эти работы канонизирующий или ревизионистский характер, свидетельствует о перемещении метода из сферы эпистемологической в сферу историко-научной актуальности (одновременно происходит и перекодировка дискурса о методе в термины дискурса о школе). Метод может продолжать работать, однако изменение окружающих исторических, социальных, научных рядов настоятельно требует его историзации. Упорное сопротивление такой историзации рано или поздно приводит к автопародии. Продуктивная методологическая рефлексия может вестись как с иных по отношению к методу позиций, так и являться результатом автокоммуникации, единственно бесперспективной оказывается лишь бессознательная канонизация теоретических основ. Не важно через какую ситуацию реализуется рефлексия, через ситуацию варваров, пришедших разрушить Рим, или через ситуацию самого Рима эпохи упадка; комичными выглядят лишь декларации республиканской бодрости духа. Трудность такой рефлексии заключается в том, что одновременное осуществление историзации и редукции оказывается практически невозможным. Находясь в определенной точке, интерпретатор или переописывает явление, актуализируя его исторический контекст, или переструктурирует сам феномен, акцентируя внимание исключительно на его внутренней логике. Так, современник вписывает в свой аналитический опыт собственную биографию, а внешний наблюдатель редуцирует реальную сложность явления к его идеальной модели. (Причем в случае иррефлексивности этих процедур не достигается ни историзации, ни редукции.) Отечественная историография, посвященная Московско-тартуской семиотической школе, только сейчас начинает преодолевать первый этап исторической рецепции: издание библиографий, антологий избранных работ, переписки и воспоминаний участников3. В этом смысле можно говорить о запаздывании отечественной методологической рефлексии по отношению к западной историографии4, запаздывании, вполне объясняемом актуальным присутствием опыта, сопротивляющегося своей интерпретативной проработке. Фигура руководителя Института русской и советской культуры им. Лотмана (Бохум, Германия) К. Аймермахера занимает чрезвычайно выгодную позицию, располагаясь на пересечении внешней и внутренней точек зрения. С одной стороны, Аймермахер был фактическим участником семиотического движения, знакомя западного читателя с результатами исследований московско-тартуских семиотиков5. С другой, пространственная, историческая и культурная вненаходимость позволяла ему достичь той необходимой для интерпретации дистанцированности, которая только сейчас становится доступной для российского исследователя благодаря исторической перспективе. Сочетание этих двух точек зрения делает книгу Аймермахера особенно интересной в качестве примера автометаописания, производимого изнутри самого семиотического проекта.

Однако логика последовательного автоописания таит в себе ряд опасностей. Прежде всего - это опасность воспроизведения принципов семиотического описания применительно к самим этим принципам. Такая замкнутая на себя логика удвоения не может привести к иному результату, кроме лишнего подтверждения истинности оснований, что лишь расширяет свойственное любому методу слепое пятно, не позволяющее увидеть за претензией на универсальность историческую обусловленность этой претензии. В своих заметках из 1990-х о семиотике 1960-х А. М. Пятигорский, используя историческую дистанцию как метафору теоретической рефлексии, писал: "Сейчас я думаю, что причина того, что культура в семиотике стала универсальным объектом, лежит не в семиотике, а в конкретном русском культурном контексте. (Мы думали, что писали о культуре со стороны; она водила нашей рукой изнутри)"6. Если рукой русских семиотиков водила русская культура, то рукой Аймермахера водит русская семиотика, претендующая на то, что она пишет о культуре со стороны. Рассматривая семиотику так же, как семиотика рассматривала культуру, редуплицируя принципы семиотического описания, Аймермахер выводит на поверхность скрытые от самой семиотики импликации. Причем происходит это не благодаря намеренной интенции автора, а благодаря внутренней логике выбранного им способа описания.

"[Культурные явления] обладают процессуальным статусом, который никогда не достигает завершения и потому никогда не может быть предметом наблюдения в полном объеме, в котором поэтому всегда остается неинтерпретируемый "шумовой остаток", так что любое так называемое достоверное знание всегда может быть поставлено под сомнение" (с. 21). Однако дальнейший ход его мысли делает очевидным, что Аймермахер не ассоциирует себя с этим обобщенным субъектом сомнения, а использует его как риторический прием ложного отождествления, причем использует в полемических целях, как бы противопоставляя бесплодным сомнениям позитивное, пусть неполное, но стремящееся к полноте, знание. Семиотика стремится разделить культуру на знак без остатка. Поэтому история, лишающая семиотику необходимой для нее полноты объекта (соответственно элиминирующая возможность установления системных отношений между частью и целым), концептуализируется как "шумовой остаток", порча текста, сбой в канале связи и т. д. История предстает как "black box", к которому семиотика приближается в надежде, что в нем энциклопедия "Britanica", но находит в нем - "Finnegan's Wake".

"Происшедшее уже тысячи лет назад формирование человеческой культуры оставляет - если я правильно понимаю (иногда самое интересное у Аймермахера - это его вводные конструкции. - И. К.) - очень немного пространства для изменения. Похоже, что уже давно достигнутый уровень культурного развития подлежит лишь сохранению" (с. 22). С точки зрения семиотики культура уже достаточно развита, дело стоит только за тем, чтобы как можно полнее ею овладеть.

"…Семиотику (как науку) (важное уточнение в связи с дальнейшим ходом мысли. - И. К.), можно рассматривать в качестве логичного завершения тысячелетнего развития знаковых процессов… Ведь семиотика направлена на знаковые системы и знаковые процессы, которыми она сама была порождена, и помимо этого она еще занимается саморефлексией" (с. 165). Переведя этот знаменательный пассаж на язык гегелевской диалектики, можно сказать, что семиотика есть способность культурной системы осознать свои собственные неизбежные законы. Семиотика возникает в результате акта рефлексии, в котором должны завершиться хаотические знаковые процессы. Семиотика манифестируется здесь как познавательная функция бытия, снимающего свои противоречия в тотальном познавательном синтезе. Акт самосознания системы оказывается концом ее истории. Торжество семиотического проекта воспроизводит торжество Абсолютного Духа. Согласно такой логике, семиотика есть не просто наука "после конца света" (как Д. Сегал назвал филологию), но наука, обеспечивающая этот конец. Если у основателей семиотики подобные претензии семиотики присутствовали в латентной форме, то у ее последователей они эксплицированы. Если в рамках структурно-семиотического метода явления культуры моделировались как целостные и стабильные, а культурные процессы - как завершенные, то в рамках семиотического автоописания сама семиотика объявляется "логичным завершением тысячелетнего развития знаковых процессов". К счастью, Аймермахер делает различие между семиотическим проектом и его реализацией: "И все же практика семиотических исследований в России выглядит гораздо скромнее" (с. 166). Учитывая возможные эсхатологические последствия полной реализации так проинтерпретированного семиотического проекта, хочется воскликнуть: и слава богу!

1 Ссылки на рецензируемую работу даются по первому русскому изданию 1998 года.
2 Постулируемая универсальность эпистемологических претензий неизбежно инициирует постоянное возобновление разговора о предмете и объекте семиотики, ее отношении к лингвистике и литературоведению, с одной стороны, и к культурологии и антропологии, с другой (см. "Семиотика и антропология", а также "Семиотика и литературоведение" - с. 59-76). Ощущение проблематичности дисциплинарной границы указывает на некий неизживаемый комплекс референтной неполноценности, - оборотной стороной универсального объекта является его перманентная недостача.
3 Наиболее заметные издания этого типа: Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; Из работ московского семиотического круга. М., 1997; Ю. М. Лотман. Письма. М., 1997; Б. Ф. Егоров. Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана. М., 2000. К одной из первых попыток целостной интерпретации феномена отечественной семиотики можно отнести работу И. В. Чередниченко "Структурно-семиотический метод тартуской школы" (СПб., 2001). Анализ данного концептуального опыта см. в этом же номере "НРК" (с. 90).
4 Типологически тождественную ситуацию можно констатировать как в отношении рецепции русского формализма, так и в отношении рефлексивного усвоения его уроков.
5 Аймермахер дважды издал библиографию семиотических работ Московско-тартуской школы: в 1974 году: "Arbeiten sowjetischen Semiotiker der Moskauer und Tartuer Schule / Auswahlbibliographie"; и в 1977 году (совместно с С. Шишковым): "Subject Bibliography of Sowjet Semiotics. The Moscow-Tartu School". Им же в 1971 году была издана и первая антология семиотических работ: "Texte des sowjetischen Literaturwissenschaftlichen Strukturalismus".
6 Пятигорский А. М. Заметки из 90-х о семиотике 60-х годов // Пятигорский А. М. Избранные труды. М., 1996. С.54.