Первый выпуск альманаха "Личное дело" появился в 1991 году; он должен был презентовать литературную группу, которая так и называлась - "Альманах" и возникла во второй половине восьмидесятых в рамках московского клуба "Поэзия". Дело, однако, в том, что группа эта, включавшая авторов разного возраста и разной известности, но по большей части достаточно известных и не очень юных, сложилась на развалинах других групп, существовавших раньше. В той, прошлой, доперестроечной жизни Рубинштейн и Пригов были в общем кругу с Вс. Некрасовым и Монастырским, Айзенберг - с Сабуровым (в год выхода "Альманаха" чуть не ставшим премьер-министром России) и Иоффе, Гандлевский - с Кенжеевым, Цветковым и Сопровским, Новиков - с литинститутской шпаной, причем для каждо-го из них это общество было более естественным, чем сосед-ство друг с дру-гом. Таким образом, "Личное дело" демонстрировало реальность не только вторичную, но и, в некотором отношении, фиктивную. Стоит добавить, что альманах был иллюстрирован репродукциями картин Кабакова, Булатова, Брускина, Комара и Меламида. И в результате несведущие критики стали писать о, положим, Кибирове как о концептуалисте и судить о концептуализме по текстам Кибирова (и по живописи Комара и Меламида).
Во втором "Личном деле" авторы - те же. За прошедшее почти десятилетие все они прожили в литературе большой кусок жизни, в основном - порознь, поездили по миру (если прозаическую часть первого выпуска занимают теоретические манифесты, то второго - путевые заметки) и претерпели определенную эволюцию.
Михаил Айзенберг, например, за эти годы приобрел известность не только как поэт, но и как критик. Своеобразие его статьям придает то же чувство, которое так привлекает в его стихах, - ощущение невозможности поэзии. Запрета, который надо мучительным усилием преодолевать… Пожалуй, чувство запрета у Айзенберга даже слишком сильно, а воля к его преодолению - недостаточна. Он бормочет, сдавлено шепчет ("Ходасевич - скрип уключин. Я его переиграю: вовсе голос обеззвучу…"), говорит рублеными обрывками фраз ("слуцким слогом", цитируя Гандлевского), и, кажется, не потому, что таков от природы его голос, а потому, что верит: иначе уже невозможно. И, пожалуй, то, что радует в новых текстах Айзенберга, - это шире, чем прежде, раскрытые губы, большая свобода, данная голосовым связкам:
Не могу поверить, что мне хватало одного удара кривого взгляда, одного пленительного мотива, молодой кислятины с каплей яда или тех коротких, небрежно свитых невозможных снов на изломе суток…
Сергею Гандлевскому, наоборот, жесткости часто не хватает - хотя, думаю, именно его самые суровые, свободные от любого, пусть даже иронического "сентиментализма" стихи останутся в русской поэзии (например, "Устроиться на автобазу…"). Вот пример такого - жесткого, некомфортного Гандлевского из "Личного дела-2":
Стоит одиноко на севере диком Писатель с обросшею шеей и тиком Щеки, собирается выть. Один-одинешенек он на дорогу Выходит, внимают окраины Богу, Беседуют звезды; кавычки закрыть.
Другое дело, что "закавычивает" Гандлевский всю высокую мифологию культуры, раскавычивая при этом свои житейские чувства и частности своей биографии… И не сказать, что "надо наоборот", что безличное выше личного - кому надо? почему выше? В конце концов, аудитория поэтических вечеров аплодирует и чуть не плачет, когда он читает "На смерть И. Б." (речь не о Бродском): "Здесь когда-то ты жила, старшеклассницей была, а срав-нительно недавно своевольно умерла…" - и действительно хорошие стихи, а в глубине души сомнение: а если это доведенный до совершенства Евтушенко? С другой стороны, чем плохо довести до совершенства хоть Евтушенко, хоть что…
Самый знаменитый из альманашников-личнодельцев - Тимур Кибиров за отчетный период стал как раз чем-то вроде нового Евтушенко: не по стилю, а по социально-культурной роли, с поправкой на эпоху, конечно. Сейчас он судорожно пытается сменить имидж. "История села Перхурова", опубликованная впервые несколько лет назад, - текст, состоящий из стилизаций былины, дружеского послания XVIII века, поэмы пушкинской поры, городского романса, - нечто вроде "Быков Гелиоса", одним словом. Беда в том, что у Кибирова разностильные фрагменты никак не связаны - ни сюжетом, ни мотивами, и художественная цель оказывается несколько загадочной: разве что автор хотел продемонстрировать, что "и крестьянки любить умеют". В самом деле, стилизовано довольно ловко (в сравнении с ранним Кибировым, конечно, а не Джойсом), если не считать злоупотребления прямыми цитатами и неточных рифм (странно выглядящих в тексте якобы классической эпохи). Всякая реальность превращается у Кибирова в набор артефактов, но если артефакты 1960-х вызывают некие эмоции, с которыми можно играть, то события и цитаты, скажем, "осьмнад-цатого столетия" для автора и большинства его читателей - занятная экзотика, не больше.
А вот Виталий Коваль пожалуй, наименее известен из "альманашников". Его игры с языком за десятилетие, может, и не утратили простодушного обаяния, да время изменилось… И теперь в "Исповеди стихийного гностика" слишком слышится Пригов, а афоризмы Коваля ("Уходя на тот свет, не забывай выключить этот") кажутся просто плоскими. Только "Гомон" - милый, по-настоящему поэтический текст.
Денис Новиков - самый молодой, но далеко не самый интересный автор "Личного дела". Все же за прошедшие годы его стихи стали глубже в содержательном и эмоцио-нальном отношении, а стихотворческая техника, в первом "Личном деле" поражавшая своей, в сравнении с другими авторами, наивностью, сейчас вполне пристойна. Новиков временами очень похож то на Гандлевского ("„Баней" Толстого разбуженный Эрос, выбор профессии, путь роковой"), то на Айзенберга ("Я дышал в тебе, продышал пятно и увиденным был прельщен. Да гори оно, воскресай оно хоть из пепла, а я при чем?") - но всегда несколько второсортен.
Наконец, Пригов и Рубинштейн. Эти поэты существуют в определеном диалектическом единстве, как Пушкин и Гоголь. Пригов, великолепный метафизический юморист с проблесками непредсказуемого лиризма, захотел в девяностые годы стать создателем и разрушителем условных словесных пространств - другими словами, Рубинштейном. Это было реализовано в основном на поведенческом уровне: тексты Пригова последних лет часто сухи, неряшливы и не смешны. Но в "Личное дело-2" вошли циклы "Лирические портреты литераторов" и "Ты помнишь, мама" - лучшее, созданное им за десятилетие. Во втором из них граница между подлинным чувством и его про-вокативной имитацией особенно, чарующе тонка:
Ты помнишь, мама
Жили мы в лесу
Бегал я в панаме
Ветки на весу
Хвойные
Прямо лица касались
И помнишь, мама, ты сказала
Прощай, мой ласковый малыш
Ты дан был мне только дан на время
Теперь, теперь иду туда
Куда предназначено
Что касается Льва Рубинштейна, то он, напротив, повторяет себя. А может быть, это кажется мне - читателю, для которого мир Рубинштейна уж слишком далек. Чем оригинальнее манера поэта, тем сильнее вероятность того, что в некий момент она перестанет восприниматься как эстетический феномен и станет просто визитной карточкой автора (в случае Рубинштейна это, конечно, ненамеренный каламбур).
Так или иначе, творчество именно этих двух поэтов задало ту систему отсчета, по которой мы - верно или нет - оцениваем альманах в целом. Можно по-разному относиться к творчеству Пригова и Рубинштейна, но несомненно, что за их текстами стоит определенная эстетическая позиция, что они воплощают один из важных аспектов современной культурной реальности. Конечно, то чувство "невозможности поэзии", о котором мы говорили, может возникнуть (и не раз возникало) и без Пригова с Рубинштейном - но знакомство с их творчеством очень способствует его оживлению. Забавно, что это ощущение часто сильно у поэтов, концептуализму чуждых и враждебных, но никаких следов его не обнаружить у, скажем, "альманашников" Кибирова и Новикова.
Впрочем, в отличии от поэтов традиционного склада, конституирующих окружающую их реальность как монархию, Пригов и Рубинштейн - вроде бы "республиканцы", а в республике сограждане не связаны иерархическими отношениями и вполне могут вовсе не принимать друг друга в расчет. Хотя при этом, конечно, трудно представить, что они действительно делают общее дело.
ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ