|
|||||||
НОВАЯ РУССКАЯ КНИГА № 3 | |||||||
|
СПб.: Питер, 1999. 288 с. Тираж 12 000 экз. Где-то в начале 1980-х годов в Русском музее открылась очередная тематическая выставка "Дети в русском искусстве". И в очередной раз (но с обескураживающей отчетливостью) она продемонстрировала, сколь недавно научились взрослые видеть в ребенке именно ребенка, а не уменьшенного в размерах взрослого. В сущности, слепота эта не была преодолена и рационалистическим иллюзионизмом XIX ве--ка: она стала еще более изощренной, поскольку за умилением и "реализмом" продолжало стоять неколебимое убеждение, что ребенок - это тот, чье единственное предназначение - взрослеть, это всего лишь материал для целенаправленных усилий Воспитателя, Отца, Хозяина. Концепция ребенка-"недовзрослого" прочнейшим образом укоренилась в культуре, принося все более губительные плоды. И лишь XX век начал мучительно осознавать неиерархический плюрализм картин мира: от шпенглеровской полуфантастической морфологии до леви-строссовой "реабилитации" первобытного мышления и реконструкции иной - но никоим образом не ущербной - ментальности разных эпох и культур в школе "Анналов". И в ряду этих "диалогизирующих" революций далеко не последнее место занимает открытие Ребенка, открытие того, что мир детей - это особая субкультура, и префикс "суб-" при ней вовсе не означает какой-то подчиненности культуре "большой" (культуре "больших") или тем более вторичности по отношению к ней. Книга М. Осориной - важнейший этап на пути наполнения данного абстрактного тезиса конкретным содержанием. Оказывается, не нужно зарываться в фолианты материалов о процессах над ведьмами, не обязательно снаряжать экспедиции на затерянные в Тихом океане острова: здесь, рядом с нами существует не менее загадочная в своей инакости культура, более того, мы сами, все мы без исключения были ее хранителями и создателями - но только забыли об этом; хуже, мы, именно мы с упорством пытаемся эту культуру изничтожить или, по крайней мере, принизить, причесать, "нормализовать". Осорина не просто сохранила живую память о детских годах, сохранила способность к "детскому" переживанию, сопереживанию - она умеет удивительно зорко видеть. Там, где для нас с вами - надоедливая детская возня, зевание по сторонам, бессмысленная трата времени и порча инвентаря, она угадывает драматичнейшие действа, полные глубинного смысла. При этом она не стремится перевести детские культурные тексты на "взрослый" язык; "попробуем прочувствовать, что значит для ребенка…" - говорит она: заметьте, "прочувствовать", пережить, а не просто "понять". И это при том, что детская субкультура отнюдь не логоцентрична: язык не является ее основным инструментом, ее установки неосознаваемы и принципиально неэксплицитны в еще большей степени, нежели "априорные формы", определяющие ментальность всякой "взрослой" культуры. И потому здесь требуется совсем особая наблюдательность. Соответственно и основным содержанием книги становится не освоение ребенком языка, но присвоение пространства, его взаимоотношения с миром: с миром предметным, с собственным телом, с жизнью, с бытием. (Хотя, конечно, и детский фольклор не обойден здесь вниманием: тем более, что именно Осорина была первооткрывателем "страшилок" как особого фольклорного жанра; впрочем, опять же, не чисто вербального: как настоящий фольклорный жанр, "страшилка" не сводится к голому тексту, это текст плюс ритуал, обряд, со-бытие.) Детская субкультура оказывается не только не менее содержательной, чем культура взрослых, не только обретает право на самостоятельное существование. Не впадая в характерную для многих первооткрывателей инверсию, когда все просто выворачивается наизнанку и то, что прежде считалось неполноценным, объявляется предпочтительным, реалистически оценивая все-таки неизбежно скромные возможности "детского народа", автор, тем не менее, приходит к выводу о наличии у детской культуры несомненных преимуществ перед культурой взрослых. Это прежде всего "бодрственный контакт с окружающим миром", даруемый высокоразвитым непроизвольным вниманием, которое позволяет ребенку замечать "всякие мелочи", актуализировать те самые "слабые признаки" ("колеблющиеся признаки значения") в окружающем нас предметном мире. Это поразительная способность ребенка жить в "пульсирующем пространстве". Это, наконец, непрестанное наделение всего окружающего аурой смысла, как бы наличие некоего органа, воспринимающего "вещество существования" (недаром автор вспоминает в связи с детским мировосприятием Андрея Платонова и его, тоже, кстати, отнюдь не страдающих от избытка красноречия героев). Я не хочу и не могу оценивать эту книгу в качестве чисто психологического руководства. (Кстати, можно было бы упрекнуть автора в том, что обычному читателю трудно оценить оригинальность базовых установок книги; что касается оригинальности конкретного материала и основных тем, таких, как катание с ледяной горки, строительство "штабов", создание "секретов", психологическое значение помойки или езды в переполненном общественном транспорте, то новаторский характер исследования вполне очевиден здесь и неспециалисту.) Я прекрасно понимаю ценность этой книги для педагогов, для родителей, для всех общающихся с детьми: здесь даются ключи к распутыванию многих загадок и содержится немало конкретных полезных рекомендаций. Но мне представляется, что "Секретный мир детей…" помогает по-новому взглянуть на многое, выходящее далеко за рамки чисто психологической или воспитательной проблематики (хотя, повторяю, именно эта проблематика там первична, и вина наша перед детьми - и перед собой - слишком велика…). Вот, в самом начале книги автор говорит о Доме, о предметах домашнего обихода, о семейной трапезе. "Деритуализация" современного быта и пространства, их крепнущая однородность ("пустота") входит в противоречие с потребностями духовного мира ребенка. Ритуал, даже простой повтор события наделяет его неконкретизируемой значимостью (такая неконкретизируемость особенно характерна именно для ребенка), придает ему дополнительное измерение (не будем говорить: "смысловое", поскольку речь не идет о семиотизации в точном смысле) - это то новое, иное бытие, которое обретают слова в стихотворении от одной только вложенности в ритмическую волну, в звуковую мелодию. Ребенок открыт этому иному бытию, ищет именно его. Вещь, лишенная ритуальной ауры смысла, лишенная плюралистичности, также эту ауру создающей, вещь, ставшая чисто функцио-нальной, жестко к одной своей функции привязанной, враждебна ребенку, он ищет иного, и не только, как показывает автор, за домашним столом, но и на прогулке, в игре, во дворе. Головокружительным образом ребенок запросто знает то, что с таким трудом далось Хайдеггеру, говорившему на склоне лет и о "бодрствовании" как о необходимом условии "приближения" вещи, и о шаге от "объясняющей мысли" в "памятливую мысль": о том шаге, который ребенку делать не нужно. У автора вызывает тревогу такой, незначительный, казалось бы, на фоне иных утрат, факт, как постепенное исчезновение ледяных горок. Здесь нас также ждет удивительное открытие: оказывается, ледяные горки - это специфически русское изобретение, более того, в них скрыта некая глубинная русская культурная специфика. Это вообще очень интересная побочная тема книги: автор все время пытается уловить этнокультурное своеобразие - и нередко делает весьма меткие замечания (чего стоит хотя бы наблюдение о культурной специфичности тесноты - причем неожиданной его иллюстрацией становится наш кошмарный общественный транспорт). Автор постоянно сверяет свои наблюдения и идеи с народной традицией, куда более бережно относившейся к "детскому миру", чем торжествующая "диалектика просвещения", и это вносит в изложение дополнительные обертоны. Небезынтересны и ненавязчивые религиозные интерпретации: они показывают, в частности, что православие отнюдь не исчерпало своих культурных потенций и вовсе не является принципиально несовместимым с вполне современными научными подходами. Конечно, несколько раз возникающее словосочетание "православная психология" скорее интригует читателя, чем дает ясное представление о предмете, но основательность автора во всем остальном позволяет надеятся, что за этим стоит нечто большее, чем просто желание заинтриговать. (На мой вкус, впрочем, автор иногда несколько завышает градус пафоса - и в своей архаизирующей ностальгии, и в своих религиозных параллелях; несколько диссонирующе звучит нередко возникающий старый мотив "детства как подготовки". К счастью, все это не настолько выражено, чтобы испортить впечатление в целом; к тому же ведь и не в интерпретациях, в конечном счете дело, а в самом материале.) И важно вот еще что. Так же, как и в случае с иными этнокультурными традициями, так же, как и в случае с миром душевнобольных, абстрактное знание "плюралистичности" оказывает очень слабое воздействие на "пере-мену помыслов" - на реальное изменение поведения и уста-новок. В этом плане книга Осориной, я полагаю, сыграет неоценимую роль. Но и этим ее значение - во всяком случае для меня - не исчерпывается. Не исчерпывается оно и теми культурологическими мотивами, о которых шла речь выше. "Каждый ребенок - художник. Каждый ребенок - поэт" - эти трафаретные суждения наполняются в книге точным содержанием (характерно, кстати, и то внимание, которое Осорина уделяет специально детскому творчеству). Положение ребенка на границе семиотизированного мира, его непрекращающееся усилие семиотизации, его стремление в непрестанном диалоге с миром трансформировать каждый предмет в переживание-вещь, со-зидание и проживание "тонких душевных связей, рассе-янных в пространстве", его изначально остраненный взгляд - все то, о чем так хорошо и предметно сказано в книге, - это ведь и есть та самая эстетическая "прибавочная стоимость" бытия, имеющая отнюдь не чисто эстетическое значение. Так же, как душевнобольной в книге Ясперса о Стриндберге и Ван Гоге, уходя из нашего мира, на его грани, видит нечто, обычному взгляду не доступное, так же и ребенок, входя в наш мир, видит то, к чему потом оказываются способны прикоснуться только великие мастера. АНАТОЛИЙ БАРЗАХ |
|||||||
|
