|
В современной литературе у Игоря Померанцева наилучшая из возможных "технологических", а значит, и эстетических, профориентация - он богатый путешественник. Это завидный удел. К его книгам необходимо присовокуплять географичес-кие атласы, изданные в старинном роде. С цветными этнографическими ксилографиями под папиросной бумагой, с подробными очерками нравов аборигенов, набранными петитом, с курьезами и гастрономическими рекомендациями для путешествующих. Померанцев в этой постоянно меняющейся атмосфере чувствует себя как рыба в воде. Что ему до проблем "современного" лиризма, бурсачьей борьбы несуществующих школ, амбиций толстых журналов и прочего, и прочего. Вот он в новой книге "Почему стрекозы?" легко переходит от безрифменных ударника и фразовика, именуемых верлибром, к разностопному белому, а потом уж и к совсем регулярному традиционному стиху, правда, как он оправ-дывается, вынутому из "ящика" дюливиальных семидесятых. Это технологическое суммирование повторяет логику устройства первой книги поэта "Стихи разных дней", изданной в 1993 году в помирающем "Совписе". Но тогда водораздел между текстами, написанными "новым" свободным стихом, и ритмически организованными пьесами 70-х был чувствительнее. Не только формально (последних в книге было меньшинство), но и эстетически. В той книге Померанцев еще не предъявлял тексты, написанные строгим регулярным стихом. В нынешней они наличествуют, и надо сказать, не портят и не опрощают нового радикального тона, так как не взирая на прошедшие годы не утратили трогательной "малоросской" летней прелести, напевности и "доэдипальной", какой-то нетравматической малолетней искренности. Он в те годы словно только-только начинал учиться подглядывать, в 70-е он в основном под/посматривал. Немного Пастернак ("И месяца серп / С горбинкой непрочен, / Как мартовский снег, / Как зубик молочный. / От месяца, звезд / Мне некуда деться. / Неужто мой крест - / счастливое детство?"). Немного Кузмин ("В бане, в августе / в космах воды, / крепко в памяти сжав номер шкафчика / шлёпают по полу - / кто в белом слепке с плавок, / кто в белом слепке с семейных, / кто совсем нагишом - нелюдимы - / мальчики и мужчины"). Без зоркой злобы и ярости, ответственных впоследствии за метаморфозы логоса и мелоса.
Если попытаться на основе этих "вешек" выстроить ход его лирической истории, то, как кажется мне, в новой книжке Померанцев совершает некий переворот вокруг оси и склеивает стиховую ленту как Мебиус, обманув читателя, обманув ожидания, незаметно оказавшись на "стороне" классического стиха. Ведь казалось, что он достиг края, по меньшей мере жанрового. Опозорил ритмизованный стих, бросил его, показал всем, как надо писать русские верлибры. И надо признать, это у него получилось. Ведь удачные верлибры в русской поэзии наперечет, а все остальное, как правило, унылый аляповато загримированный путаный безрифменный тактовик или дольник. Но диапазон верлибров Померанцева до-статочно широк, он простирается от дисметрической области, когда поэт прибегает к фразовику, до разностопных дольников. Но именно они в последней книге самые удачные. Например, одно из лучших в книге стихотворение "Зоотехник и зверок" с дактилическими окончаниями-псевдорифмами вообще является 19 стопным и более тактовиком, зрительно разбитым на краткие сегменты-строчки ("Животновод зооветпункта, / лесной техник, / соболевщик / косятся на участкового // степень вытертости шёрстки / на мордочке и вдоль позвонков зверушачьих / подозрительна") (курсивное выделение "псевдорифм" и разбиение двойной косой чертой на "псевдостроки" - мои. - Н. К.).
Что означает такое движение? К чему приближается Померанцев? Никто не удивится, когда он предъявит в следующей книге новые ямбы и хореи. Посмотрим.
Но пока утонченные ритмические, трудно различимые (в хорошем смысле) ходы Померанцева облечены в редкостную для русской лирики тематическую форму. Он не прибегает к шаманизму, не кличет в помощники Пафоса (капризный божок - кажется, ответственен за эрекцию), не бьется в падучей на алтаре культуры, не жалуется, не просит и не витийствует. Он словно пишет, нехорошо улыбаясь, отчеты в жанре автодоноса и самооговора. Вот один из образчиков таковых: "Он просит официанта / принести бокал коньяку. / Официант приносит. / И тогда он просит меня: / - Подержи бокал в ладони. - / Я отказал ему во всем; / неужели снова? / Его замшевые влажные глаза / висят где-то рядом. / Ладно, что я, / зверь?"
Это обрывок протокола, по меньшей мере, сегмент какой-то тревожной подлинной истории, рассказанной кем-то кому-то с глазу на глаз, а Померанцевым подслушанной. И он мелькнул где-то там тенью, убегая, чтоб рассказать это на ухо еще и нам. Нам стыдно. Будто нам это надо. Чужие тайны… Но мы травмированы. Посторонней историей о чужой конченой жизни, всеми не бывшими слезами, не пережитым позором. Но вот вопрос - почему следователь и подследственный у нас всегда за одно? По сю сторону? Потому что в каждом есть Бог, который, как сказал Ницше, на самом деле умер. И поэтическое сообщение Померанцева и жанрово и интонационно адекватно расщепленному шизоидному русскому сознанию. Ведь донос - это то, чем можно скрепить в речи день и ночь. Бытие и небытие. Тем более донося на самого се-бя и, что важнее, себе самому.
Поэтика Померанцева не апеллирует к XIX веку, для него смешно поклоняться этому травленому платяному молоху. Его культура, с ее пыльными нестойкими приметами - рестораны, гостиницы, шоссе, кладбища. Травматический чин сдвинувшегося человека, по Померанцеву, это - брезгливость, вуайеризм, фобии, алчба.
Его стих ищет прибежище в прозе, он словно хочет там стихнуть, как зверок под мышкой зоотехника. И по стихам Померанцева разбросаны прозаичные приметы, как белье утром в покинутом впопыхах номере отеля (см. одно из лучших стихотворений - "Ветер уносит осу из Босфора в Черное море"). Он любит сюжеты, чтобы было что рассказать, чтобы простодушному читателю было не скучно. Он пишет письма, галантно беседует с женщинами, корпоративно с мужчинами, с детьми и автоответчиками, иногда орет в окно. Его интонаций не перечесть.
Очарование его стиха в сарказме и точности: "Когда воду смешивают с анисовкой, / получается белый кипящий раствор. / Вот они сидят и глотают / матовые лампочки. / И уже до рассвета / что-то в них горит, / не вы-ключается". Эти метадактили цедит ненасыщаемый гастроном и неисправимый сластолюбец. Но кто запретит богатому путешественнику насыщаться яствами и исправно предаваться сладострастию? Ведь никто кроме смерти. А она всегда рядом. Как пустота незаполненных пауз свободно варьируемых строк дольника. Как сбой пропущенных стоп фразовика. Как бесстыжая растрата интимных историй, противоположная богомерзкому скопидомству.
Меняющийся ландшафт Померанцева, тема путешествия, сопряжена с самоинициированием, с самодоказательством вовлеченности во взрослый мир. Но новые географические точки не несут нового знания, они только поставляют новую пищу неверным органам чувств. Доказывают наличие. Здесь и сейчас или там и тогда, что для стихов едино. Теплые климаты возбуждают приступы сладострастия, холодные - праксизмы воспоминаний. Эти ландшафтные перипетии на самом деле Померанцеву не нужны. Он хочет одного - запереться и сочинять, узурпировав свою память, поедая прошлые впечатления. Карающий дневной мир, полный обязательств, долгов, света, сменяет ночь, замыкающая человека самого на себя, где он переворачивается, как лента Мебиуса. Он проходит еще раз все позорно потерянное, глупо растраченное, но с изнанки, и все его потери становятся неотчуждае-мыми предметами роскоши. А там нет и не будет узды и преград.
Еда и питье, столь часто упоминаемые в текстах Померанцева, не связаны у него с культурным церемониалом (как со знаком "плюс", так и со знаком "минус"), а являются своеобычным гедонистическим атрибутом сегодняшней оральной культуры, все пробующей на вкус, атрибутом, гарантирующим достоверность всякого существования. Вот из "Рудиментарных стихов" женщина, когда-то любимая, отламывая ломоть, ест, не замечая, от полбуханки, в греческой таверне промакивают масляные губы лепешкой, отцовский янтарный мундштук имеет вкус, Ленчик делится с Маратом сладкой конфетной слюной. Это все знаки причастия, меты Бога. Да кто такой поэт, по большому счету? Едок, Панург, падальщик, выпотрашивающий нутро души, где чего только не понамешено, - это и детский полуразложившийся словарь из стихов 70-х, и позорный дух брезентухи и подмышек зоотехника. Там сладко живется вытертому до проплешин, залюбленному "зверку", и - "у любви пламенеют ланиты".
НИКОЛАЙ КОНОНОВ
|
