Многие деятели культуры обращают внимание на забавный факт наших дней: литературу, убитую антилитературными практиками постмодернизма, начали воспроизводить в конце 90-х не писатели, но писательницы. Так, по признанию Виктора Ерофеева, русская литература брошена мужчинами, бегущими от культуры, и воспроизводится в con-temporary art, в основном, женщинами. В составе сборника молодых дарований, который Ерофеев в этом году экспортирует в Германию, значительная часть принадлежит перу "молодых баб". Это не единственное проявление феминизации русской словесности. Достаточно открыть любой литературный журнал, чтобы увидеть: больше половины крупных прозаических вещей написано женщинами. На фоне такой гинекореанимации слова роман Марии Рыбаковой кажется изделием, артикулирующим довольно глубинные признаки тенденции, но в традиционном ключе, дающем право на немедленное восприятие и признание в литературном сообществе, властвующем над печатными органами: "Анна Гром и ее призрак" почти одновременно начали бродить как по "толстому" журналу "Дружба народов" (1999, № 8-9), так и по издательству "Глагол".
Смерть автора, смерть книги, смерть романа и других мифических персонажей металитературного дискурса оказываются в центре внимания новой женской прозы, из мелкой бабьей экономии решившей оплакивать труп его же средствами. Рыбакова пишет не просто роман о трупе, но и от лица трупа. Однако письмо разлагающегося трупа не вызывает отвращения, поскольку само разложение табуировано нормативным литературным русским романа и его откровенно "восходящей" тенденцией - назидательным путем души на тот свет, романтической на-деждой "прожечь бесконечность" при помощи любви и т. д. Композиция состоит из писем с того света (с третье-го дня по сороковой), написанных от лица русской девушки Анны Гром, повесившейся в Берлине. Перед читателем разворачивается подробная земная биография умершей - ее социальное восхождение в статусе русско-еврейской эмигрантки от подавальщицы в кафе и работницы почты к студентке, изучающей латынь и древнегреческий, и восхождение ее чувств от плотских утех с некраси-выми и неумными немецкими студентами к платонической любви с похожим на грека Ульрихом Виламовицем. Виламовиц - немец, его незаконный дед, по преданию, был видным фашистским офицером Эйдрихом, красивым и беззастенчивым садистом. Влюбленный в легенду собственного происхождения "внук" занимается мертвыми языками и, будучи похож на "деда" как две капли воды, в то же время сравнивается в тексте с Аполлоном, поскольку красив "не той ослепительной красотой невинного куска мяса, которой красивы молодые боги, но красив по-суровому, как умный живодер, зако-ловший быка", - живодер, чья "вы-сеченная из мрамора… фигура могла бы украсить площадь любого города". К не-му и обращена стилизованная в христианских мотивах корреспонденция. Письма вступают в диалог с литературой всех времен: от жития святой Феодоры, сообщавшей Василию Новому о мытарствах души в течение сорока дней, и до "Hochzeitsreise" Владимира Сорокина, где немецкий жених русской еврейской девушки Маши Рубинштейн ощущает себя двойником уже почившего в бозе нациста фон Небельдорфа, приходящегося ему отцом. "Вот тебе, мрамор!" - именно такими словами, манифестирующими идентификацию с античностью, просит сопровождать собственное избиение красивый молодой мазохист Небельдорф. При всем этом интертекстуальном изобилии призрак Анны Гром диктует ровное, поступательное движение повествования, озаренное всполохами классического мистицизма, типа: "Внезапно молния осветила окно. Я взглянул туда и в ярком свете увидел тебя, Анна, стоящей на той дороге, что вела в горы. Ты смотрела на меня и подмигивала, как Маша перед игрой. За всполохом света ударил гром…" Таким образом, постулированная мужчинами невозможность романа игнорируется женщинами. Мария Рыбакова пишет традиционный роман в духе Набокова - ребус, требующий расшифровки.
Некоторые шифровальные приемы Рыбакова и заимствует у этого романиста русского зарубежья: на тридцать пятый день путешествий души в текст проскальзывает некая Маша Р., чей "дед был известным в России писате-лем". А на следующий, 36-й день Виламовиц сам пишет письмо на тот свет, в котором признается, что все эписто-лы сочинены им, начиная с третьего дня после похорон Анны Гром. Литературные практики дедов и прадедов замк-нуты Машей Рыбаковой на ключ, а может быть, и множество ключей, по крайней мере один из которых хранится в тексте Ницше, толкующем легенду о нити Ариадны, и в тексте Жиля Делеза, толкующем это толкование Ницше в "Critique et clinique". Обоюдными усилиями этих мыслителей легенда о лабиринте выглядит как история Ариадны-Анимы, брошенной Тезеем-Аполлоном, и отдавшейся впоследствии Быку-Дионису, к которому первоначально питала отвращение. В одной из версий мифа Ариадна, брошенная Тезеем, который победил Быка, вешается на своей знаменитой нити, так и не "взойдя" до Быка. Очевидно, именно этот вариант использует Рыбакова, чья героиня повешена при помощи нити повествования Виламовица, закручивающей "реальное" повешение Анны Гром на несчастной страсти к мужчине, красивому, "как умный живодер, заколовший быка". Пока Анна любит Виламовица, она отвергает жизнь, ибо Тезей-Аполлон - дух отрицания. Для Ницше Тезей-Аполлон даже не был греком, но был неким Немцем, что слывет греком, тогда как истинным греком был Бык-Дионис. В романе Рыбаковой Виламовиц явно сопоставляется с греком, имея истинным двойником все же немца-нациста, - но вот никакого Диониса, никакого Быка в романе, в сущности, и нету…
В "Le Carte Postale" Жак Деррида считает повешение имитацией фаллоса. Мария Рыбакова имитирует Деррида ("Le Carte Postale"), адаптируя его: односторонняя любовная переписка, начинающаяся цифрой "3", вклинивающийся в реальность мотив почты, отсутствие, достигающее присутствия, апология письма, латынь, древнегреки, даже немец У. Виламовиц… Имя Виламовица заимствовано из письма Деррида от 9 сентября 1977 года, которое начинается словами "я приеду тебя встречать" и разворачивается в критику "Писем Платона", дискуссию об авторстве и давно сгнившем авторе. Предметом остракизма Деррида становится, среди прочих исследователей Платона, знаменитый немец - У. фон Виламовиц-Мелендорф. Так Виламовиц ли автор писем Анны Гром? И к нему ли обращены они? Не подслушал ли ариец Ульрих повесть загробного духа, который и в жизни был только призраком, если прочесть его имя наоборот: морГ аннА? Редуцируя Деррида, Рыбакова не выходит за пределы парадигмы дедов и прадедов, уже будучи вне ее потому только, что, перефразируя Рыбакову же: она - жива, а они - мертвы. Но жива ли она в традиционном смысле слова? Отказываясь от Диониса, она отказывается родить, по Ницше, сверхчеловека, чтобы не подкармливать землю новыми трупами. Возврат литературы к аполлоническому началу, к своего рода неоэстетизму ставит в подобной прозе ситуацию, когда стилем становится вечная девственность, чьи пальцы просятся к перу, к бумаге. Понятно, что такая полная иллюзий и назидательного потенциала особа не может не обратиться к вечной социально ангажированной теме противостояния России и Германии. Адаптация трупа культуры для консервативно настроенных любителей литературы - вот телеология этих новых литературных женщин.
НАДЕЖДА ГРИГОРЬЕВА