Этого не ожидал никто.
Один бывший ученик Сосноры не поверил мне, когда я сказал, что вышла новая книга его стихов.
Признаться, я и сам открывал ее не без некоторого - смешанного с естественным любопытством - страха. Все-таки пятнадцать лет как-никак. Срок немалый.
Именно столько лет не писал Соснора. Вернее, писал, но - прозу. И прозу превосходную, настолько дерзкую, настолько ни на кого и ни на что не похожую, что редакторам приходилось снабжать ее публикацию (например, в "Звезде") специальным - и словно бы оправдывающимся - предисловием. Эта свойственная даже либеральным изданиям инерция в восприятии Сосноры понятна, учитывая те аптекарские дозы, какими отпускала его цензура в советские годы (к 1986 году из 23 поэтических книг только одна вышла в том виде, в каком была задумана автором, - "Всадники"). Но ведь и в постсоветские мало что изменилось. Мы практически до сих пор не имеем в сколько нибудь полном, неурезанном виде "позднего" Соснору, Соснору эпохи "Хутора потерянного" и "Возвращения к мо-рю", этого поразительного лирического эпоса, заставляющего любого непредвзятого читателя сожалеть о нерасторопности наших издательств и эстетической узости либо корпоративной ангажированности всевозможных институций, призванных если не влиять, то, по крайней мере, опера-тивно отзываться на "литературный процесс".
С другой стороны, для писателя масштаба Сосноры есть что-то оскорбительное в той запоздалой и скоропалительной славе, какая настигла иных "отказников" официальной литературы. Так что к сожалениям не может не примешиваться чувство известной благодарности за то, что все же есть кто-то, кто избежал печальной участи быть заживо погребен-ным в собрании сочинений. [В конечном счете, "виноват" в этом, без сомнения, сам Соснора. Когда-то, в романе "Дом дней", он с великолепной иронией, опережая будущих составителей школьных учебников и мемуаристов, так описал свою "поэтическую карьеру": "До 30 лет я выступал на сценах, поя, в роли воскресителя усопших. И слава моя затмила (осветила?) мир, советско-за-граничный. Но вдруг как отрезало, я совершил хадж, ушел в глушь и пил. До смерти. До потери второй головы, хоть и удалось сохранить ее, но многого уж нет в ней. О головах: и с одной я достиг в Олимпийских играх в беге на колесницах венок из фиалок с надписью. Что есть я. Но страшно подумать, что был бы я - идет с головою, а над нею возвышается вторая, еще более возвышенная. Реакция современников была б трудноописуемой".]
И вот - после пятнадцатилетней паузы - новая книга стихов. Написанная в 1999 году, с 5 февраля по 5 августа (такова дата под последним стихотворением), в семьдесят две страницы. Внутри три раздела: "Уходят солдаты", "Уходят цыгане" и "Уходят женщины". Три салютующих залпа в воздух. Мучительная, мрачная книга. Книга прощания и ухода:
Если, - то что будут делать тюльпаны,
лилии с молоточками, вишни и сливы,
стекла в окнах, глобусы ламп и треножник
с пчелами на меду, и бассейн, и жаровня?
я не смогу быть ни с кем ни в одной из комнат,
твой сад заморозит и ветры сломают,
камни у дома сперва разойдутся и рухнут,
псы одичают, и эту Луну не увижу, -
все, что любила ты, и то, что меня не любила.
Пронзительная, бесконечно чистая интонация, от которой сжимается горло. Я не раз и не два прерывал чтение, поражаясь нечеловеческому (и в то же время такому человеческому, такому обезоруживающему) благородству поэта, его мужеству и силе. А еще - тому, насколько он остается верен себе в том, что не остается прежним, не повторяет, не эксплуатирует самого себя. Даже Рим, даже кони и ножи, и мятеж, и страсть, и романтическая бравада, знакомые нам по прежним стихам, даже знаменитые инверсии, звукопись, неологизмы, спорадические отголоски очень по-своему переработанного "заумничества", внутренние и асонансные рифмы, - все то же и все другое. В лучших вещах эта новизна ошеломляет:
Ты множествен, ты эросцвет и ум, где сеять ген, кого, убив, умыть.
А я иду по ковылям, как Овн, а ты одет, как девушка, в венок.
Я рад и редок, замахнул на Жизнь, в ты не рок, не друг, и дал жетон.
Я честно вылил вниз в стакане кровь, ты чтиво туч. Скажу и про любовь:
как сел щегол на лошадь, и - табун! как бьют яйцо Земли - в лицо, в набат!
А я иду, как огнь и гонг времян, а ты идешь, как девушка, - плашмя.
В связи со вторым, "романсово-цыганским" разделом, где возникают темы луны, сабель, жандармерии, ночных убийц, Гранады и Косово, мне вспомнилась история об андалузской певице Пасторе Павон по прозвищу Девушка с Гребнями, рассказанная Лоркой. Однажды Пастора Павон - сумрачный испанский гений, равный по силе фантазиям Гойи, говорит Лорка - пела в одной таверне Кадиса. Она играла своим грудным голосом, тягучим, как расплавленное олово, мягким, будто утопающим во мху; гасила его в прядях волос, окунала в мансанилью, уводила его в далекие, угрюмые заросли. Но все было напрасно: слушатели неодобрительно молчали. Тогда Девушка с Гребнями вскочила в бешенстве, волосы ее спутались как у средневековой плакальщицы, она залпом выпила стакан огненной касальи и снова запела. Запела без голоса, без ды-хания, без оттенков, обожженным горлом. Пасторе Павон пришлось сорвать свой голос, потому что она знала: ее слушает взыскательная публика, которой нужна не форма, но самый нерв формы. "Голос ее уже не играл, он стал потоком крови, бесподобным в своей искренней муке, он тянулся, как тянется к пригвожденным, но полным бури ступням Иисуса рука с десятью пальцами в скульптуре Хуана де Хуни".
Нечто подобное по накалу, по исступлению слышится мне и в новых стихах Сосноры, особенно тех, которые с некоторой долей условности можно назвать "гражданской лирикой". Здесь он сближается с Лоркой, Хлебниковым, Цветаевой, своим любимым Маяковским. В то же время по тематике и ритмике это самый традиционный для Сосноры, самый "ожидаемый" раздел в книге. И сказать по правде, самый неровный.
Третий же почти полностью состоит из свободных стихов, блистательных, полных сарказма, иронии и эротических экстравагантностей. Но под конец вновь начинает доминировать элегическая интонация, возвращающая нас к первой - "римско-имперской" - части и расставанию "всего со всем". Круг замыкается. Конец империи, конец поэзии, конец жизни:
Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,
карты, цистерны винные, женщины множеств,
боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят,
сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,
что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца,
солнце заходит, и больше не озаботит,
магний луны и кипящее море,
и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра,
книги уходят, быстробегущий, я скоро!
Все, что любил я у жизни, - книги и ноги.
Мрачная и в то же время удивительно светлая книга, читать которую подчас нестерпимо больно.

АЛЕКСАНДР СКИДАН