|
|||||||
НОВАЯ РУССКАЯ КНИГА № 3 | |||||||
|
СПб.: Журнал "Звезда", 1999. 72 с. Тираж 300 экз. (Urbi: литературный альманах. Выпуск восемнадцатый. Серия "Кабинет доктора Калигари", 1.) Новая книга Кирилла Кобрина, как и предыдущая - "Профили и ситуации", представляет собой собрание разнообразных по тематике эссе или, согласно авторскому подзаголовку, "опытов на историко-культурные темы". Три из этих опытов непосредственно касаются сферы на-учных интересов автора - известного кельтолога-мидиевиста, тогда как оставшиеся два ("Три могилы на Гласневинском кладбище", "Фабрика и ее работник") написаны скорее Кобриным-культурологом и Кобриным-литературоведом, нежели Кобриным-историком. Поскольку Кобрин, слава богу, в настоящее время жив и, стало быть, не претендует на посмертно-академическое издание всех своих трудов без разбора, появление на свет подобного сборника подразумевает неизбежное наличие в нем какого-либо единства - смыслового, идеологического, стилистического, не-важно. Равно как и наличие "единства апперцепционного" - или, говоря проще, наличие читателя, способного с более-менее ровным интересом одолеть сборник от обложки до обложки. Понятно, что таковым читателем должен стать отнюдь не медиевист, которому, естественно, дела нет никакого до проблемы соответствия мировоззрения Л. С. Выготского эстетическим теориям 20-х годов или судьбы похороненного в Дублине русского эмигранта XIX ве-ка по фамилии Печерин. Напротив, скорее всего это будет читатель "неспециализированный", своего рода "интеллектуал широкого профиля", способный оценить механику мысли как таковую, стиль как таковой и сведения как таковые - подобно шереметьевским кабельным рабочим, которые, как известно, были без ума от Венечкиных историй про евреев и арабов. Итак, перед нами текст, написанный весьма бойким слогом. То, что Кобрин относится к, увы, многочисленной в наши дни когорте чутких до языка писателей, безжа-лост-но задушивших в себе авторов фабульной (fiction) прозы, - ни для кого не секрет. Однако ж, вместо того чтобы предаваться бесплодным сокрушениям, съедим ту пиццу, которая испеклась. Право, удастся обойтись без насилия как над органом вкуса, так и пищеварения. Первое позитивное впечатление, возникающее по прочтении книги Кобрина, будет (прошу прощения за каламбур) толка негативного. Слава богу, отсутствует эта набившая оскомину своей электронной бессмысленностью нынешняя беллетристическая попса: "деррида-деррида-батай, деррида-деррида-барт, деррида-деррида-фуко, гройс! гройс! деррида-деррида-батай…" Впрочем, это не означает, что популярные сегодня интеллектуальные авторитеты не упоминаются Кобриным вовсе - но лишь в довольно широком ря-ду, берущем начало от Вергилия и средневековых схоластов. Тем самым всяк сверчок сажается на надлежащий шесток, а читатель уводится от представления о том, что гамбургер от McDonald's - вершина кулинарной мысли человечества. Это уже немало. Отметим еще одно, вполне неизбежное, впечатление упомянутого нами "широкого читателя" от книги. Оно обусловлено сравнительно высокой степенью экзотичности материала "мидиевистской" части сборника. Действительно, многие из нас где-то слыхали, что Уэльс - это не совсем Англия и что люди там, будто бы, говорили (а то и сейчас говорят?) на другом, нежели английский, языке. Но представления о том, что донормандская история Британии столь насыщена событиями, мифами, литературными памятниками и связями с весьма отдаленными, вроде Центральной Италии, странами и территориями, едва ли относятся к нашему стандартному культурному багажу. Ныне гомогенная в языковом смысле страна когда-то сочилась разноречием: Гиральд Камбрийский, герой одной из работ Кобрина, сочинял свои латинские трактаты в французско-староанглийско-ирландско-уэльском языковом окружении… Что из этого следует? Если так можно выразиться, эффект пылинки дальних стран на ноже карманном - мир действительно окутан седым туманом нашей неосведомленности, порой скрывающим перспективу. И когда этот туман рассеивается, мы видим людей - вполне обычных людей, таких же, как мы, с детской непосредственностью рассуждающих, в частности, о природе души и не пришедших в ходе сих рассуждений к чему-либо единому. Легкое, в пределах нормы эссеистических приличий, дуновение фамильярности присутствует в большинстве повест-вований Кобрина о своих персонажах, заставляя вспомнить манеру, в которой Мамардашвили рассказывал, например, о философии Канта. Собственно, иначе и быть не могло, поскольку автора интересует не история культуры в чистом виде, а интеллектуальные истории людей, эту культуру творящих и ей же сквозь себя пропущенных. И здесь смыкаются Кобрин-историк, Кобрин-писатель и Кобрин-житель России рубежа веков. ЛЕВ УСЫСКИН |
|||||||
|
