НОВАЯ РУССКАЯ КНИГА № 3

ВЯЧЕСЛАВ КОШЕЛЕВ
Алексей Степанович Хомяков
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ В ДОКУМЕНТАХ, В РАССУЖДЕНИЯХ И РАЗЫСКАНИЯХ



М.: Новое литературное обозрение, 2000. 512 с. Тираж не указан.

Дорога автора к этой книге заняла больше двадцати лет. На этом пути возникли две монографии, книги о Баратынском и Батюшкове, множество статей и архивных публикаций, комментаторские материалы к сочинениям мыслителя, роль которого до сих пор, увы, квалифицируется в "обыденных представлениях" демо-кратической критики и в тезисах, еще Ю. Самариным названных "нелепыми" (с. 354). Подчеркнем: взгляд на славянофилов в несметных рядах исследователей отечественной культуры мало чем отличается от настороженно-косой оглядки "мундиров голубых". В. А. Кошелеву, означившему свою книгу как "жизнеописание", пришлось выйти далеко за рамки жанра, чтобы произвести кардинальную "расчистку" хлама предубеждений, что накопился вокруг литературно-исторической иконографии своих героев. Надобно было показать, что русскость и патриотизм хомяковского окружения - не то же самое, что национализм и шовинизм с высоты "дворянской спеси" (с. 15, 19); что идеалы Земли и Народа могут и не иметь ничего общего с "официальной народностью" уваровско-победоносцевского типа; что в реальной полемике современников следует установить голосовую равночестность мнения; что, одним словом, нам надлежит расстаться с немалым числом хрестоматийных стереотипов, которые заслоняют нам правду беспримерного подвижничества славянофилов.
Сорок главок книги образуют идейно-биографический, философско-полемический и литературно-бытовой очерковый круг, в центре которого личность и дело Хомякова впервые предстают в полноте исторического смысла. Для этого автору понадобилась точка зрения той науки, что пришла в 1830-х годах, - историософии. Она определена (применительно к "Семирамиде") как "интуитивное переживание судеб народов" (с. 195). Здесь, правда, не помешало бы уточнить, что "историософия", по смыслу термина и в отличие от "философии истории", признает за историей Софию - промыслительную стратегию мирового процесса, доступную логическому осмыслению и внушающую историческую надежду. Для историософии невозможны абсурдистские концепции (как у Л. Толстого) и возможна та "идеология факта", в плане каковой происходит в книге Кошелева диалог автора и героя.
Перед нами - не просто очередной том из серии "ЖЗЛ" (для которой он, возможно, и писался). Обратим внимание читателя: духовная биография мыслителя-энцик-лопедиста строится в наиболее трудной технологии "философического письма": огромное количество фактов внешнего обстояния интериоризованы в самую глубину духовного существа Хомякова, а внутренний ландшафт его мысли вынесен в эмпирию поступка. Книга обретает черты новаторской манеры повествования, которую стоило бы назвать "эстетикой истории" - той самой, что так ценил Хомяков в Карамзине (с. 321) и что стала творческим принципом жизни и дела русского поэта и философа (с. 194). Славянофильский "Декамерон" Кошелева превращается в собрание научных новелл, а еще точнее - в антологию мини-монографий; любая из них может быть развернута в самостоятельный нарратив. Чего стоят только прекрасные этюды о наполеоновской теме ("Прах") или житие Дмитрия Валуева, а особенно - ироническая новелла "Борода" - краткая энциклопедия по истории бытового диссидентства! Так, в сочетании авторской поэтики рассказа и риторики анализа, стало возможным трактовать "железную дорогу" или гражданскую "эмансипацию" как идеологемы, а "право собственности" и "право владения" (с. 285-286), "дом" и "мир", "наших" и "ненаших" - как "нравственные понятия" (с. 317) - наряду с "родством", "свободой" и участием женщин в кружковом быте (с. 252-272).
Весьма уместно вплетена тема Тютчева в сюжет книги; и все же читательское чувство некоторой неполноты здесь не покидает. Хотелось бы видеть расширение материала по связям славянофильской доктрины с панславизмом, почвенничеством и неоконсерватизмом. Активно поругивает автор оппонентов Хомякова; особенно досталось Белинскому и Погодину. Для последнего, правда, нашлась пара добрых слов, но все же и Белинскому надо сказать спасибо за ту роль негативного катализатора, какую он играл в полемических партитурах века (правда, Бенедиктову это не помогло…). Может быть, излишне традиционны и оценки Кошелевым фигуры Булгарина.
Специальный и сложный вопрос - переклички Чаадаева и Хомякова. Как кажется, текст первого "Филосо-фического письма" следует причислить к тому разряду произведений, которые позволительно читать, по слову В. Розанова, как "арабские манускрипты - от конца к началу". "Истина всегда в форме лжи, - говаривал в дневниках А. Платонов. - Это самозащита истины, и ее проходят все". Чаадаев работал в традиции апофатического письма, предназначенного для вспять-чтения (что в плане поведения соответствует чертам духовного юродства - начальной формы русской свободы творческого поведения). В привычке русской классики и ее героев - "довраться до правды" (Достоевский) в стилистике инверсивного вспять-высказывания и анти-поступка. Чаадаева и Хомякова роднит и умение превратить "политические стихи" и вещицы "на случай" в подлинные лирические шедевры. Вправе спросить читатель и о другом: только ли из страха перед перлюстрацией не отправил Пушкин письмо Чаадаеву от 19 октября (!) 1836 года (с. 183-184)? Чтение этого письма благонамеренным чиновником III-го отд. Е. И. В. Тайной канцелярии беды бы Пушкину не прибавило: он отстаивает в нем эпическое величие русской истории. Дело, скорее, в другом: содержание письма усилило бы растерянность Чаадаева перед разразившимися вокруг него событиями.
Весьма жаль и еще одно: в наследии Хомякова осуществился корректный вариант диалога Москвы и Петербурга (на фоне прямой идиосинкразии к невской столице со стороны К. Аксакова). В той самой "Речи, произнесенной в Обществе любителей российской словесности", которую так интересно анализирует Кошелев, столицы Отечества поданы не в контекстах враждебной антитезы, но как "внешнее" (Петербург) / "внутреннее" (Москва), что задает всей истории культурного бицентризма новые во-просы и новую сюжетику.
Но это всё - частности. Книга завершена очерковой триадой "Вера" - "Надежда" - "Любовь", заглавия которой предъявляют читателю авторскую формулу русской исторической жизни, в противовес всем любителям патриотических медитаций над уваровским медальоном "православие - самодержавие - народность". Здесь образ героя смыкается с образом автора, блестяще продемонстрировавшего нам свой "удивительный дар логической фасцинации" (как записал в дневнике молодой Герцен после свидания с Хомяковым). Как назвал свою книжку 1915 года В. Эрн - "время славянофильствует". Впервые с книгой Кошелева голоса классиков этой школы мысли звучат в полную силу.

КОНСТАНТИН ИСУПОВ
НОВАЯ РУССКАЯ КНИГА
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА


www.reklama.ru. The Banner Network.

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1