Греческий литературный канон является едва ли не самым жестким и незыблемым во всей мировой литературе. Изначально связанный с числовой магией (семь мудрецов, девять лириков, три трагика), он донес нам почти исключительно самого себя и таким образом пресек возможность своего варьирования сообразно духу времени. Смене наших настроений и вкусов (романтизм, натурализм, символизм и пр.) он смог позволить разве что подвергнуть поруганию кого-нибудь из небожителей (вспомним историю о Ницше и Еврипиде), не более.
Когда эпоха безраздельного господства касты эстетически простоватых профессоров-позитивистов прошла (чего стоила одна их Kleinliedertheorie при решении гомеровского вопроса) и на наших письменных столах мы стали различать не единый ряд из Scriptorum Graecorum et Romanorum, а, в меру художественной отваги каждого, видевшихся живыми поэтов, прозаиков и драматургов, как раз создание литературной истории и оказалось делом невозможным в силу отсутствия иных, кроме суперлативной, ступеней эстетической иерархии.
Таким образом, лишь области культуры изначально маргинальные, а порой и по самой своей природе недоступные для канонизации могли позволить нам почувствовать иные, кроме ладана и мирры, ароматы (как известно, греки ели в обилии чеснок и стирали одежду не каждый месяц). Это в первую очередь перформансы ранних киников (включая публичную мастурбацию и дефекацию) с примыкающим к ним радикальным жестом - сожжением Геростратом ориентально помпезного храма Артемиды в Эфесе, а во вторую очередь - эпиграммы: надписи на могильных камнях, на приносимых в храм подарках, на домашней утвари, подписи под картинками.
История распорядилась так, чтобы мы держали в руках 2 эпические поэмы, 33 трагедии, 11 комедий, 44 хоровые оды, одну (!) сольную оду и шесть с лишним тысяч эпи-грамм (в издании Дюбнера - Куньи). Они представляют единственный во всей античной литературе жанр, доступный для собственно литературоведческого анализа. Только при анализе эпиграмм мы можем выделить нетривиальные художественные жесты из стертого поэтического обихода, то есть только эпиграммы являются литературой в том смысле, в каком мы привыкли иметь с ней дело.
И, нужно заметить, литература и здесь верна себе. У этих шести с лишним тысяч стихотворений около трехсот известных нам по именам авторов (между прочим едва ли не четверть стихотворений утратила имена своих авторов уже в древности), и хорошо, если о полусотне поэтов можно сказать хотя бы несколько внятных слов. В массе своей это бесконечное варьирование одних и тех же тем: женщина как сексуальный манекен в гетероэротических эпиграммах (книга V - здесь и далее имеется в виду "Палатинская антология"); щит, рыболовная сеть, интимные детали туалета - как подношение богу или богине от частного лица в соответствии с его полом, возрастом, родом занятий в анатематических или вотивных (книга VI); дежурная похвала в честь исторического лица или приличествующая случаю банальность в честь частного в эпитафиях (книга VII); подписи под портретами в классной комнате да копиями хрестоматийных произведений искусства (наверное, что-то вроде наших "Девятого вала", "Утра в сосновом лесу" или "Опять двойки" - только под "Телкой" Мирона 28 подписей) в экфрастических (книга IX); благоглупости в протрептических или прецептивных (книга X); тосты в симпотических (книга XI); наконец, неожиданно для нас лишенные обычного в таких случаях пряного налета "просто стихи о любви" в гомоэротических (книга XII):

Рану глубокую гость скрывает… Смотри, как он
дышит
Тяжко, как больно ему… Третью подносит к устам
Чашу… Как алчно он пьет, и вплетенной в зеленые
стебли
Розы летят лепестки из венка на пиру…
О, как иссох он… Клянусь, что я догадался о муке
Горестной! Ибо вор вора узнал по следам!
(XII, 134. Каллимах. Пер. Ю. Голубца)

Сложилось два способа подачи читателю всего этого неохватного материала. Первый (назовем его аналитическим) заключается в распределении эпиграмм по авторам и эпохам. На практике это сосредоточение внимания на пласте архаической (если, конечно, всерьез принимать авторство таких поэтов, как Архилох, Сапфо, Анакреонт), классической и раннеэллинистической эпох. Так строились комментированное издание А.-С.-Ф. Гоу и Д.-Л. Пейд-жа (The Greek Anthology: Hellenistic Epigrams. Cambridge, 1965) и критическое - Д.-Л. Пейджа (Epigrammata Graeca. Oxford, 1975). Последнее, между прочим, было переведено (естественно, исключая критический аппарат) на русском: Греческая эпиграмма. Изд. подг. Н. А. Чистякова. СПб., 1993 ("Литературные памятники"). По этому же принципу строились и предыдущие русские издания 1935 и 1960 годов.
Второй способ можно было бы назвать антифилологическим. Это подача материала в том виде, как он читался самими греками, да еще и не в античное, а в византий-ское время. Идущие вперемежку эпиграммы эпохи Перикла и эпохи Юстиниана: гетеры, мальчишки, сатиры с приапами и тут же ангелы и архангелы, Христос на водах (кни-га I), молитвы Григория Богослова (книга VIII). Веселый греческий винегрет эпохи патриарха Фотия и миссио-не-ров Кирилл-а и Мефодия (IX в.), составленный протопо-пом Константином Кефалой на основе предшеству-ющей традици-и: "Венков" Мелеагра Гадарского (130-60 гг. до н. э.) и Филиппа Фессалоникского (I в. н. э.), "Цвет-ника" Диогениана Понтийского (II в.), "Круга" Агафия Мириней-ского (VI в.), - и дошедший до нас в двух, не всег-да дублирующих друг друга изводах ("Палатинская антология" и "Антология Плануда"). В таком виде поданы эпиграммы в изданиях с параллельным переводом: латинским (Epigrammatum anthologia Palatina cum Planudeis et appendice nova. Ed. F. Duebner et E. Cougny. T. 1-3. Paris, 1864-1890), английским (The Greek Anthology. Ed. and transl. by W. R. Pa-ton. V. 1-5. London, 1916-1918 (множество переизданий), немецким (An-thologia Graeca. Griechisсh und Deutsch hsg. v. H. Beckby. Bd. 1-4. Munchen, 1957-1958). В изрядной мере можно считать законченным и издание с па-раллельным французским текстом, отличающееся, против обыкновения, неусеченным критическим аппаратом (An-tho-logie grecque. Texte etab. et trad. par P. Waltz - R. Au-breton. T. 1-13. Paris, 1928-1994).
В русском переводе подобная подача материала нова. Конечно, пока еще недостаточно полно представлены долгое время закрытые в нашем обществе педерастическая и христианская тематика (что, кстати говоря, в эпи-граммах Григория Богослова, к сожалению пока непереведенных, дает прелюбопытнейший симбиоз). В ничтожном количестве предстают оракулы (Книга XIV), маловато эпиграмм, собранных Э. Куньи для третьего тома своего издания из самых разных источников: сочинений в прозе, археологических памятников; к ним прибавились в ХХ ве-ке еще и папирусные находки. Но это с точки зрения педанта (в свое время автору этих строк довелось редактировать изданный Пушкинским Домом библиографи-ческий указатель "Античная поэзия в русских переводах XVIII-XX вв.". Сост. Е. В. Свиясов. СПб., 1998). С точки же зрения нетерпеливого читателя и этого много. Если ис-клю-чить нескольких авторов с отчетливо индивидуальной манерой (Асклепиад, Посидипп, Анита, Леонид Тарент-ский) и эпиграммы, принадлежащие мэтрам, прославившим себя в основном в других жанрах (Симонид, Платон, Каллимах), перед нами развернется панорама второстепенных, третьестепенных поэтов, немного дилетантов, иногда слегка графоманов.
В этой непривычной для русского читателя, "нефилологической" композиции и во введении в общий контекст прежде закрытых тем и заключаются главные достоинства рецензируемой книги. Новых переводов совсем немного. (Фраза комментария "Настоящее издание включает все изданные до сих пор переводы эпиграмм греческой Антологии и добавляет к ним очень много новых, переведенных впервые" на с. 615 не соответствует действительности. Перепечатаны далеко не все переводы Е. Свиясова из книги "Древнегреческая застольная, шутливая и эротическая эпиграмма". СПб., 1997.)
Шедевры, собственно, были переведены ранее. За редким исключением они вошли еще в издание 1935 года и принадлежат перу Леонида Васильевича Блуменау, врача-невропатолога. Из переводов 90-х годов следует отметить переводы Ю. Голубца, отличающиеся как высочайшими поэтическими достоинствами, так и смехотворными ошибками. Например:
Четверо пить придут, и у каждого будет подружка… Хион на восьмерых? Мало нам будет вина! Мальчик! К Аристию! Пусть пошлет еще половину Полного хиона, пусть парочку кружек еще Даст, пожалуй, тогда нам хватит. Беги же скорее, Ох, да скорее беги! Гости-то будут к пяти!
(V, 183. Посидипп)
Прекрасно читающийся, живой русский текст, но увы, всё на свете перепутано. Вина нужно принести никакой не "хион" (это сорт вина - хиосское), а сосуд, в котором это хиосское содержится. Археология сообщает нам, что вино хранили в сосудах вместимостью 4 хоя (3,28 х 4 = 13,12 л). Далее, там, где появляется само слово "хой", оно переводится словом "кружка". Втройне неудачно: во-первых, маловато для трех с лишним литров, во-вторых, этим словом обычно передают греческое слово "котюле", которое означает 1/12 хоя т. е. 0,27 л., в-третьих, кружка/котюле переносит нас в совсем иной масштаб и подсказывает параллель "хион=хой". Таким образом, если не заглядывать в спасающий переводчика комментарий [кстати, в предыдущем издании ("Греческая эпиграмма" 1993 го-да) была допущена смешная ошибка: 1,3 л. вместо 13 л], у читателя возникает недоумение: по Голубцу, вся компания собирается выпить 3,28 + 1,64 + 0,27 + 0,27 = 5,46 л на восемь человек, то есть по 0,68 л на брата (меньше, чем по нашей бутылке!). Не нужно быть большим знатоком древнегреческой грамматики, чтобы заподозрить неладное. Дрожащими от нетерпения руками открываем издание Пейджа и читаем следующее:
Четверо пьющих, и у каждого по девке.
Одного [сосуда] хиосского на восьмерых недостаточно.
Раб, беги к Аристию, скажи, чтобы он прислал
Еще половину. Явно не достает двух хоев.
Этого, я думаю, будет достаточно. Ну, беги же,
Мы собираемся в пятом часу.
13,12 + 6,56 = 19,68 л. Это уже правдоподобно. По 2,46 литра. Мальчикам поболее, девочкам поменее.
В каком-то смысле греческая эпиграмма - это бесконечные повторения. Но всегда это будет изящно, преисполнено хорошего тона и хорошего вкуса, как бесчисленные каннелюры разрушенных историей колонн или черепки краснофигурных ваз, или терракотовые игрушки из Танагры. В сущности, детали быта. Поэзия в повседневности. Это как ужины под барочную музыку. Может быть, в этом больше собственно греческого, чем в платоновской пещере, софокловско-аристотелевском катарсисе, апориях Зенона.

Чтобы мы никогда не забыли, сказал он, золотые
уроки, те уроки
искусства греков. Наряду с человеком, животным
и вещью - браслет
на запястье богини нагой; цветок, ниоткуда
упавший на землю. Лира и молоток, яблоко, ящик, клещи;
ах, и эти стихи, где бог, счастливо свой труд окончив,
мехи из огня достает, собирает по одному инструменты
в серебряный свой сундук; потом вытирает губкой
лицо, мускулистую шею, руки, волосатую грудь, -
такой аккуратный, чистый, он выходит вечером
на улицу
самый величественный, хромой бог, бог, живущий
своим трудом.
(Яннис Рицос. Сокр. пер. Ю. Мориц)
СЕРГЕЙ ЗАВЬЯЛОВ