Книжка Бодрийара об Америке вышла на русском языке через пятнадцать лет после того, как была написана на француз-ском: не так уж много исторического времени. В Америке и Франции сменилось по президенту, в России поболеe. Я перечитываю эту знаменитую книжку - один из главных памятников "континентальной мысли", как уважительно и вместе с тем эвфемистично называют новую французскую философию в Америке, - и поражаюсь. Когда-то я читал "Америку" в Америке и тоже дивился, но не сумел приспособить своего удивления ни к чему годному. Сейчас, в русском переводе и с невероятным предисловием, книга показалась интереснее.
"Америка" Бодрийара - классика постмарксистской эпохи. Постмарксизм отличается от марксизма, как надоевший автомобиль от нового: марка все та же, но запах ушел навсегда, и надежда на небывалый успех меняется скучным ожиданием конца. Другие вещи стареют приятнее, например хорошее вино или хорошая мебель; но к таким книгам, как "Америка", это не относится. Товары эпохи массового производства стареют сначала морально - когда появляются новые примеры того же самого, - а уж потом материально. Но бывает, что товар обретает новую жизнь, будучи продан или угнан в страну более бедную и более восторженную. Вот это и случилось с "Америкой" при русском ее переводе.
Бодрийар занимался в Америке тем же, чем и большая часть его тамошних читателей: за немалую зарплату, в несколько раз больше парижской, учил американских студентов критике и самокритике. Обличения американского общества - фирменный стиль европейских эми-грантов. Со стороны и правда виднее, чем изнутри самого себя. Француз де Токвиль рассказал об опасностях, грозящих демократии в Америке, и стал любимым ее мыслителем. Сто лет спустя немцы подвергли американскую демократию безжалостной критике и обрели популярность, которой ни до, ни после франкфуртской школы не обладала ни одна группа свободных интеллектуалов. Покидая нацистскую Германию, эти интеллектуалы пророчили революцию со страстью, которая более чем понятна в их положении; почему, однако, никто из них не эмигрировал в Россию, где та самая революция уже совершилась? Один наивный и последовательный Вальтер Беньямин для пробы съездил в Москву и попытался там прижиться; но ему это, конечно же, не удалось. Остальные поехали туда, где критикой буржуазии можно заработать на нормальную буржуазную жизнь: в Америку. Все они знали о московском разочаровании Беньямина, как знали о Московских процессах и вообще обо многом; но они предпочитали критиковать отчуждение, конвейер, массовое потребление и прочие американские дела, которые объявлялись злом, родственным фашизму или еще хуже. Только Ханна Арендт вышла из этого круга и, в знаменитых "Истоках тоталитаризма", приравняла нацизм не к капитализму, но к коммунизму. То была уже другая история.
В сравнении с Адорно или Арендт Бодрийар в 1986 году знал несравненно больше: Венгерское восстание, Пражскую весну, бунтующих парижских студентов и, наконец, телевизионные кадры жутких советских старцев. В общем, он знал все, что знали Сахаров, или Фуко, или, к примеру, Сорос. Но упрямство является отличительной и, пожалуй, достойной восхищения чертой интеллектуала. Жизнь сложна, переменчива, скучна; чтобы интересно писать о ней, надо иметь одну-дву идеи, но уж их видеть везде. В Париже 1968 года только ленивый не называл себя коммунистом. Кто знает, что имелось в виду, но именно из этих людей вышли авторы сегодняшней философской прозы. Представьте себе человека, который считал себя троцкистом и кидал камни в полицию, а потом переводил Брехта, писал о Гегеле и придумал неувядающее слово "симулякр"… Конечно, его книги будут носить названия типа "Апокалипсис сейчас".
Как новый Токвиль или новый Гумберт, наш француз ездит по Америке и пишет мемуар. Бодрийар не отказался бы от этих ассоциаций: в конце концов, все трое до-стигли успеха в Америке. Но мы теперь читаем их в русском переводе, а язык рождает ассоциации. Вчитайтесь и, я уверен, вы вспомните то же имя, что вспоминаю я: в паре с блестящим французом вы увидите героя более потасканного, но столь же непоседливого, циничного и неблагодарного, и тоже не без фантазии. "Наше общество впадает в род лейкемии". "Сегодня господствует фактичность симулякра". "Скорость создает чистые объекты и сама по себе тоже является чистым объектом". "Пустыня - это всего лишь экстатическая критика культуры". Пропущу многое другое, потому что какой русский не любит быстрой езды. Перед нами Чичиков, коллекционер симулякров, знаток пустошей, любитель скоростей. "Пока они проводят время в библиотеках, я провожу его в пустынях или на дорогах". Кто кому это говорит - Чичиков Манилову или Бодрийар нам с вами? "В сущности, Соединенные Штаты со своим пространством - <…> единственное реально существующее первобытное общество". Дикое преувеличение выделено курсивом и все равно не обращает на себя внимания: текст Бодрийара что текст Гоголя весь состоит из гипербол. Даже поло-жение заезжего француза, обучающего местных недорослей прелестям изящных искусств и ужа-сам демократии, немало похоже на положение других французов в другой стране, как раз во времена гоголевской молодости. Даже странный энтузиазм Бодрийара, которым иногда заканчиваются многие страницы жутких обличений, напоминает столь же странный энтузиазм Гоголя: "В этом об-щест-ве, полностью погрязшем в богатстве, <…> равнодушии, <…> пуританстве, <…> бесполезной силе, я не могу не увидеть утренний воздух мира". Куда несешься, птица-тройка? "Все здесь реально, прагматично и в то же время все погружает вас в грезу <…> Когда вы оборачиваетесь, то оказывается, что Европа исчезла. Поэтому речь не идет о том, чтобы занять критическую позицию в отношении Европы. Это вполне успешно делается и в ней самой <…> Необходимо другое: войти в вымысел Америки, в Америку как вымысел". Ну совсем "Мертвые души" в обратном пере-воде.
На памяти нашего автора ценности переоценивались слишком часто. Важное много раз становилось несущественным и наоборот. Градус критики давно превысил точку кипения, и сказать нечто осмысленное стало почти безнадежным делом. Чтобы зацепить внимание, приходится орать, а тут уж не до смысла. "Мы имеем дело не с симулированным несчастьем, а с несчастьем симуляции": иначе говоря, любые ваши беды несравнимы с философской скорбью по поводу разоблаченных симулякров. Напрягать голос приходится все сильнее, и в ход идет самая крайняя из гипербол: переделка пола. "Мы находимся под сильнейшим хирургическим давлением <…> Даже данный нам природой пол <…> можно изменить". Но тогда пол оказывается культурной формой и, следовательно, симулякром. После этого нужен троп еще более сильный: сама граница между жизнью и смертью. Знаток жанра, Бодрийар ставит на готическую - сказать ли "пост-готическую"? - идею мертвых душ. "Все формы здешней активности несут на себе отпечаток конца света: калифорнийские эрудиты, свихнувшиеся на латыни или марксизме, многочисленные секты девственников или злодеев", ну и так далее. Знакомые приметы американ-ской жизни вплоть до отпущенных из психбольниц сума-сшедших или невероятных американских толстяков (в дру-гих местах не выживают) - все мечено "печатью Апо-калипсиса". Скорость американских дорог, любимое открытие нашего краеведа, пахнет все тем же: "Скорость создает <…> пространство, которое несет в себе смерть и единственный закон которого - стирание следов". Но и бег трусцой - вот уж кому, право дело, мешает? - воспринимается как Страшный суд: "Воистину…" (вы слышите трубный глас в этом "воистину"?) - итак, "Воистину, джоггеры - это святые конца света и протагонисты медленно наступающего Апокалипсиса" (почему медленно? - потому что трусцой). Навязчивое влечение автора к смерти - кажется, не к своей смерти, но к смерти Америки - окрашивает все, что он видит, в один цвет, к тому же самый монотонный из цветов. Вопрос: какого цвета зеленые насаждения? - Ответ: "отвратительная вездесущность зеленых насаждений как навязчивая мысль о смерти". Любимое из американских мест - Долина Смерти в Неваде, пейзаж и правда выдающийся. Американский культ тела - "полумедитативный, полуэкстатический, представляет собой погребальные приготовления". Американская улыбка, понятно, "афиширует смерть", так что если кто вам улыбнулся крашеными губками - то это "погребальный грим с улыбкой, соединяющейся со смертью". Меня особенно умиляет этот внезапный курсив: если это не фантазия переводчика (свой английский экземпляр "Америки" я потерял и не могу теперь проверить), то очередное проявление писатель-ской заботы о читательском внимании: когда гиперболы кончаются, в ход идут столь же неожиданные курсивы.
Расшифровывая курсивы и гиперболы, помните: нету бесплатных ланчей, и нету бескорыстных симулякров. Чичиков, скупавший мертвые души отнюдь не из-за влечения к смерти, знал свою корысть. Знает ее и Бодрийар: она, корысть, все та же. Хоть о мертвых не говорят или говорят хорошо (а я о Чичикове и говорю хорошо), гоголевский герой согласился бы с парадоксальными прозрениями, которыми украшен текст "Америки". Банки, например, защищают американцев от денег: иметь деньги при себе ненормально, и банк вас от них освободит. Нет места более исповедального, чем банк. "Его бесстыдный взгляд обнажит ваши срамные уды": это о банке и о кошельке. Чичиков примерно так же обращался с Плюш-киным.
Нет зверя хуже симулякра, но особую ненависть вызывает тот из них, что создан бесконечно более успешным земляком Бодрийара, Алексисом де Токвилем. Новая "Америка" очевидно зависит от старой "Демократии в Америке". Иногда потомок ссылается и спорит, иногда повторяет не ссылаясь: "Каждая страна несет в себе что-то вроде исторического предназначения, которое решительным образом определяет ее черты". Токвиль рассказал о великом изобретении Америки - духе свободы, демократических институтах, самодеятельности граждан-ских ассоциаций. Токвилевская демократия рождается сама собой, у нее нет проекта, она растет и развивается, как природа. У Бодрийара американское общество - "это воплощенная утопия". Демократия реализует предсуществующий проект как произведение искусства и потому является симулякром. Более того, американская демократия основана "на радикализации утопических требований, всегда носивших сектантский характер". Извините, мсье, мы в России понимаем в воплощенных утопиях и с Вами не согласны. Во-первых, это француз-ская революция радикализовала американскую, а не наоборот, и последующие "утопические требования", были они сектантскими или светскими, ориентировались на Сен-Симона или Прудона, но не на Джефферсона и коллег. Во-вторых, сектантские требования по определению не могут осуществиться в условиях демократии; а когда осуществляются, их зовут иначе. В-третьих, нет и не было более сектантского требования, чем Ваш "Апокалипсис сейчас".
Впрочем, это я не согласен, а вот автор предисловия к русскому изданию "Америки" Б. В. Марков согласен целиком и полностью. Для Маркова весь мир и отдельно война, экономика и искусство - все превратилось в симулякры, в "знаковую, виртуальную реальность", одним словом, в то, что не беспокоит. С важным видом университетский философ повторяет формулы, достойные разве что пелевинских героев. Он повторяет самые плоские из старых, пахнущих нафталином приемов антибуржуазной пропаганды. Ему как всегда нужны ссылки на классиков, и вот новый их набор: Шпенглер, Маркузе, Бодрийар. Сливаясь со своим французским героем, философ пишет его имя не так, как на титульном листе той же книги, а через "я" в последнем слоге: вставляет в героя самого себя и, замечу с неохотой, попадает как раз в заднюю часть. В целом, учит нас российский последователь французского классика, "нужно различать фатальное и случайное. Несчастный случай происходит на периферии, а фатальное коренится внутри системы". Вот, например, компьютерный вирус: иные думают, что это периферия, на деле же он и есть суть, а вот работающий компьютер - это симулякр. Или, скажем, терроризм: "террористична сама система", полицейские же ходят по городам только для того, чтобы симулировать цивилизацию. Может, в Чечне и так, но в Америке наоборот. Шериф отнюдь не симулякр.
Так веселый французский постмодернизм сливается с унылым российским нытьем. Представления отечественного философа о современном мире поистине невероятны: "Благодаря современным средствам связи можно из российской глубинки повлиять на курс доллара и вызвать обвал биржи в Нью-Йорке <…> Деньги больше не зарабатываются тяжелым трудом, люди практикуют обмен супругами и могут даже изменить свой пол. Но это вовсе не означает упадка западного общества <…> Так и в России, прежде чем что-то разрушать, необходимо найти новую форму единства". Все, надоело цитировать. Читайте Бодрийара в ненадежном переводе (на с.115 "gender" переведено как "вид") с диковинным предисловием и не думайте, что побывали в Америке. Вы побывали в стране тотального вымысла, которая придумана разочарованным в своем деле интеллектуалом для тысяч таких же, как он. Не думайте, что книга будет иметь успех в нашей пост-гоголевской России: людям, которые строят цивилизацию из ничего, не близко отчаяние тех, кому она успела приесться.
AЛЕКСАНДР ЭТКИНД