Умерли наши предки, но не перестали существовать.
Владимир Соловьев
…Что-то есть во мне от золотой рыбки, которую уже поймали, но по причине русской задумчивости о важном еще не убили.
Сергей Жиркевич
Последнее детище "Икара" - книга Сергея Жиркевича "От Замогилья до Благодати". Избранная форма подачи материала - смелый шаг автора, а выпуск книги в авторской редакции - мужественное решение издателя. Они - благо материал позволял - могли пойти по любому из возможных беспроигрышных путей ее решения. Исходное сырье - личный архив автора, собранный за пятнадцать лет странствий по северо-западу России, в основном по деревням Псковской области. Но Жиркевич не ученый, он - художник-фотограф, однажды отправившийся в путь с фольклористами. Любая экспедиция ограничивалась сбором материала "по теме", а все выходящее за ее рамки оставалось за бортом. Возвращаясь в те же деревни, Жиркевич горестно застывал у могил прежних собеседников. И тогда решил отправиться в одиночное плавание - с задачей возможно полной фиксации исчезающей на глазах России - людских лиц и судеб, памяти личной и исторической, песен и заговоров. Искал и находил людей особенных - деревенских певиц и музыкантов, колдуний и странствующих от монастыря к монастырю паломников, юродивых и сельских священников, бывших узников колымских лагерей и пациентов психбольниц. Кроме фотосъемки проводил аудиофиксацию архаических магических текстов, свидетельств о явлениях в мир всевозможной сказочной нечисти, собирал монастырский фольклор (рассказы о явлениях бесов и одержимых ими).
Из всего этого можно было лихо слепить, заимствовав там-сям немножко научного сырья, сразу несколько книжек, соблюдя "канонические" типы: 1) альбом авторской фотографии; 2) "документально-историческое" повествование о том, как Сталин и Берия душили русский народ; 3) сборник рифмованных текстовок (какие-нибудь "Песни псковских славян"); 4) коммерчески обреченную на успех антологию магических заговоров и заклятий (томик в цветной целлофанированной обложке с надписью "Новый русский Папюс" - варианты: "…Эккартсгаузен", "…Кастанеда") и пр.
Вызвав тень великого Карлоса, замечу, что в среде современных этнографов последние лет -дцать идут дебаты о его методе подачи результатов экспедиций и об ответственности ученого перед обществом: возможно ли впускать в мир магические тексты? где проходит грань между научным трудом и инструкцией по психотехнике магов? Не так давно психолингвистика установила, что звукоряд заклинания несет в себе психотропный заряд. В научных кругах даже бытует ругательный жаргонизм "кастанедство". Как автохтонный житель питерского андеграунда, Жиркевич в начале девяностых Кастанеду "прошел", но не принял. Главная его претензия к послед-нему - неразличение добра и зла и потому невольная способность провести в мир чрез врата книжных страниц темные силы. В дневнике тех лет читаем: "Цветение карлосов в замкнутом пространстве приводит к пожару". Имея в распоряжении полные тексты черных магических заговоров, Жиркевич в книге сознательно их урезал. Зато рядом с текстами поместил лица их творивших, чем куда убедительнее Кастанеды доказал существование инобытия в бытии. (Причем волшебники живут не так и далеко - каких-нибудь четыре часа езды от Питера.)
Содержание книги - частные истории жителей северорусской глубинки, за судьбами которых виден страшный лес нашей общей судьбы. Они тяжко работают и беспробудно пьют ("пьет вся семья, кроме козы"), поют и пляшут, плачут и смеются (а то "ели грустно усе время - сдурнеешь"), молятся и матюгаются ("да чтоб твоя могила херами поросла и п…. накрылась!"). Историю воспринимают архаически - не разбирая дат, не счисляя лет собственной жизни. Прожив жизнь без телевизора, знают большое начальство по лубочным портретам, а потому убеждены, что Сталин выращивал в маленьком кремлевском огородике цветы, а Горбачев плавал политруком на судне. Мифологично и авторское изложение истории земли псковской - от первого на ней князя до последнего еврея. При этом рождаются очевидные аллюзии с щедринской "Историей одного города" и маркесовским романом "Сто лет одиночества". От Щедрина в "Истории города Пскова" - (р)едкая сатиричность портретов и лаконический слог, от Маркеса - призма магического реализма и трагизм любовных коллизий.
"Внешность" книги обманчива: дежавю очередного фотоальбома "По дорогам Нечерноземья". Фотографии явно доминируют над текстом в силе эмоционального удара по зрителю. На читателя смотрят лица, морды и лики - лица в основном старческие, морщинистые и беззубые, морды - полупьяно-безумные, лики - осененные благодатью и запредельные. Делать портреты старух, а не юных нимф могут себе позволить только мэтры. Заполненное стариковскими образами без разбавления издание - экстремальный коктейль b la Zhirkevich. Из всех изоискусств фотография (без компьютерных примочек и спецэффектов) - единственная - не только запечатлевает реальность, но и ограничена ею. Если б Жиркевич обладал еще и даром волшебника, то, как Оскар Мальвуазен у Анри Труайя, сделал бы иные портреты - душ, а не тел своих дряхлых героинь. И тогда со страниц книги смотрели бы сияющие красавицы с ясными глазами. Но нам явлена грустная правда - "души и тела [героев] когда-то разминулись в пути", и им не суждено уже встретиться…
Фотоработы этого "деревенского цикла" давно стали классикой и получили признание - призы на конкурсах и восторги прессы, легли на вечное хранение в Библиотеку Конгресса, российские музеи и частные собрания. И все же первая реакция на книгу - инстинктивное отторжение. Причиной неприятия становится главное ее достоинство - то, что автор добился эффекта присутствия своих героев в реальном мире. Читатель поневоле попадает в третье измерение книги и начинает чувствовать себя еще одним насельником ее страниц, пойманным сачком фотоаппарата. А соотнеся себя с героями - ловит подсознательный страх, родственный, по Фрейду, страху смерти: неужели я могу быть таким же - старым, беспомощным, маленьким?
Автор - христианин как историк ("Христианство - религия историков" - Марк Блок), игрок в дзен-буддизм как питерский восьмидесятник, сам себе иллюстратор и сам себе лирический герой. Современная литература ищет положительного героя днем с огнем. Бенефис Жиркевича в роли "героя" удался - "своего" в авторе с радостью опознают те, для кого понедельник по-прежнему начинается в субботу. Делая книгу, автор вряд ли осо-знанно, но наделил героя и чертами Рыцаря Прекрасного образа. Вот Жиркевич подкармливает певиц-старушек, помогает девушкам-паломницам в дороге, идет на исповедь к отцу Николаю Залитскому, подает милостыню…
В определении жанра автор колеблется: от "хотелось, чтобы это была медитация" до - "путевые заметки", "хроника встреч". Вся книга в целом - путешествие "от" и "до". Бредешь по ней, как по саду тысячи тропок, порой уже не ведая, кто твой поводырь - автор ли, или иной рассказчик. Траектории проложены в пространстве географическом - от Замогилья до Благодати (это названия деревень, подкрепляющие idіe fixe автора о "топонимической обреченности"), пространстве чувств (замогильная темень и благодатный свет - ее полюса), во вре-мени - от артефактов дописьменной эры до футурологических грез.
Медитативной прозы в отечественной беллетристике будто бы не было ("Москва-Петушки" Венедикта Ерофеева - "поэма".) Но за Жиркевичем стоит мощная небеллетристическая традиция святоотеческой литературы, книг о странствиях духа - от трудов ближневосточных первохристиан-пустынников до "Откровенных рассказов странника духовному своему отцу". Многие такие сочинения писались как анонимные, да и эта книга могла быть безавторской. ("Не сама иду, меня Бог ведет…") Для христианина смертный миг - кульминация жизни. А потому достойно ли ты ее прожил, кого любил, чему служил - вопрос не праздный перед Божьим судом. Рассказывая о праведном пути и смиренном успении своих любимых героев (дед Савелий, дед Лук и другие) в форме уже не жизнеописания - жития, автор выступает свидетелем их права на бессмертие. Сам не сознавая до конца - кто он, ища себя в пути, "умным деланием" книги автор и сам укрепляется на православной стезе.
Русская деревня без прикрас - зрелище и чтиво не для слабонервных. Но для истинного произведения искусства не важен предмет (не важно - о чем, важно - как). "Как" Жиркевича впечатляет. Его Россия - самодостаточная ойкумена, живущая в собственном, вневременном измерении. Эта наша Родина, даже исчезая навсегда, не бросает нас, не оставляет сиротами. Как Матерь Божья, она всегда с нами: по милосердию своему не лишает надежды и обещает будущее. И если жить правильно - внимательно и осторожно вглядываясь в людские лица, в туманный лес, реку, желтый дрожащий лист, остов разрушенного храма, - она обязательно вернется, всплывет, как град Китеж той единственной летней ночью, когда зацветает папоротник.
ЮЛИЯ ЖУКОВА