НОВАЯ РУССКАЯ КНИГА № 4

Е. Э. Лямина, Н. В. Самовер

Бедный Жозеф
Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского
Опыт биографии человека 1830-Х годов

М.: Языки русской культуры, 1999. 560 с. Тираж 1000 экз.


История семейства Виельгорских тесно переплелась с самыми разными эпизодами истории русской культуры. Михаил Юрьевич Виельгорский, отец главного героя книги и брат известного виолончелиста Матвея, был хорошо известен артистическому Петербургу - и как организатор музыкальных вечеров, и как сочинитель музыки. Виельгорский близко приятельствовал с Пушкиным, был одним из немногих посвященных в подробности дуэли поэта с Дантесом. Первая жена Михаила Юрьевича, Екатерина Карловн-а Виельгорская (в девичестве Бирон) послужила прототипом жены князя Андрея Болконского в "Войне и мире". Среди близких друзей семьи Виельгорских были Жуковский и Гоголь. Наконец, самому Иосифу выпала безусловная, с точки зрения его семьи и окружения, честь быть совоспитанником великого князя Александра Николаевича. Облик Жозефа оказался запечатлен и в краске и в слове - в этюдах А. Иванова к картине "Явление Мессии" и небольшом отрывке Гоголя "Ночи на вилле".
Но дело даже не в этом. Хотя большая часть перечисленных нами и, конечно, крайне любопытных сюжетов подробно прописана в книге, по прочтении ее остается устойчивое впечатление, что, не окажись этих пересечений со "знаменитостями", книга о "бедном Жозефе", возможно, была бы и тоньше, но все равно состоялась бы. Иосиф Виельгорский, умерший в двадцатидвухлетнем возрасте от чахотки, интересен отнюдь не своей близостью к наследнику и дружбой с Жуковским, не общением с Гоголем или позированием Иванову, иными словами, не встречами с конкретными лицами, но близостью ко всему и всем сразу, всему, что его окружало, задевало, что оставляло след в сердце и душе. Хрестоматийные лермонтовские слова об истории души человеческой, которая "едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа", в применении к повествованию об Иосифе можно было бы переиначить примерно в следующем духе: история души человеческой и жизни ее в культуре едва ли не поучительнее истории целого народа.
Перед нами действительно история "человека культурного", человека в культуре. Тридцатые годы прошлого столетия - не самое малоизученное время. Тем удивительней ощущение исключительной свежести описанного здесь материала, открытия авторами прежде неизвестных областей на этой хоженой-перехоженой и литературоведами и историками территории. Так, крайне интересно и ново звучит и подробное описание педагогической системы, согласно которой должен был воспитываться наследник и его соученики, и рассказ о блистательной танцовщице Тальони, поменявшей эстетику балетного танца и покорившей сердца многих россиян, и интерпретация истории отношений Иосифа и Гоголя. Секрет такой продуктивности, очевидно, кроется как раз в новизне подхода.
Историко-культурные процессы, протекавшие более полутора веков назад, даны здесь не с абстрактной точки зрения нынешнего кабинетного ученого, который всего лишь реконструирует с большей или меньшей точностью модели чужого восприятия, но глазами самого живущего в 1830-е годы человека. И человек этот, юноша из аристократической семьи, избран весьма удачно. Искажения в его восприятии окружающего минимальны, ибо взгляду еще свойственна непосредственность и незамутненность. К тому же всякая юность - пора ученичества у старших и эпохи, а Жозеф был образцовым учеником (неслучайно из всех своих воспитанников Жуковский выделял именно его - педагогические идеи поэта ложились на благодатную почву). Наконец, по мягкости и даже безволию характера - о которых так явно свидетельствуют дневниковые записи Жозефа - Виельгорский обладал весьма малой сопротивляемостью среде, и в итоге "биография человека 1830-х годов" часто оборачивается здесь биографией эпохи, но биографией, повторим, очеловеченной, живой.
Эта биография шьется буквально из лоскутков. Остался табель успеваемости Жозефа, остался его дневник за первую половину 1838 года, сохранилась записная книжка, использовавшаяся им во время болезни, остались письма родным и друзьям и несколько отражений его образа в мемуарах. Не так уж и мало, и вместе с тем для полноценного повествования о жизни, пусть всего лишь двадцатидвухлетней, явно недостаточно. Чем заполнить пустоты, расположенные между отдельными вехами пути? Как сбалансировать "наполненные" отрезки жизни с пробелами? Но тут мы и сталкиваемся с основным принципом книги - ничем не заполнять и никак не балансировать. Чего не знаем, о том не пишем.
Подзаголовок, данный Е. Ляминой и Н. Самовер к книге - "опыт биографии" - указывает на явную жанровую новизну их работы. Сосредоточенность на одном герое, его воспитании, увлечениях, надеждах, тонкий психологизм в описании центральных персонажей вызывает отчетливые романные ассоциации. Однако перед нами никак не исторический роман, когда пусть даже и архив-ный ученый (как например, Тынянов) заполняет неизвест-ное с помощью интуиции и воображения. В "Бедном Жо-зефе" нет ни слова вымысла, авторы никогда не пытаются думать или чувствовать за своего героя. Но это и не чисто документальное повествование, поскольку многочисленные публикуемые в книге документы сопровождены обширным авторским комментарием, по прозрачности и изяществу стиля готовым соперничать с изысканной художественной прозой. Комментарий этот, тем не менее, никогда не обращается в "лирические отступления", так как весь он завязан на только что процитированных текстах, приведенных фактах.
Подобный подход повышает адекватность воспроизводимых исторических картин почти до фотографической точности, а среди прочего обнажает красоту и притягательность голого факта. Факт оказывается здесь не менее пронзителен, чем выдумка, отсутствие деталей - красноречивей их изобилия, реальность - литературнее вымысла. Иногда, правда, рыцарская верность авторов (профессиональных историка и литературоведа) факту приводит их к некоторой сухости, своеобразному аскетизму повествования, которому иногда хочется пожелать быть нарушенным.
Избыток уважительного отношения к документу видится, например, в публикации скучноватых воспоминаний о детстве родной сестры Жозефа, Софьи Михайловны Соллогуб, которые, на наш вкус, могли быть приведены и в более кратких выдержках или даже пересказаны, - не-которые изложенные здесь детали и обстоятельства и к жизни Иосифа, и к атмосфере, царившей в семье Виельгорских, имеют лишь косвенное отношение. Возможно, впрочем, воспоминания, опубликованные даже в таком виде, легко уравновесил бы авторский комментарий, которым в книге обычно сопровождаются столь обширные цитаты из документов, - но рассказы Софьи Михайловны почему-то повисают в пустоте.
В остальных же случаях книга о бедном Жозефе, к читательскому счастью, представляет собой плотный сплав авторской речи и документа - когда одно не существует без другого, и потому повествование, несмотря на свою разнородность, на постоянные перебивы авторской речи то письмом, то отрывком из дневника или мемуаров, вы-глядит не обрывочно, целостно. Исследование действительно создано в новом жанре и подходящем к этому жанру новом стиле.
Однако вряд ли по лекалу "Бедного Жозефа" будут создаваться новые книги. Не только потому, что для этого необходимо сочетание по меньшей мере двух типов дарований - литературного и научного, академического, но и потому, что не так легко подыскать персонаж для "опыта построения биографии", - во-первых, слишком немногие исторические лица могут одарить исследователя архивными находками, подобными дневнику или записной книжке Жозефа, составленной им во время болезни, во-вторых, биография далеко не всякого исторического лица дает материал для столь глубокой культурологической рефлексии. В этом смысле исследователи создали жанр под собранный ими материал, возможно, уже не воспроизводимый.
Вместе с тем в составе нового жанра легко растворяются и вполне традиционные по научному методу (но от этого не менее профессиональные и увлекательные) историко-литературные размышления. Среди них - рассуждения о Гоголе, краткой, но горячей дружбой с которым осветились последние дни Иосифа.
В небольшом прозаическом отрывке "Ночи на вилле" Гоголь описал свои отношения с умирающим юношей. Отрывок, запечатлевший "непривычное для Гоголя состояние любовной и родственной отданности другому человеку" (по выражению современной исследовательницы Е. И. Анненковой, с. 478), послужил основой для двусмысленных толкований и предположений о гомосексуальном характере связи Гоголя с Иосифом. Самое знаменитое из них - известная книга С. Карлинского1, построившего свои рассуждения именно на "Ночах…". Лямина и Самовер убедительно возражают американскому исследователю (мы не будем воспроизводить цепь их доказательств, однако они выглядят неотразимо), показывая, что русской культуре была чужда поэтизация гомосексуальности и разговоры о ней ничто иное как проекция позд-нейших представлений на совершенно иную и во многом уже не расшифровываемую систему оценок и человеческих отношений XIX столетия.
Несмотря на внушительный объем (42 авторских листа) история "бедного Жозефа" читается на одном дыхании, по скорости чтения вызывая призрак уже не столько исторического, сколько авантюрного романа. И, пожалуй, главная авантюра здесь - трагизм пути главного героя. В ранней смерти столь одаренного юноши слишком отчетливо слышится боль, и, по слову поэта, невысказанный упрек. Однако катарсис, неизменный спутник трагедии, присутствует и здесь. В сохранившейся части дневника Иосифа немало выписок, посвященных свободе. Среди прочего Виельгорский цитирует слова неизвестного автора о свободе нравственной, то есть свободе от "страстей" и "наклонностей" (с. 214). Как кажется, Жозеф верно нащупал очень важную для себя тему. Путь его лежал от предельной зависимости от окружения, необходимости участвовать в навязываемых ему сценариях, от давления воспитателей и авторитарной матери к обретению подлинной свободы - сначала от обстоятельств, а затем и мно-гих "наклонностей", свободы, дарованной ему неизлечи-мой болезнью. Он страстно хотел жить, совершенствоваться в познаниях русской истории, философии, но болезнь вела его к иному совершенству. Умирала и эпоха, на излете которой он родился, атмосферу которой так чутко и точно сумел воспроизвести в письмах, дневнике, образе жизни. Наступало новое время, более жесткое, рациональное, менее воздушное и романтичное. Иосиф, прекрасный душой и телом, покинул неотвратимо надвигавшийся на него египетский плен.

1 S. Karlinsky The Sexual Labyrinth of Nicolai Gogol. Cambridge, Massachusetts and London, England, 1976.
МАЙЯ КУЧЕРСКАЯ
Москва

НОВАЯ РУССКАЯ КНИГА
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА


www.reklama.ru. The Banner Network.

Powered by Qwerty Networks - Social Networks Developer #1