|
О том, что выход московской книги Н. Пунина - значительнейшее событие в литературе, написали уже многие обозреватели, может быть, как принято иногда говорить, сами не понимая, как они правы.
Говорить о трагической сущности целой вереницы судеб, проходящих в этой книге, как-то еще не хочется. После чтения ее долго еще находишься в смятении чувств. Замечу только, что сила впечатления основыва-ется помимо прочего на необычайной, как на старин-ных фотографиях, четкости картинок, зафиксировавших полноту момента. А одновременный выход американского издания с несовпадающим отбором и расположени-ем кусков позволяет говорить о стереоскопическом эффекте.
В скобках замечу, что, вообще говоря, академическая общественность давно могла познакомиться с частью пунинских дневников за 1922-1923 годы, напечатанной в 1977 году в "Denver Quarterly" в переводе Аллы Бураго и Фрэнклина Кейна под заглавием "Влюбленность в Ахматову". Но, конечно, в широкий обиход они входят только сейчас.
Выразительность картинок из жизни Пунина и Ахматовой отчасти коренится в том, что их встречи и прогулки проходили как бы на сцене, были сенсацией в петроградском культурном кругу. Об этой невольно показной стороне их сближения задумывался Пунин. В середине 1923 года он записывает: "И во мне страшная зашевелилась мысль: я ей нужен лишь как еще одно зрелище, притом зрелище особого порядка: Пунин - новатор, футурист, гроза буржуазной обывательщины, первый в городе скандалист, непримиримый". Действительно, репутация Пунина в глазах большинства образованных петербуржцев была весьма сомнительной - ср. довольно свежее воспоминание современника о 1917 годе: "Мне памятно, например, заседание, на котором писатель Сологуб убеждал бросить в Неву украшающих Академическую набережную сфинксов, воплощающих ненавистное владычество фараонов, или другое - ознаменовавшееся выступлением психически больного футуриста Пунина, призывавшего истребить без остатка все памятники старины и искус-ства, чтобы воздвигнуть на их обломках стройное здание футуризма" (В-ин. Искусство и революция. Отрывки из воспоминаний // Свобода. Варшава. 1920. 14 августа). Так что выбор Ахматовой был непростым. Воображение читателей их союз волновал, он истолковывался символически как некая резиньяция левого искусства. Во французской книге Веньямина Горелого "Поэты в русской революции" (Париж, 1934, с. 99), например, понаслышке сообщалось: "Художник Пунин, сторонник физиологического подхода к искусству, женился на поэтессе Ахматовой и стал исполнять православные обряды".
Выразительность этих сценок на улицах города еще и в том, что для обоих участников их жизнь представлялась каким-то постскриптумом, проходила в эпилоговом измерении, строилась как череда юбилеев и пространственных совпадений, как рифмы ситуаций. Вот в 1925 году Ахматова и Пунин смотрят, как во дворе Смольного института под елизаветинскими липами "комсомольцы играют в футбол", подобно тому как в 1913 году Ахматова, Гумилев и Мандельштам смотрели, как играют "дети-дикари" во дворе военной школы. Такие минуты могут быть не только эхом и тенью прошлого, но годовщинами грядущих бед - 9 августа 1925 года на поплавке против Мраморного дворца Ахматова заговаривает о предчувствии разлуки, о Консьержери. Через 21 год в этот день случится заседание Оргбюро ЦК ВКП(б), и Сталин внимательно задержится на имени Ахматовой, которой придется исполнять главную женскую роль в Постановлении от 14 августа. А спустя еще три августа ее собеседника, проповедника идеализма и апологета формализма, отправят на архипелаг ГУЛАГ- ср. воспоминания сокамерника по внутренней тюрьме Лубянки: "Хотя, по его рассказам, они к тому времени уже разошлись, он считал, его посадили именно за то, что он был женат на Анне Ахматовой" (Ненаписанные мемуары. Таллин, 1990, с. 179).
Конечно, предпочтительней, наверное, для судьбы этого материала - дневников и переписки Н. Пунина - было бы начать с научного издания, воспроизводящего полностью весь архивный корпус и не заботящегося о том, чтобы "освободить текст от всего, что может отвлекать читателя и затруднять его восприятие", как сказано в преамбуле к комментарию. "Да, видно, нельзя никак…" Тут одному из самых квалифицированных российских издательских редакторов видней. А очень заинтересованный читатель разыщет техасскую книгу и найдет недостающее, хоть тоже не полностью - так, записи от 5 сентября 1919 года, 10 августа, 2 и 27 октября 1920 года опущены по просьбе семьи Пуниных. Правда, говоря об архивном корпусе, следует помнить о сложностях его препарирования для печати, например о проблеме уничтоженных частей документов (что ставит вопрос о реконструкции причин уничтожения и, соответственно, о тематике этих лакун) или о проблеме недатированных записей. В последнем случае иногда, как представляется, все же возможны предположительные датировки. Например, реплика Пунина в "Разговорной книжке" - "…я не могу согласиться, чтоб Вы ехали заграничку.<…> Вы тайно от меня хотите уехать - об этом надо говорить. М. тоже в Вас влюблена" - может быть связана с письмом Марины Цветаевой к Ахматовой от 12 ноября 1926 года, зазываюшим адресатку в Париж. Десять дней спустя П. Н. Лукницкий записывает в дневнике: "Письмо Цветаевой… Мысли АА по поводу возможности поездки в Париж". (В американском издании "М." вопреки грамматике раскрыто как "Михаил Циммерман".)
Но если оптимальный порядок публикации инвертирован, то, не отказываясь от сослагательных мечтаний, признаем, что уместность строгого отбора, произведенного составителем русской книги, не обсуждаема, мотивы его, как правило, понятны (например, когда опущены рассуждения Пунина о поле или свидетельства о некоторых идиосинкразиях Ахматовой, огорчительные для части читателей) и часто уважительны. Однако и у читателя есть право посожалеть о некоторых из ампутаций, по-разному усекающих образы героев книги, будь то вписанный Ахматовой в "разговорную книжку" взмывающий державинский зачин (полвека спустя вдохновивший Иосифа Бродского):
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь
[по записи П. Н. Лукницкого от 9 июля 1926 года: "АА сегодня, читая Державина, „нашла" превосходное, великолепное стихотворение (очень ей понравилось и - между прочим - ритм) Суворову"] или признание в дневнике Пунина от 13 августа 1917 года о его животной ненависти к Англии, вводящее в проблематику его с Евгени-ем Полетаевым книги "Против цивилизации" (1918) и, по-видимому, связанное и с настроениями его знакомца по кружку Л. Бруни, Осипа Мандельштама, писавшего тогда:
На священной памяти народа
Англичанин другом не слывет.
Развалит Европу их свобода,
Альбиона каменный приход.
По композиционным соображениям выпали и ранние царскосельские записи, что жалко, потому что исчез гимназист-революционер, пришедший с товарищами к директору гимназии с требованием панихиды по жертвам "кровавого воскресенья". Директор разубедил делегатов, они стали петь "вечную память" на перемене и получили от директора нагоняй. Директором был Иннокентий Федорович Анненский, краткие воспоминания Пунина о котором обнародованы в ежегоднике "Памятники культуры. Новые открытия" (Л., 1983). Почти исчез и юный поэт - ср.: "Интересные стихи писал Пунин, сын гимназического врача" (Д. Кленовский. Поэты Царскосельской гимназии // Новый журнал. 1952. № 29. С. 138).
Согласно титулу настоящего издания не будем останавливаться на досадных описках и ошибках прочтения, перевода и комментария в техасском томе. В нем тоже есть забота о широком местном читателе. Можно было бы дипломатически объявить, что публикаторы лучше разумеют, что нужно северо-американскому читателю, но боюсь, что бухать "оргазм!" вместо стоящего в оригинале "мига последних содроганий" является не акцией интеркультурного драгоманства, а следствием нераспознания классической цитаты.
Что же касается издания русского, то решительно нельзя согласиться с идеей выборочного именного указателя - не попали в указатель, например, Константин Михайлович Дешевов, интересный разговор 1910 года с которым приводится в дневнике, - выпускник царскосельской гимназии и петербургского университета, прозаик, музыкальный критик, А. В. Бородина - корреспондентка Анненского, авторы из круга чтения Пунина - Э. Жебар (не так давно переизданный томским "Водолеем"), Пьер Амп, Ж. Дюамель, видные большевики Д. Лещенко и Н.Кузьмин и многие другие. То, что не всегда атрибутируются цитаты (например, частые строки из Блока), тоже приводит к информационной недостаточности указателя. Излишне говорить, что сетования и замечания не мешают чувству живейшей благодарности составителям обеих книг.
РОМАН ТИМЕНЧИК
Иерусалим
|
