Антология "Классик без ретуши" далее (КБР) - несомненно лучший российский сборник о Набокове, без него теперь не сможет обойтись ни один автор, занимающийся творчеством Набокова. Идея подобной антологии "горячих" откликов, появлявшихся сразу по выходе книг Набокова, как русских, так и американских, давно носилась в воздухе, и отрадно, что ее реализация практически безупречна. Сделать состав, имея под рукой современные библиографии1, наверное, было не очень сложно - все дело в качестве отбора, перевода, организации текстов, научного аппарата. Этот толстый том логично разделен на две части. Первая, "Сирин", содержит рецензии и отзывы на русскоязычные произведения Набокова - от сборника стихотворений 1923 года "Горний путь" до итогового русского романа "Дар", а также несколько обзорных критических этюдов и эссе. Вторая, "Набоков", состоит из рецензий и отзывов на все англоязычные книги Набокова (романы и литературно-критические труды), обзорных эссе, а также некрологов2. Отбор материалов с возможной точностью отражает объем и тональность отзывов современников на соответствующие произведения Набокова (Сирина) - например, недооценку "Дара" сравнительно с обвальным успехом "Защиты Лужина", вежливое полумолчание после "Speak, Memory" и более раздраженное - после "Look at the Harlequins!". Преамбулы, написанные Н. Г. Мельниковым, обрисовывают историко-литературные обстоятельства появления книги, тенденцию в ее оценке и, цитируя не вошедшие в основной корпус отклики, дополняют картину актуальной рецепции. Кроме того, из преамбулы в преамбулу проводится сквозной "читательский" сюжет книг Набокова, часто корректирующий привычные представления. Оценки и мнения таких проницательных критиков, как Ю. Айхевальд, Г. Адамович, В. Вейдле, Вл. Ходасевич, П. Бицилли в русской эмиграции, и таких ярких и пристрастных писателей и эссеистов, как Э. Уилсон, Л. Триллинг, В. Притчетт, А. Роб-Грийе, С. Лем, К. Эмис, Д. Апдайк, А. Аппель, А. Кей-зин, Р. Олтер в англоязычной журналистике, до сих пор поражают новизной, оригинальностью мнений, многие из которых не получили развития в современном набоковедении или были забыты как источники. С другой стороны, актуальные отклики демонстрируют реальную картину заблуждений, плодотворный "отрицательный опыт". Многочисленные карикатуры на Набокова и других писателей, "резкие суждения" о Набокове из переписки и дневников современников, а также пародии, эпиграммы и шуточные стихотворения делают это полезное чтение еще и веселым.
Содержательных претензий к антологии практически нет, только самые незначительные и вкусовые. Все поль-зуются хорошими и легкодоступными изданиями - двухтомной набоковской биографией Б. Бойда и "Русской литературой в изгнании" Г. Струве, цитируя и перефразируя их - это не трудно и в общем гарантирует от ошибок3, но в таком основательном издании хотелось бы видеть новые конъектуры и дополнения, ссылки на менее очевидные и более новые источники. Например, вместо приписывания "профессиональным набокоедам"(sic!) "мифа о беспринципном критикане [Адамовиче], подвергшем разнузданной травле талантливого автора [Набокова]" (с. 637), полезнее было бы обратиться к статье А. Долинина, демонстрирующей неоднозначную эволюцию отношений Адамовича-Набокова, скрытые взаимные цитаты, диалог4. В примечании об интереснейших неопубликованных черновиках продолжения "Дара" (с. 148, прим. 3) нельзя было обойти наиболее полную и концептуальную публикацию на эту тему того же А. Долинина (Загадка недописанного романа // Звезда. 1997. № 12). Следовало бы указать в комментарии, что маргиналия Бунина на подаренном ему автором экземпляре "Машеньки" - "Ах, как плохо!"- относится не ко всему роману, а к конкретному абзацу, начинающемуся со слов "Это было не просто воспоминание…"5. Может быть, кое-где можно было бы избежать однозначной оценочности, например рецензию Ю. Иваска на сборник стихов Набокова "Стихотворения 1929-51" нельзя назвать "хвалебной" (с. 661), тем более что она была, кажется, единственным содержательным откликом на сборник: после цитируемого в КБР хвалебного вступления Иваск заканчивает в противоположной тональности, повторяя споры 1930-х годов о поэтике "парижской ноты" vs. Ходасевич-Набоков: "Да, и в стихах - полная удача. Чтение их увлекательно: сколько изобилия, сколько щедрости. А поэзия? т. е. что-то или нечто непередаваемое? Но что такое поэзия, что такое поэт? <…> Колдовство и нищета (очень всерьез, хотя и не без обмана) - вот, может быть, поэзия. Какое-то безумие. И какое-то не совсем чистое дело. Но этими пороками поэтов Набоков брезгует. Он так самоуверен, победителен. И всегда разумен, не безумен - даже когда передает (и всегда очень удачно) едва уловимое или пишет чисто лирическое (беспредметное) стихотворение („Был день, как день")" (Опыты. 1953. №1. С. 197-198). Замечание Г. Адамовича о сборнике стихотворений Набокова 1952 года из архивной переписки с А. Бахрахом уже опубликовано в "Новом Журнале" (1999. № 217. С. 52). Наверное, надо было прокомментировать послед-ние строф-ы шуточной "Эпистолы апостола" Кларенса Брауна (с. 625): "…блудный сын семейства рот - /Го-ри-зон-тальный мемуарист, / Фрейдист и умственный банкрот - / Соперничает с милой „Адой". <…> Вот вам роман: герой, портной, / И день и ночь валяясь в ванне, / Своей умелою рукой / играет соло на органе" - речь идет о романе Филиппа Рота (Roth) "Portnoy's Complaint", построенном как сплошной монолог героя по фамилии Портной (склонного к онанизму), обращенный к его психоаналитику. Ну и сам Кларенс Браун незаслуженно совершенно забыт в комментарии - известный мандель-штамовед, он также автор двух прекрасных рецензий о Набокове, не включенных в КБР6.
Если, судя по составу, задачей было представить рецепцию каждого произведения Набокова в синхроническом срезе, то можно было бы еще отметить немногочисленные рецензии на переводы русских романов Набокова на английский, написанные американскими критиками, для которых автор "Машеньки" был автором "Лолиты" и "Бледного пламени" - т. е. их "горизонт ожидания" приходил в любопытное столкновение с текстом. Тем более что многие из этих рецензий собраны в сборнике "Nabokov. The Critical Heritage", на который КБР в большой мере опирается. Например, Роберт М. Адамс в рецензии на перевод "Защиты Лужина" сначала путает хронологию, говоря, что Лужин явился большим шагом вперед по сравнению со злосчастным Цинциннатом7, а потом проводит любопытную параллель между "одновременно абстрактным и подробным" сознанием Лужина и его современника Бенджи из "Шума и ярости" Фолкнера, который "также упускает очевидные связи между явлениями, поглощенный разгадыванием общего замысла, тайного плана"8. Стивен Спендер сравнивает картину Берлина в "Даре" с берлинскими рассказами К. Ишервуда (New York Times Book Review. 26 May, 1963). Дональд Дэви вычитывает в "Даре" обещание будущего развития дара Федора вне русского языка, проецируя на него набоковскую англоязычную карьеру (Manchester Guardian. 8 Nov., 1963), и т. д.
Жаль, что нет раздела, посвященного переписке В. Набокова и Э. Уилсона9, имевшей критический резонанс10, во многом подогретый их знаменитой полемикой о набоковском комментированном переводе "Евгения Онегина".
В статье А. Кейзина об "Аде" (с. 451-52) зря опущено ее интересное начало, где знаменитый американский литературовед и критик одним из первых отмечает, что у полилингвичного Набокова не просто "способность к языкам", но "несомненно поглощенность языком как таковым, как источником и основанием - а не просто переводчиком - „реальности". Оригинальный писатель сам становится языком, и, как любой другой язык, дает вещам имена, которые мы принимаем наравне с самими вещами. Эта доктрина романтических поэтов у Набокова своя, и он не только презирает романистов, имеющих слабость к „идеям", но и нападает на теоретиков, например Фрейда, потому что (сам Набоков в этом никогда не признается) они посягают на суверенность больших художников и языка, приписывая им тайные мотивы. <…> „Ада" в большой степени свидетельство зачарованности [языком]. Очарование заключается и <…> во многочисленных пассажах, описывающих их [Вана и Ады] любовные игры и игры слов, которые так похожи между собой, потому что эта книга не столько об обладании возлюбленной Адой, сколько о непрерывном творении - посредством языка - мира, который только художник может спасти от расхожих иллюзий, безумия и смерти" (пер. мой. - М. М.). Говоря о видимо плодотворном лингвоцентричном подходе к Набокову, хорошо было бы в раздел обзорных включить известную статью Джорджа Стайнера (George Steiner) "Extraterritorial", на которую имеется даже неблагоприятный, но уважительный ответ Набокова в посвященном ему Festschrift'е (Russian Literature TriQuarerly. Vol. 17. 1970). Вместо первого варианта статьи Мэри МакКарти о "Pale Fire", где она не смогла опознать заглавную цитату из "Тимона Афинского", "по человечеству" можно было бы взять исправленный вариант, напечатанный в том же году (Encounter. 19 October 1962. P. 71-84).
Переводы статей и рецензий с английского, из которых на две трети состоит антология, в основном удачны или, по крайней мере, адекватны. На этом фоне выделяется пара непрофессиональных случаев, искажающих смысл оригинала (не говоря уже о стиле), что недопустимо в книге, по которой несомненно теперь будут много цитировать. Обычно плохой перевод нехудожественного текста опо-знать нетрудно: как только умный и резкий эссеист, вроде Уилсона, начинает в переводе писать темно и нелепо, c постоянными туманными "нечто" - см. оригинал (отмечаю только искажения смысла и только в бывших под рукой оригиналах, исправленный перевод везде мой. - М. М.):
С. 236. …Набоков <…> преуспел в показе замечательного таланта [Себастьяна Найта], в котором есть нечто от девятнадцатого века. [Странно, романы Найта как раз очень модернистские.] - "Набокову <…> удалось создать представление о необычном литературном таланте, отдающем 1920-ми"11.
C. 237. Его [Набокова] талант очевидно велик; он может объединиться с издателем в надежде, что тот издаст по-английски и другие его романы; но, сотрудничая с этим человеком, издатель наверняка почувствует себя обманутым и, следовательно, будет огорчен. [За такую "рекомендацию" Набокову следовало бы вызвать критика на дуэль.] - "Он несомненно очень талантлив, и мы можем только присоединиться к издателю, выра-жающему надежду, что он переведет и свои старые романы на английский. Но пока у нас только этот роман - а после него кажется, как будто тебя обманули, и это печально"12.
С. 242. …роман "Мертвые души" - вопреки явным различиям сюжетов - больше всего напоминает "Моби Дика", в котором погоня Ахава за белым китом не более чем обычная рыболовецкая экспедиция, как и путешествие по России Чичкова, скупающего списки мертвых крепостных, просто путешествие мошенника. [Т. е. Уилсон считает, что "Моби Дик" - всего лишь о рыбной ловле, а "Мертвые души" - о путешествии мошенника?] - "…если „Мертвые души" действительно напоминают какую-нибудь книгу, то это, конечно - при всех различиях внешнего сюжета - „Моби Дик", в котором погоня Ахава за белым китом так же далека от рыбной ловли, как чичиковское путешествие по России за мертвыми душами - от простой аферы"13 [Т. е. в оригинале смысл ровно противоположный.]
С. 243. К тому же в его работе есть определенная, нередко вызывающая раздражение демонстрация поз, извращенностей и суетностей, которые выглядят так, будто он вынес их из Санкт-Петербурга далекого девятнадцатого столетия, из того дореволюционного времени, которое он набожно хранил в своей памяти в изгнании, и вместе с тем нечто вроде ворчания и рычания на первопричину всего того, что связано с русской революцией, так что похоже, что здесь с грязной водой выплескивается и ребенок, будучи виновным в свого рода остроумии, к которому Набоков привержен и которое так же не идет на пользу его книге. [Какие "суетности" XIX столетия мог "набожно" хранить Набоков, родившийся в 1899 году? Что это за "первопричина" революции? Какое остроумие продемонстрировал новорожденный, что его выплеснули, и почему вода грязная?] - "Есть тут и раздражающая демонстрация поз, пороков и тщеславия, как будто вывезенных из дореволюционного Петербурга 1900-х годов и набожно сбереженных в изгнании, и, рядом с этим, есть еще неизменное рычание и брюзжание на все, что связано с русской революцией, так что в результате из кровавой бани выплескивают ребенка - позволю себе ту разновидность остроумия, к которой исключительно привержен Набоков и которая также несколько портит его книгу" [В оригинале игра слов - выражение to throw a baby with the bath ("выплеснуть с водой ребенка") соединяется с названием антипогромной статьи отца писателя, В. Д. Набокова, "Кровавая Кишиневская баня" ("The Bloody Bath of Kishinev")14.]
С. 255. Он [Гумберт Гумберт], как и его создатель-романист, морально ограничен интересами наслаждения. И хотя его трактовка нашего "нормального" отношения к этому отвратительна и смехотворна, его изоляция неизбежно трагична. [Т. е. Ф. Кермоуд наивно приписывает Набокову мораль его героя Гумберта?] - "Он, как и романы его создателя, помещен в нравственный изолятор ради достижения [эстетического] наслаждения. И хотя „нормальные" отношения описываются с отвращением или как фарс, эта изоляция неизбежно трагична"15.
С. 255 … неопровержимые факты, о которые ушибается Шенди, благонравны и достойны уважения… [Что более благонравно - щипцы доктора Слоупа, лишившие Тристрама носа, трагически упавшая рама окна, причинившая ему больше чем ушиб, или подействовавшее сходным образом на дядю Тоби ядро при осаде Намюра?] - "Жестокие факты, калечащие представителей семейства Шенди, находятся в природе вещей, и с ними невозможно не считаться"16.
С. 341. И это должно быть здорово смешно, целомудренно проживать в кампусе, имея вокруг себя столько профессорских жен. [Т. е. К. Эмис считает, что бедному Пнину следовало завести интрижку с какой-нибудь профессоршей и что на кам-пусе это обычное дело?] - "И это должна быть также блестящая сатира - ведь действие помещено на кампус, где есть профессорские же-ны"17. [Ничего промискуозного.]
Повторюсь, это единичные и скорее смешные (а также легко распознаваемые по качеству перевода) ляпы, которые в другой книге можно было бы пропустить. Я позволила себе это набоковское занудство только потому, что КБР несомненно будет образцовым справочным материалом для всех, кто занимается творчеством Набокова, и по-этому требования к ней повышенные.
Есть еще принципиальные вопросы, связанные с переводом Набокова с англий-ского на русский. Поскольку в сборник включены рецензии, анализирующие и цитирующие англоязычные романы Набокова, возникает тема частичной непереводимости набоковской многоязычной игры слов на один язык. Пользуются ли составители переводами С. Ильина, М. Мейлаха или дают свои, неизбежно возникают случаи, когда полилингвичный "набоковский язык" не лезет в рамки монолингвизма. Здесь дело не только в личной ответственности переводчика, но и в том, что в таких случаях теряется смысл слов рецензента. Так, Дж. Апдайк приводит "любимое словцо нашего автора, "„сверх-Адины" [даты]" (с. 460) - что смешного в этом словце? - в оригинале "fatadic", гибрид "fatidic" (роковые) и "адины". Он же с удовольствием перечисляет "…анаграммы слова „инцест" („инцест", „свинец"", „весник")" - что они добавляют к смыслу? - в оригинале "„insect" („incest", „nicest", „scient")", т. е. "насекомое" ("инцест", "приятнейший", "научный") - все слова име-ют отношение к увлечениям Ады. Этих недоразумений было бы легко избеж-ать, дав в при-мечании английский оригинал и пояснив его.
Если ограничиться только содержательной частью книги, т. е. собственно антологией, то испытаешь только чувство радости, благодарности и уважения к ее составителям. Несколько туманит тихое научное счастье тон научного аппарата книги - Хайд внутри ее Джекила [не зря составители так грозно ругают эту повест-ь Стивенсона (с. 532)]. Видимо, представление о том, что основное достоинство "ре-чи комментатора" - прозрачность, устарело. Краткий, но хорош-ий научный аппарат КБР (предисловие, преамбулы, примечания, автор которых Н. Мельников) отчасти выдержан в тоне "гим-назической писаревщины": кроме именования Венедикта Ерофеева "Виссарионом", а "набоковедов" "набокоедами" - о чем можно сказать только то, что Уилсон сказал Набокову во время их сходной по тону полемики о переводе "Евгения Онегина": "You speak as if you were not ta-lented" ("Ты говоришь так, как если бы ты был бездарью"), есть еще содержательные выпады. Но невозможно спорить с тем, что Якобсон, вы-сказавший-ся против принятия Набокова лектором в Гарвард, хотел "обезопасить свое место" (с. 661), что предисловие Набокова к "Bend Sinister" - просто "жуль-ничество", цель которого - "нейтрализовать откровенную идеологическую начинку своего романа" (с. 247), что книга Альфреда Аппеля "Nabokov's Dark Cinema" "довольно сумбурная и методологически невыверенная" (с. 35), так как в поддержку этих утверждений не приводится никаких доводов, они остаются просто досадным диссонансом в формате научного аппарата, как и подобная образность: "… не все рецензенты при разговоре об „Арлекинах" злобно скрежетали зубами и свирепо кусали престарелого мэтра" (с. 519).
Особое место занимают выпады в адрес "набокоедов"-"вульгарных компаративистов"18. С этим опять невозможно спорить, потому что вместо аргументов выдерживается портящая научное качество книги тенденция - не называть имен переводчиков и публикаторов цитируемых текстов; критикуя конкретные статьи, не давать точных ссылок, не указывать в комментариях современной литературы по теме. Реальной расстановки сил это не меняет - на полке читателя и исследователя Набокова КБР займет место рядом с другими хорошими набоков-скими изданиями - "Романами" и "Лолитой" с пре-дисловиями и комментариями А. Долинина, сборником "При-глашение на казнь. Роман. Рассказы. Эссе, интервью, рецензи-и" с комментариями Долинина-Тименчика, пятито-мником "американского" Набокова в переводах С. Иль-ина и с комментариями Ильина-Люксембурга, "русским" пятитомником (оба вышли в Петербурге, изд-во "Симпозиум"), многочисленными американскими и европейскими набоковскими сборниками - вместе с КБР создающими стереоскопическую картину рецепции На-бокова.
Вокруг Набокова есть, конечно, несколько традиционных зон высокого напряжения и неджентльменского поведения: это полемика с Э. Уилсоном о переводе "Онегина" и с Э. Филдом о предложенных в его книгах интерпретациях биографии писателя и его произведений. Но это отчасти можно объяснить дружбой Набокова с обоими, перешедшей во вражду, оригинальными и спорными идеями, которые высказывали в своих областях Уилсон и Филд, да просто живой актуальностью происходившего. Природа КБР совсем иная - это качественное научно-просветительское издание, надежный подручный материал для исследователей, а вовсе не научная про-вокация.
Но краткое предисловие Н. Мельникова открывает, что по замыслу это как раз не просто антология, а образец рецептивно-эстетического подхода (противопоставленного "вульгарно-компаративистскому"). Произнесено слово "рецептивная эстетика" и приведены две цитаты из Яусса - предполагается, видимо, что читателям этого достаточно, остальное они реконструируют сами. Не думаю, что это так, - Яусс, несмотря на его былую относительную славу (в 1970-80 годах), на русском языке известен только в отрывках и, кажется, эта специфически немецкая методология истории литературы в русской филологии не имеет последователей (немного лучше здесь знаком англо-американский представитель констанцкой школы В. Изер как автор популярного понятия "имплицитный читатель")19. Естественно, учет при анализе литературы "читательской рецепции" ("reader response") необходим. Но даже очень хорошая антология, как КБР, не является еще образцом рецептивно-эстетического подхода (который, кстати, нисколько не отрицал компаративизма, который Мельников постоянно именует "вульгарным", а, напротив, отличался свойственным современной западной науке терпимостью и эклектизмом) - нужна была бы концептуальная вступительная статья (которую вполне позволял формат издания), но вместо нее дано небольшое предисловие, огульно отрицающее все существующее "набоковедение" и содержащее краткое фактологическое изложение литературной рецепции Набокова в советской России. Ни о каком "горизонте ожидания" эмигрантских, советских, американских критиков нет и упоминания, а ведь это основовполагающее понятие рецептивной эстетики. Без него невозможно составить осмыс-ленное и цельное представление о специфике рецепции Набокова.
Возможно, рецептивно-эстетический подход к Набокову исключительно плодотворен. Можно представить себе сборник, посвященный диахронической рецепции одного произведения, хотя бы даже "Лолиты", и ее влияния на читательский "горизонт ожидания". Наверное, интересно было бы проследить историю постмодернистской рецепции Набокова, ассимилирования и пародирования его стиля современными писателями, от Ж. Перека [Geo-rges Perec. La Vie mode d'emploi (1978)] до В. Сорокина с его "Голубым салом". Возможно, и используя матери-ал, собранный в КБР, можно написать хорошую работ-у в ключе рецептивной эстетики - но при всем этом КБР остается хорошо сделанной антологией (а на тон предисловия можно не обращать внимания), и это немало.