Названия беллетристических произведений, как правило, врут, искажают созданную автором действительность. "Идиот" писан не про "идиота", а про святого. "Книга для тех, кто не любит читать", разумеется, рассчитана на любителей чтения, на тех "читателей", о которых в книге имеется миниатюра ("Читатель"). Как и положено в пору постмодернизма, на первой же странице книжки читателя встречают аж две раскавыченные цитаты, чуть измененные, но…
Первая: "Я сам не люблю читать. Иногда вдруг захочется, снимешь с полки, начнешь - и после двух страниц скучно станет, бросишь. Вечно автор доказывает, что он умнее меня, а мне это не нравится". Это "краткий кон-спект" одного из "опавших листочков" В. В. Розанова. Пересказанное "своими словами" чужое мыслеощущение. Сравните: "Действительно, я чудовищно ленив читать. Например, Философова статью о себе (в сборнике) прочел первую страницу; и только этот год, прибирая кни-ги после дачи (пыль, классификация) <…> Из Шопенгауэра (пер. Страхова) я прочел тоже только первую половину первой страницы: но на ней-то первою строкою и стоит это: „Мир есть мое представление" - вот это хорошо, - подумал я по-обломовски, - „Представим", что дальше читать очень трудно и вообще для меня, собственно, не нужно". Розановское "многословие" сокращено и "опрощено" - не более.
Вторая цитата позаковыристей и полюбопытнее. Из-вест-ная фраза Ильфа-Петрова о "трамвайных читателях" - настоящих читателях, для которых и пишутся настоящие книжки, преобразована таким образом: "… некто в трамвае стоит на вашей ноге на протяжении девяти остановок. Вам и больно, и обидно, и грустно, и хочется его оскорбить <…> И наоборот: тот же некто не стоит на вашей ноге, а только наступил вам на ногу и тут же с нее сошел. Мозоль взвоет - и успокоится, а боль успокоения, как известно, даже приятна…" Когда человек над входом в свою книгу "симпатическими чернилами" выводит "Розанов" и "Ильф-Петров", - для тех, кто любит читать, становится понятно, чему присягает на верность автор. Даже более того! "Любящий читать" вдруг понимает, откуда такая ярость у Слаповского к В. Пелевину, выплеснувшаяся в давней литгазетовской статье. В литературе (как, впрочем, и в жизни) чаще всего ссорятся не "дальние", а "ближние". И Слаповский, и Пелевин обращаются к тем, кто не любит читать, с текстами, словно бы написанными для тех, кто читать любит; а к тем, кто любит читать, соответственно, - с текстами, словно бы написанными для тех, кто читать не любит. Причем текст, предназначенный для любителей чтения, и текст, предназначенный для нелюбителей чтения, - один и тот же.
У Пелевина этакий "двойной нельсон" получается изящнее, убедительнее, поскольку он работает в ином жанре. Авантюрная фантастика вовсе не то что бытовая юмореска. Литературность Слаповского бьет в глаза. Кому он только не подражает! От реалистической фантасмагории Андрея Платонова до юморесок Михаила Жванецкого - вот его епархия. ("Он любил точность в знании людей, он пошел в милицию потому, что о каждом человеке у милиции - точ-ное уголовное знание", - узнаете канал, прорытый в русле языка по чертежу вороне-жского мелиоратора?.. Или: "- Всюду жизнь! - воскликнул Глюкин, войдя в тюремную камеру и первым делом заметив на стене таракана. И придавил его. Та-ракан же был прикормленный, принадлежал матерому рецидиви-сту. Дальнейшая судьба Ильи Федоровича Глюкин-а - туманна". (А это шутка из пузатого портфеля по-следнего великого одессита русской словесности.) Но более всего, конечно, - сознательно (или полу-сознательно, или под-сознательно, или вовсе-бессознательно) - Слаповский подражает Л. Добычину. Скверная профессия критика заставляет предполагать у беллетриста тайные намерения и (понятное дело) - эти тайные намерения разоблачать. Слаповский хотел бы "выстроить" свой "город Эн", подобный Двинску - Даугавпилсу Добычина. Можно даже сказать так: Полынск "Войны балбесов" Слаповского и Саратов его миниатюр - это и есть воплощенная, "вословленная" попытка "города Эн" в новых исторических условиях. Впрочем, в "Войне балбесов" Слаповский достаточно четко очерчивает границы своего ли-тературного пространства: "…как сойдутся в буфете гостиницы „Нива" областного Сарайска жи-тели уездных городов Градова, Полынска, Скотопри-гоньевска, Глупова, Энска, Йок-на-Потопе, Маканды…" Все так - платоново-достоевско-салтыково-щедрино-добычино-фолкнеро-маркесовский коктейль - вот проза Слапов-ского. Но для того чтобы вписаться в литератур-ную карту ту, где Йок-на-Потопе и Скотопригоньевск, она (эта проза) чересчур эстрадна, газетна, фельетонна, а для эстрады - чересчур цитатна, чересчур… литера-турна.
Однако вернемся к Добычину. Есть одно существенное отличие провинциала-"полынчанина", "саратовца" Слаповского от провинциала-"энца" Добычина: Слаповский - любит провинцию, а Добычин - ненавидит.
Слаповский мог бы поставить эпиграфом к своей "Книге для тех, кто не любит читать" слова Бродского: "Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции…" Ну, не у моря - у Волги, какая разница? Добычинское отношение к провинции ближе к одическому мрачному, для себя проговоренному ответу на эти стихи: "На окраинах - города и государства / Всё жесточе и проще. / Вот пастух. Это - пастбище. Это - паства. / Денег нету на занавеси, покровы. / Занавеска в окне - вот и все, чем прикрыта судьба. / Очевидные, словно под микроскопом микробы, / Уползают из колыбели в гроба". Слаповский любит все то, что ненавидели его любимые писатели (Добычин и Хармс). Здесь некий парадокс писательства. Слаповский описывает мир Хармса и Добычина в их манере, но с ностальгической теплой интонацией Годунова-Чердынцева из набоковского "Дара". Монстры превращаются у Слаповского в милы-х мультипликационных существ, смешных, забавных, трогательных. Слаповскому нравится пространство (провинция) и время (канун смерти империи). Это - естественно. Канун смерти империи - это и есть "провинция во времени". Вслушайтесь в рассказик Слаповского "Лимон". Не знаю, случайно или нет, но в оглавлении миниатюр в книге Слаповского этого рассказа нет. Он - пропущен. Не назван. Если это случайность, то из тех случайностей, о которых точно сказано: "логика удачи". Не называют самое дорогое, тайно-счастливое; то, что неловко назвать. И в этом-то твое счастье? Засмеют, напомнят, что именно это-то у Добычина, например, сделалось бы символом провинциальной тоски… Вслушайтесь: "Пройдя сквозь темную подворотню, вы попадете в солнечный дворик и увидите на веревках белье. Это белье тети Маши. Здесь бродят два куренка, заложив крылья за спину, как связанные пленники - руки, и выклевывают из земли всякую ерунду. Это курята тети Маши. Сюда, топая ногами, спускается со второго этажа по деревянной лестнице бесстыдница Танька и, задевая головой белье, ищет бусы, которые выкинул из окна сын ее, придурок Лешка <…> Здесь, у крылечка, стоит в кадке лимонное деревце, и виси-т на нем настоящий, хотя еще зеленый, лимон. Это ли-мон тети Маши. Она выносит его на солнышко и сидит около него целый день - стережет. Через два месяца лимон созрел. Тетя Маша аккуратно сняла его, а потом целую неделю сидела у открытого окна, раскрасневшаяся, распаренная, пила чай и с великодушной улыбко-й говорила соседям: - Вот, со своим лимоном пью!"
Это - символ веры, автохарактеристика прозы Слаповского: в залитом солнцем саратовском дворике вырастил экззотический фрукт - лимон… и пью чай со своим - одним-единственным - лимоном:
Словно сельский учитель пения, Сорок лет голоса ищу. И поганую доблесть терпения, Как лимон, в горшке ращу…
Впрочем, в этих строчках Б. Слуцкого скорее - анти-идиллия, "словесный взрыв" Добычина, чем "примирительный елей" миниатюр и фантасмагорий Слаповского. Мир Слаповского очаровательно куколен, мультипликацио-нен. Смерть в этом мире не ужасает. Да ее и нет, смерти… Куклы - бессмертны. Их можно сломать, но не убить. В смешном рассказе "Жизнь Лагарпова" "куклу", главного героя рассказа, ломают, убивают трижды - и после каждого убийства Лагарпов с невозмутимостью просыпающегося на работу госслужащего воскресает - и вновь берется за опасное дело поучений и рассуждений, к чему его склоняет и значащая фамилия (Лагарп - знаменитый швейцарский юрист, воспитатель Александра I. Впрочем, я не исключу, что Слаповский ошибся. Его Лагарпов, мирно и по-доброму объясняющий своим оскор-бителям, как нехорошо они себя ведут, чем и доводящий их до белого каления и - до убийства, напоминает другого знакомца императора Александра - Лафатера. Знаменитый создатель физиономистики вздумал, как какой-то Лагарпов из рассказа Слаповского, обратиться со словами усовещания к мародеру. В результате был смертельно ранен. Перед смертью просил не разыскивать своего убийцу и успел написать последнее свое стихотворение под названием "Гренадеру, который меня застрелил". История очень похожа на истории, приключавшиеся с Лагарповым, придуманные Слаповским.)
Однако лучшие тексты Слаповского как раз те, где куклы ломаются по-человечески, навеки. Замечательно сделана сентиментальная мелодраматическая новелла о любви "Распутник" из цикла "Российские оригиналы". А вот там, где куклы откровенно кукольны, фельетонны и карикатурны, читать скучно. Привычные шутки юморесок 16-й страницы "Литературной газеты".

НИКИТА ЕЛИСЕЕВ