КОМЕДИИ И ФРАГМЕНТЫ Пер. Адриана Пиотровского. Издание подготовил В. Н. Ярхо М.: Ладомир; Наука, 2000. 1034 с. Тираж 2500 экз. (Серия «Литературные памятники»)

Аристофану не повезло в России. До него не дошла очередь в знаменитой дореволюционной сабашниковской серии, остановившейся на Еврипиде. Выйдя в 1934 го-ду в серии издательства «Academia» (все дошедшие до нас одиннадцать пьес), он через четыре года, после гибели переводчика, был поруган ножницами и тушью цензоров. Многим памятны обезображенные экземпляры этого двухтомника, напоминавшие тела средневековых преступников, изувеченных щипцами палача (воспоминание о Лагерквисте), в которых особенно плачевно смотрелись по контрасту с этим изуверством изящные иллюстрации Д. И. Митрохина.
Дальше можно было бы ожидать стандартной судьбы: Адриан Пиотровский, занимавший пост сначала руководителя ленинградского Облполитпросвета, а затем худрука «Ленфильма» (в годы выхода на экран таких шедевров соцреализма, как «Чапаев», «Юность Максима» или «Депутат Балтики»), был реабилитирован одним из первых, но это не отразилось на судьбе его переводческого наследия: Феогнид (1922) и Эсхил (1937) не переизданы до сих пор, Катулл (1928) переиздан лишь частично в 1963 году.
Зато у Аристофана складывалась своя, советская биография. После взрыва в 1953 году водородной бомбы нужны были срочно какие-то добротолюбивые жесты в расчете на левых западных интеллектуалов. 2400-летие со дня рождения афинского комедиографа подвернулось как повод для одного из них. Аристофан был официально объявлен «главным» древнегреческим борцом «за мир во всем мире», и ему был устроен подобающий юбилей (любопытно, что об этих его заслугах еще ничего не знает первый том изданной ИМЛИ в 1946 году «Истории греческой литературы»). Тогда же, в 1954 году, был издан второй по счету двухтомник, тексты которого составили частью «вегетарианские» дореволюционные переводы Н. Корнилова и В. Холмского (Иванова-Разумника), а частью рассчитанные на среднего советского читателя работ-ы С. Апта (см. об этом статью Н. В. Котрелева «Вяч. Иванов в работе над переводом Эсхила» // Эсхил. Трагедии. М., 1989. С. 521). Только три комедии («Облака», «Мир» и «Женщины в народном собрании») вышли в переводе Адриана Пиотровского, да и то без фамилии переводчика.
Между тем вышли мемуары об Адриане Пиотровском с характерным названием «Театр. Кино. Жизнь» (1969), выходили статьи о различных аспектах его творчества (театроведение, киноведение, критика). Только переводческой деятельности не находилось место. А несколько поколений читателей, сталкиваясь либо с изуродованным двухтомником 1934 года, либо с глуповато-советским — 1954 го-да, негодовали, адресуя свое негодование жестокой коммунистической цензуре. Напрасно. Виновата была не цензура.
Шли десятилетия. В 1974 году в респектабельной «Библиотеке античной литературы» были наконец перепечатаны «Всадники», «Облака», «Мир», «Лисистрата» и «Лягушки» (чем провинился Аристофан, что его драмы, в отличие от трагиков и Менандра, не вошли в эту серию целико-м?), а в 1983 году вышел уже третий по счету двухтомник. Но в нем были все те же переводы Корнилова и Апта, хотя с чуть большим числом перепечаток Адриана Пиотровского и уже, конечно, под его именем.
И вот только спустя 66 лет мы держим наконец в руках этот шедевр переводческого искусства.
Непривычно толстый том «Литературных памятников» (видимо, коммерческие соображения не позволили разбить его на традиционный двухтомник) включает кроме корпуса аристофановских пьес еще и переведенные М. Л. Гаспаровым фрагменты несохранившихся комедий (470 из общего числа около тысячи), позднеантичные свидетельства о жизни и творчестве комедиографа и две статьи В. Н. Ярхо, посвященные соответственно Аристофану и его русскому переводчику.
Труд В. Н. Ярхо по изданию в «Литературных памятниках» свода греческой драматургии, начатый в 1982 году томом Менандра (в пер. Г. Ф. Церетели) и включающий в себя Эсхила (в пер. Вяч. И. Иванова, 1989), Софокла (в пер. Ф. Ф. Зелинского, 1990) и Еврипида (в пер. И. Ф. Ан-ненского, 1999), окончен. За его рамками остались лишь некоторые драматические фрагменты (Еврипида, трагиков, не вошедших в канон, авторов древней, средней и новой комедии) и античные свидетельства («тестимонии») об Эсхиле и Еврипиде, традиционно помещаемые во всех солидных изданиях.
Конечно, к каждому из вышедших томов, исходя из заявленного самим же издателем стандарта, можно предъявить определенные претензии: слабоваты некоторые новые переводы Менандра, двойственное значение (как для греческой, так и для русской литературы) памятника предполагало бы помещение сопроводительных статей переводчиков не только в эсхиловском томе. Но в целом издательский труд В. Н. Ярхо — огромный шаг в сторону более адекватного прочтения русским читателем, по сравнению с представленными в лакированных суперобложках «Библиотеки античной литературы» переложениями С. В. Шервинского и С. К. Апта, классического аттического наследия.
Первое, что привлекает внимание в новом Аристофане, — неизвестные русскому читателю фрагменты из его несохранившихся комедий. Вообще говоря, поэтика фрагмента, востребованная поэзией ХХ века, давно уже живет собственной полнокровной жизнью. При чтении аристофановских фрагментов, пожалуй, нам будет интересна иная сторона вопроса: некое подчеркивание или прояснение жанровых и авторских особенностей через фрагмент. То, что хорошо известно по только таким образом сохранившейся архаической лирике. Действительно, сюжетность, скажем, Стесихора делает фрагменты его од эстетически не столь убедительными, как пряные словосочетания Архилоха или пронзительные обмолвки Сапфо.
Сходную картину мы наблюдаем и здесь. Сравнив комические фрагменты Аристофана и Менандра, мы отчетливо убеждаемся в более широком штрихе, большей погруженности в контекст и, соответственно, в меньшей самодостаточности строк первого, тогда как мир пьесы в цело-м у второго, безусловно, скромнее. Тем не менее не-сколько интригующих строк история для нас сохранила, например:
С кудрями золотистыми, и гладкий, как минога… (125/229)
…Откуда взять
Для задницы затычку камышовую? (199/24)
За мальчишками вприпрыжку, со скребком и мячиком…
(321/145)
или довольно значительный (около 20 строк) папирусный фрагмент, сохранивший сценку обсуждения женщинами достоинств и недостатков олисбы (искусственного фаллоса) (345/592), предвосхищающий знаменитый мимиамб Герода.
Теперь, наверное, следует перейти к самому главному: характеристике комментария и сопроводительных статей. Не радует, что кроме отсылки к достаточно уже старому изданию Кулона и ван Дэля с параллельным французским переводом (1923—1930), которое стыдливо процитировано в пятом тираже 1950-х годов, мы не находим опоры на иные источники комментирования, например на тома новой оксфордской комментированной серии, начатой в 1964-м. Не удовлетворит читателя и отсутствие метрических схем в хоровых партиях. Не думаю, что можно с ходу прочесть без схемы такой, например, текст:
Раздуй свет искряных смол, подымай ввысь знойный
витень!
Иакх, о Иакх,
Ты, ночных хороводов пламеносец!
Запылал луг, заалел лог… (Лягушки, 340—343)
Хотелось бы большей обстоятельности и от собственно текста комментария. Так, во «Всадниках» есть знаменитое место, где в малой парабасе аристофановский хор поет пародийный текст на мелодию Пиндара. Комментарий только это и отмечает, хотя можно было бы указать, что это за текст. Дело в том, что Аристофан цитирует мелодию (то есть размер) 7-й Пифийской оды, той самой, которая прославляла Афины и за которую Пиндар был оштрафован как непатриот у себя на родине в Фивах. Текст же и того лучше: он представляет собой пародию на монолог Федры из еврипидовского «Ипполита». Не самый ли это древний случай двойной пародии?
Но, пожалуй, наибольшее разочарование ждет читателя в сопроводительных статьях. Одно только название первой уже нагоняет «облака» соответствующих коннотаций: «Аристофан — великий художник-утопист». Содержание также не обманывает читательских ожиданий: тут есть и «органическое единство содержания и формы», и призывы «признать справедливой оценку» советской общественностью 1954 года «целенаправленно антимилитаристских комедий» нашего автора.
Однако, наверное, более всего огорчает отсутствие проблематики. Ведь ничего нового мы не узнаем ни о генезисе комического жанра, ни о взаимовлиянии трагедии и комедии, ни об их общем ритуальном субстрате (герой трагедии использует главные двери скены, чтобы уйти в смерть, герой комедии — чтобы перейти к сексу), ни о проблеме реконструкции так называемой «средней» комедии, при решении которой никак не обойти стороной две последние, «коммунистические» комедии Аристофана, «Женщины в народном собрании» и «Плутос». Наконец, если адресоваться к не специальной, а широкой интеллектуальной аудитории (а специальная сейчас русские переводы, тем более почти вековой давности, исполь-зует лишь для работы в студенческой аудитории), то небезынтересными могут оказаться создаваемые как бы всерьез и тут же пародируемые примеры социалистического (в «Плутосе»), феминистского (в «Женщинах в народном собрании») и даже антиспециесистского (в «Птицах») дискурса.
Вторая статья, «Адриан Пиотровский — переводчик Аристофана», будет посильнее первой. Так, сообщая факты биографии Адриана Ивановича, В. Н. Ярхо употребляет такие обороты речи, как «оказалась в интересном положении» (это о матери переводчика), «незаконно репрессирован» (все законно, а он вот нет). Не больше вдохновят читателя и замечания наподобие следующих: «словарь Аристофана не встретил бы одобрения в новое время» или «женщина, намеревающаяся стать матерью, не должна называть свой живот брюхом».
Справедливо отмечая, что «у Пиотровского аристофановские герои не ходят, а шляются, не едят, а жрут или трескают, не говорят, а орут, не умирают, а подыхают», В. Н. Ярхо не может объяснить почему. Хотя очевидно: переводчик верно понимал, что он должен передать общий градус комизма, и в то же время для него закрыты такие резервы, как литературные аллюзии (ну кто из читателей увидит в каждом десятом стихе парафразирование какой-нибудь утраченной трагедии Еврипида?), как словесная игра (в принципе малопереводимая вещь), как обсценный пласт лексики. Pendant московскому филологу можно было бы сказать, что у Пиотровского аристофановские герои не бздят (bdeousi) или пердят (perdontai), а пускают ветры, не срут (chezousi), а справляют нужду, не дрочат (dephontai), а тешатся, не ебут (binousi), а прижимают. Упрекнуть в этом его нельзя: понадобился почти век использования обсценной лексики в богемной и, шире, интеллигентной среде, в высокой поэзии наконец, чтобы она постепенно начала освобождаться от своего неприкасаемого статуса в печатном тексте. Конечно, современному читателю неплохо было бы помочь, хотя бы в комментарии, представить, что такое, скажем, аристофановская перебранка. Приведу один пример из «Всадников» (364—365):
Колбасник: Я воспользуюсь твоей прямой кишкой для приготовления колбасы.
Клеон: А я тебя сейчас выверну через жопу наизнанку.
В переводе Адриана Пиотровского:
Вот погоди, кишки тебе и потроха я вырву,
За двери выброшу тебя, пинками в зад поддавши.
Понятно, что при невозможности перевода подобных пассажей усиливался общий грубоватый тон, более нейтральный в греческом оригинале.
Отдельная, совершенно не затронутая в статье тема — рецепция аристофановского творчества в России. Приведу один бросающийся в глаза пример. Подчеркиваемое обычно филологами обращение Горация в 5-й сатире книги 1 (16—20) к аристофановскому тексту (знаменитая «Похвала вину» во «Всадниках», 89—96) как пример художественного перевода внутри античного контекста:
…пить я начну, цветы рассыпая.
Дела мне нет, что меня назовут безрассудным за это!
Выход чему не дает опьяненье? Тайны раскроет, Сбыться надеждам велит, даже труса толкает
в сраженье,
Душу от гнета тревог избавляет и учит искусствам. Полные кубки кого не делали красноречивым,
В бедности тесной кому от забот не давали свободу?
(Пер. М. Дмитриева)
имеет любопытное продолжение в русской литературе. Это «Ода кулачному бойцу» И. С. Баркова:
Вино на драку вспламеняет,
Дает оно в бою задор,
Вино пизду разгорячает,
С вина смелее крадет вор.
Дурак напившися — умнее,
Затем, что боле говорит;
Вином и трус живет смелее,
И стойче хуй с вина стоит.
Вряд ли Барков, переводчик Горация, знал источник: аристофановский текст. Греческий язык в XVIII веке был, в отличие от латыни, известен немногим. И конечно, барковская поэзия восходит совсем к иной традиции, к традиции травестирования «высоких» хрестоматийных латинских текстов (другой пример — «Малороссийская Энеида» Ивана Котляревского), но, снижая горацианскую поэтику, Барков, видимо сам того не зная, оказался довольно близок к ее греческому прообразу.
Театр Аристофана — низовая стихия. По закону комического жанра, еще вчера бывшего лишь атрибутом фаллического культа, в каждой пьесе должна быть еда, ее извержение, а затем фалломорфоза персонажа с последующим тотальным совокуплением. Это обратная сторона героического культа, подарившего нам «Орестею» и «Эди-па». Однако Аристофан не был бы Аристофаном, если бы ему не удалось придать этому фаллическому атрибуту содержание, адекватное своему веку, веку Еврипида и Сократа. Его антагонисты, стуча друг друга по голов-е бутафорскими фаллосами и присаживаясь на орхестре для имитирования дефекации, в промежутках между кощунственной бранью произносят страстные, серьезные монологи на темы, которые деритуализированная новоевропейская культура привыкла обсуждать в ином контексте. Приведу в заключение пример из комедии «Плутос» (535—547), инвективу против Бедности, вызывающий в нашей памяти литературу социального протеста, «Пепел» Андрея Белого, или, в конце концов, «мучительную злость» (Мандельштам) Николая Некрасова:
Что же в жизни отрадного нам от тебя? В курных
банях угар и ожоги,
Ребятишек голодных пискливый приплод, да старух
озлобленная ругань,
Да проклятые блохи, поганые вши, комары, сосчитай
их попробуй!
Мириадами кружатся над головой, и зудят, и жужжат,
и кусают.
И с полуночи будят и в уши поют: «Эй, вставай
голодать и работать!»
Что ж еще? Вместо теплых плащей — лоскуты на
плечах; вместо мягкой постели
Камышовый, клопами набитый тюфяк, сны он гонит
и спящего мучит.
И плетенка прогнившая вместо ковров, а на место
пуховой подушки —
В изголовье увесистый камень-голыш, а на место
пшеничного хлеба —
Стебельки щавеля, вместо каши густой —
заскорузлая, горькая редька.
Вместо кресла — корчаги разломанный край,
а наместо квашенки для теста —
Днище старое треснувшей бочки. Гляди, вот они —
твои чудо-подарки!
Вот какие сокровища людям даришь, вот они, твои
ласки, старуха!
СЕРГЕЙ ЗАВЬЯЛОВ