Первый том включает в себя около десяти тысяч эротических частушек. Второй том — еще три с половиной тысячи политических. Это уникальнейшее собрание текстов данного жанра. К сожалению, А. Д. Волков в области собирания фольклора не профессионал. Для него, бывшего крестьянина, рабочего, затем школьного преподавателя труда, собирание частушек было чем-то вроде хобби. Научной стороной дела он, естественно, не интересовался. Как следствие, ни точное время, ни конкретное место фиксации текста, ни данные об информантах им не записывались. Значительная часть текстов этого собрания была вообще просто переписана из тетрадок других непрофессиональных любителей частушек. Очевидно, что мы имеем дело вообще не с фольклором в его устном бытовании или случаями научной фиксацией этих устных актов, а с текстами, относящимися к традиции рукописной анонимной обсценной литературы, именуемой иногда «барковианой», иногда «нецензурной», «непри-стойной», «непечатной», «потаенной», «скабрезной» или даже попросту «эротической» литературой. Отсутствие научного подхода собирателя не лишает ценности данное собрание, оно лишает его статуса собрания «устных», фольклорных текстов. Но если специалист, готовящий книгу к печати, имеет дело со списком обсценных сочинений неопределенного статуса и происхождения, то это накладывает на него особую ответственность, ставит его в весьма сложное положение. Комментатору необходимо было изучить специфику собраний Л. М. Хлебникова, К. П. Филатова, И. И. Аксенова, В. Н. Чижикова, А. Чайкина, вошедших в собрание А. Д. Волкова. Нужно было попытаться уточнить применительно к каждой частушке традиционные для фольклористики данные, сопровождающие публикации подобных текстов. Безусловно, необходимо было произвести анализ текстов, постараться выделить корпус «полуфольклорных» текстов. Необходимо было бы провести сопоставление текстов, с одной стороны, с научными собраниями частушек, а с другой стороны — с собраниями обсценной рукописной литературы. В особых пояснениях нуждаются тексты, на первый взгляд не имеющие прямого отношения к устной культуре. Как, например, акростих, опубликованный на с. 348 (т. 1). Подобные тексты должны быть выделены в отдельный корпус «самодеятельных» частушек, «которые, используя форму народной песни, являются плодом индивидуального творчества и остаются вне фольклорного бытия» (Ф. М. Селиванов. Народная лирическая поэзия последнего столетия // Частушки / Библ. русского фольклора. Т. 9. М., 1990. С. 625).
Необходимо было оговорить орфографические принципы публикации. В комментировании также нуждались особенности функционирования тех или иных частушек. Так, например, есть тексты, являющиеся составной частью свадебного ритуала, есть частушки, относящиеся к «посиделкам», «гуляньям» и «вечеркам», есть частушки «рекрутские», инициационные, есть небылицы, первертыши, нескладухи.
Кстати, комментатор утверждает поистине фантастическую вещь. Оказывается, никаких принципов классификации частушек не существует: «При публикации был сохранен принятый собирателем принцип деления материала на типы… Понимая все несовершенство принципа подобного деления… все же мы приняли его, поскольку… принципы безукоризненной систематизации и классификации частушек пока наукой не выработаны» (Т. 1. С. 7). На самом деле их существует множество. И лучший из них — классификация по рудиментам обрядовых «признаков». В самом деле, ведь тексты частушек были составной частью различных ритуалов и празднеств: «Короткие припевки издавна были известны на Руси. Они исполнялись на свадьбах, при различного рода играх и хороводах во время календарных праздников… имели обрядовый, „утилитарный“ характер, то есть это были песни-заклинания, просьбы, призывы, побуждающие участников обряда или игры к какому-либо действию» (Ф. М. Селиванов. Народная лирическая поэзия последнего столетия. С. 21). Уже были попытки создать подобные классификации. Так, например, отдельные элементы такой классификации можно обнаружить в цитированном выше издании частушек. Там выделен, к примеру, корпус текстов под названием «рекрутчина и солдатчина», внутри которого, в свою очередь, выделяется восемь разделов: «рекрут и его родители», «рекрута и девки», «рекрут и его милая», «девушка о рекруте», «рекрута гуляют», «в приемной и у приемной», «прощание», «он в солдатах, она дома». Отдельно выделены «посиделки» и «гулянья», «замужество и женитьба» и т. п. Но даже отсутствие идеальных принципов классификации — не повод для полного отказа от систематизации материала в научном издании. Собиратель же использовал тематический рубрикатор, годный при его черновой работе с материалом, но не годный к публикации. Так, например, он выделял разделы: «дядя», «засери», «продукты», «пьянь», «частушки», «ежедневник», «сексуальные извращенцы», «политпросекс», «споры» и т. п. Понятно, что подобный рубрикатор крайне разнороден, местами он носит откровенно шутливый характер и никак не претендует на наличие каких бы то ни было принципов упорядоченности материла.
В комментировании нуждались многие реалии дере-венской жизни. К примеру, названия музыкальных инструментов, сопровождающих исполнение частушек. Так, одни-х типов гармоней встречалось множество. Скажем, «тальянка» — вполне конкретная разновидность гармошки. К подобным реалиям необходимы хотя бы краткие пояснения: «Ты играй, играй, тальяночка, / Пока не раздерем!..» (№ 1809, с. 150). Причем сама гармонь является определенным эротическим символом, нуждающимся в пояснениях: «Тальяночка, / Говорушечка! / Хорошо, что семь вершков / Твоя игрушечка!» (№ 2538, с. 202). «Перебор», «переборка» в частушках — тоже одна из разновидностей гармони и одновременно способ игры. Но в просторечии «перебором» чаще называют состояние алкогольного опьянения. Все эти омонимы также нуждаются в пояснениях: «Ой, барыня с перебором, / Ночевала под забором, / Рядом с ней прилег босяк — / Он барыню так и сяк!» (№ 1772, с. 147). Без комментария читателю будет совершенно непонятно, ночевала ли «барыня» под забором спьяну или же просто прилегла отдохнуть в обнимку с гармошкой.
Даже упоминание возраста в частушках — значимо. Возраст вступления в брак в деревнях — 16—18 лет. Таким образом, частушки, в которых упоминаются любовные отношения с 15-летними подростками, должны рассматриваться не как «похабные», а как имеющие непо-средственное отношение к обряду инициации: «Девушка Аленушка, / Дай достать до донышка. / Там на донышке медок — / Тебе шестнадцатый годок!» (№ 1099, с. 99). Именно в этом возрасте девушки становились объектом ухаживания. В 19 же лет девушка считалась уже старой девой. Ну, а двадцатипятилетний возраст считался рубежным. После этого девушка считалась безнадежно потерянной для замужества: «Муж был старый — овдовела / Я годиков в двадцать пять, / А теперь хотя б калеке / Иль горбатенькому дать» (№ 395, с. 47). Данная частушка свидетельствует не столько о чьих бы то ни было развратных наклонностях, сколько эксплицирует определенные реалии деревенской жизни. В самом деле, вдова 25 лет почти не имела шансов не только выйти замуж, но и найти себе поклонника.
Нужно комментировать и значения ряда лексем, кстати отсутствующих в приложенном словаре. В современном просторечии, к примеру, слово «выблядок» имеет значение, которое приблизительно можно передать словосочетанием «неприятный человек». Используется это слово исключительно в качестве грубой инвективы. Между тем в частушках оно используется в ныне малоупотребительном значении, не имеющем прямого отношения к ругательствам, а лишь определяющем социальный статус ребенка, рожденного вне брака: «У Семеновны / Пизда чешется, / А родит выблядка — / Впору вешаться» (№ 317, с. 362).
Комментировать нужно и «символику» частушек, даже кажущуюся на первый взгляд простой. Так, например, река, без сомнения, тоже любовный символ, тесно связанный со свадебным ритуалом и обладающий сложнейшим комплексом значений: «Тут река течет, / А за рекой гора. / Тебя, Семеновна, / Давно ебать пора!» (№ 3119, с. 565). В таком контексте необходимость переправы через реку ассоциируется у слушателя с необходимостью выдачи невесты замуж. Соответственно, в этом контексте слово «ебать» частично утрачивает вульгарный обсценный смысл, поскольку речь идет о половом акте, который должен последовать после бракосочетания. Описание купания женщины в реке тоже может символизировать именно акт интимных отношений с мужем: «Я по берегу гу-ляла, / Потом в реку влезла. / Если сам хуй не стоит — / Дрочить бесполезно» (№ 2582, с. 206). Тогда становится понятной связь между купанием и эрекцией мужа. Погружение подобного текста в пространство свадебного обряда, безусловно, снимало в определенной степени обсценность его восприятия.
Читатель сплошь и рядом сталкивается в частушках с экспликациями обрядовых рудиментов, которые тоже, без сомнения, должны быть детально интерпретированы комментатором. Здесь можно встретить элементы заговоров, присушек и многих других типов текстов. Понятно, что связь между фаллической символикой и продуктами питания носит не медицинский, а ритуальный характер: «Зарубите петуха, / Натопите сала, / Накормите мужика, / Чтобы шишка встала» (№ 4236, с. 325). Тут уже речь идет не о плотном завтраке, а о языческих жертво-приношениях. К тому же сама фаллическая символика задействует орнитоморфную образность. В одном из вариантов этого текста читаем: «Режьте, девки, петуха, / На-то-пите сала, / Накормите ебака, / Чтоб пичушка встала» (№ 2687, с. 213). При полном отсутствии комментариев к символическим рядам частушек читателю будет не совсем ясно, какая связь, например, между яблоком, салом и пенисом: «Дали яблочка, / Но сильно битого. / А от сала елда встала / Замполитова» (№ 751, с. 394). Между тем, «битое яблочко» (и вообще любое «неполноценное», червивое, неспелое, гнилое, кислое: «От кислых яблочек / Я косоротая! / Алименты я гребу, / Пиздой работая» № 1, с. 340; «Гнилым яблочком / Вдруг кто отравится. / Алименты одним бабам / Только нравятся», № 10, с. 340) аллегорически может соотноситься с любовными отношениями с вдовой, «разведенкой», «старой девой» или «сол-даткой». Одновременно «яблочко» — символ сексуальной силы («Без яблочек / Я совсем ослаб», № 152, с. 351) и эвфемистический символ полового акта («Съела яблочко — / Теперь себя кляну: / Оставил с пузом мил, / И не меня одну», № 166, с. 352). А любовные отношения с этим типом женщин могут интерпретироваться как ведущие к половому бессилию («Со вдовою переспал — / Инвалидом чуть не стал…», № 408, с. 48) или даже к смерти («— Коля, Коля, ты отколе / От бессилья сам не свой? / — Поебался с разведенкой — / Еле выбрался живой…», № 366, с. 45). И наоборот, половой акт с невинной юной девушкой, как известно, ритуально может воспринимается как возрождающий мужские «достоинства». Понятно, что в таком контексте «сало» приобретает «магические» коннотации. Без подобных комментариев множество частушек, конечно, может быть интерпретировано в грубо «физиологическом» ключе: «С хохлом Семеновне / Стало жить невмочь: / Навернет кусок сала / И ебет всю ночь!» (№ 2728, с. 536).
Частушки, связанные с различными обрядами, например масленичными, тоже нуждаются в развернутом комментарии: «Я на масленой неделе / Ко вдове был приглашен: / Не успел в избу ввалиться — / Сразу свет был погашен» (№ 418, с. 49). Описание фрагментов масленичного ритуала избавило бы читателя от упрощенных модернизированных интерпретаций таких частушек. В некоторых случаях без соответствующего комментария подобные частушки будут вообще непонятны читателю: «Мы на прошлой на неделе / Закололи воробья — / Всю неделю мясо ели / И осталось до хуя!» (№ 2650, с. 210). Свадьбы традиционно справляют в мясоед. Значительная часть частушек, в которых упоминается пост, мясоед, говенье и тому подобные реалии, явственно соотносится со свадебной тематикой. Понятно, что упоминание воробья носит не орнитологический и не скотоводческий характер, «воробей» — распространенный эвфемизм пениса. Само «поедание мяса» эвфемистически символизирует половой акт. Одновременно «мясо» — тоже фаллический эвфемизм. Таким образом, «поедание мяса» может быть символом «полового акта» и наоборот. Именно эта тема в скрытом виде эксплицирована в следующей частушке: «Не глядят на мясо вовсе / Старики у нас постом, / А мы с милкой разговелись / На соломе, под мостом» (№ 3046, с. 238). В таком контексте становится понятным, что поедание мяса связано и со свадебными обрядами, и с определенными периодами годовых циклов, и с ситуациями магического воздействия на мужскую потенцию. Речь в таких частушках вовсе не идет о хорошем питании и любви к жирной пище: «Мясо жирное / Все миленочку, / Чтоб потешил он / Мою пизденочку!» (№ 3291, с. 576). При полном же отсутствии комментариев обсценность по-добных текстов в глазах современного читателя будет ги-пертрофированна. Более того, без специальных пояснений целый ряд частушек, связанных с православной символикой, с церковными праздниками и тому подобной те-матикой, может приобрести прямо-таки «богоборческий», «антихристианский», «атеистический» смысл: «Царство Божье ни к чему / И пресвятая троица: / Рай миленку моему — / Как в пизде хуем роется» (№ 3044, с. 239). Однако подобное восприятие текста будет совершенно ложным. Все они, как правило, имеют исключительно ритуально-символические подтексты. Например, описание путешествия в храм в частушках всегда связано с темой свадьбы. Оно однозначно воспринималось как описание элемента свадебного ритуала. В данном случает глагол «поеблись» вообще утрачивает свое инвективное значение, поскольку соотносится с «законным» любовным актом. Переезд через реку — распространенный эротический символ, также имеющий свадебные коннотации. Очевидно, что упоминание Пасхи в таком контексте совершенно не оскверняется соседством обсценной лексики: «Ехать в храм через реку — / К Пасхе там построят мост. / Не дождалися до Пасхи — / Поеблись в Великий пост» (№ 2953, с. 231). В приведенной выше «атеистической» частушке на самом деле всего-навсего негативно-иронически оценивается добрачная связь «миленка», еще не освященная Божьим благословением в храме.
Кощунственно, на первый взгляд, могут звучать частушки, в которых смерть христианина описывается как бы в пародийном ключе: «Моя милка умерла / И в гробу лежала, / Вместо свечки восковой / Хуй в руках держала» (№ 2964, с. 233). Иллюзию кощунственности создает соседство обсценной лексики и христианских атрибутов. Тут встречаются упоминания Господа, Царства небесного, монахов, попов, свечей, монастырей и мно-гого другого: «Моя милка умерла — / Богу душу отдала, / Руки, ноги — в монастырь, / Пизду — ребятам холостым» (№ 4139, с. 318). Причем тема смерти может сочетаться с темой полового акта: «Мою милочку в гробу / Потихонечку ебу: / Царство ей небесное — / Девка была честная» (№ 2958, с. 233). Модернизированный взгляд может воспринимать подобные тексты как некрофилические, что совершенно неправомерно. Символическая подоплека других частушек настолько завуалирована, что современный читатель может подумать, что в них речь идет чуть ли не об осквернении могил: «Матанечка-богомолка / На могилу села срать. / Ей покойники сказали: / — Уебем, едрена мать!» (№ 2960, с. 233). Конечно же, ничего «атеистического» здесь нет. В этих частушках эксплицирован не реальный покойник, а покойник как распространенный фольклорный персонаж: «Смерть и воскрешение — древние мотивы новогоднего ряжения, которые занимали важное место во всей драма-тургии этого святочного действа. И не случайно, что, несмотря на весьма пестрый состав персонажей-ряженых, существенно различавшийся по областям, „покойник“ встречался почти повсеместно. Обращает на себя внима-ние тот факт, что тема смерти в сценках с участием ряженого-„покойника“ („мертвеца“, „смерти“, „белой бабы“, „белухи“ и т. д.) причудливым образом переплетается с мотивами женитьбы и брака. По-видимому, этим объясня-ется распространенность сценок с „мертвецом“ не только на святочных игрищах, но и на посиделках, приуроченных к началу поста: „похороны таркана“ на „девичье загове-нье“ перед началом Филипповок, „похороны деда или Сидора“ на масленицу,— а также к различным фазам сва-дебного обряда, не говоря уже о детских и молодежных играх в „оживающего мертвеца“». (И. А. Морозов, И. С. Слепцова. Свидание с предком: Пережиточные формы ритуального брака в святочных забавах ряженых // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 248). Эти «покойники» действительно могли совершать различные действия, в том числе и сексуальные. Упоминаемые в частушках «попы» и «монахи» — тоже постоянные участники подобных фольклорных «пьес». «Довольно полное и точное описание сценки с ряженым-„покойником“, типичной для Вологодского края, можно найти у С. В. Максимова (с. 252—253). Нам совершенно непонятна ло-гика составителя, считающего, что все эти частушки совершенно не нуждаются в комментариях. Ведь без специальных пояснений тексты эти вообще не могут быть прочитаны.
Таким образом, русские эротические частушки, содержащие обсценную лексику, не столько непристойны, сколько ритуальны. Составитель же, напротив, считает, что среди частушек «есть и убогие, откровенно похабные» (т. 1, с. 9). И вообще, подобные частушки, по мнению составителя, «не были свойственны нашему народу» (т. 1, с. 15), они представляют собой исключительно «результат влияния средств массовой информации (осо-бенно телевидения). В эстетическом отношении подобные частушки, как правило, низкопробны и убоги» (т. 1, с. 15). Видимо, в представлении составителя «народ» — носитель «святости», а «телевидение» — «сосуд греха». Как следствие подобных квазиидеологических классификаций подобные «греховные» частушки оказались объединенными в разделе «сексуальные извращения». Что же понимают под убогими извращениями, не свойственными нашему народу, собиратель и составитель? Во-первых, к ним относятся частушки, содержащие упоминания всех типов гетеросексуальных орально-генитальных контактов («Ах, минет, ты минет, / Ничего приятней нет», № 3353, с. 261; «Еще секель мне потрогай / Или лучше — полижи», № 3348, с. 261). Во-вторых — различных способов самоудовлетворения у женщин («Бабы, вместо молодцов, / Купили длинных огурцов», № 3322, с. 259) и у мужчин («Дунька Кулакова — / Что в этом плохого?», № 3339, с. 260). В-третьих — собственно гетеросексуальных любовных ласк, петтинга («Мой миленок — озорник, / Ко мне в трусики проник», № 3379, с. 263). В-четвертых — лесбийских отношений («Если милый не придет — / Позову подружку», № 3347, с. 261). В этом же разделе есть частушки с описаниями ситуаций «женского» петтинга («Девки целки берегли — / Секелями терлись», № 3351, с. 261). К извращениям отнесены также тексты «анально-генитальной» тематики («Поебать милашку в жопу / Попробовал раз один», № 3369, с. 262). Тут же помещены частушки, в которых упоминается гомосексуальная любовь («„Голубые“ от него / С ума посходили!», № 3352, с. 261). Итак, без преувеличения можно сказать, что к извращениям отнесены практически все формы секса, даже возбуждение таких эрогенных зон, как ухо или глаз (№ 3388, с. 264). Мало того, в раздел извращений, «не свойственных нашему народу», угодили даже нереальные, вполне «сказочные» половые акты («Гуси-лебеди летели, / Девку выебать хотели», № 3383, с. 263). В раздел «извращений» не попали только тексты с упоминанием гетерогенного секса в одной-единственной позе: в положении «женщина — лежа на спине». Как видим, в данном издании собиратель и составитель предлагают читателю некий «рубрикатор», состав которого дает больше информации об их личных сексуальных пристрастиях, нежели о каких-либо структурных особенностях частушек.
Забавно, что составитель идет еще дальше и вообще не склонен рассматривать те частушки, которые ей субъективно не нравятся, в качестве фольклора: «…это безвкусные поделки, никакого отношения к фольклору не име-ющие» (А. В. Кулагина. Эротика в русской частушке // Русски-й эротический фольклор. М., 1995. С. 433). Составитель считает, что фольклорные тексты, в которых встречается обсценная лексика, «нарушают морально-этические нормы нашего народа, связанные с древними традициями табуирования ряда слов (означающих телесный низ и физиологические отправления)» (Там же, с. 434).
Складывается парадоксальная ситуация. Получается, что составитель и собиратель невольно создают похабно-непристойный ореол у текстов, которым это свойственно в незначительной степени. Комментирование достаточно «невинных» ритуальных подтекстов подменяется указаниями на «похабность», попытки интерпретации заменяются вытеснением текстов вообще за рамки фольклора, то есть удаления их из поля зрения исследователя. В этом смысле научно издание составитель превращает чуть ли не в антинаучное.
Ничего из вышеперечисленного при подготовке собрания к печати сделано не было. Более того, применительно к комментариям собрания можно смело утверждать, что не было сделано НИЧЕГО. Вводя впервые в научный оборот 10 тысяч сложнейших эротических текстов, составитель предлагает нам комментарий, который состоит из 9 коротеньких пунктов. Вот, для примера, один из них: «Лука Мудищев — персонаж известного произведения И. С. Барко-ва». Непонятно, почему из сотен имен собственных в комментарии определяется только один Лука Мудищев. Не менее Луки Мудищева в комментариях нуждается Дунька Кулакова, Семеновна и многие другие персонажи частушек. Кстати, в пояснениях также нуждаются «деревня Блудово», «село Кугуево», «остров Буян» и тому подобные «топонимы». К тому же Иван Барков жил в XVIII веке и не мог быть автором «Луки Мудищева», появившегося как минимум спустя сто лет. Комментарием все это назвать нельзя. При этом комментатору не нуж-но было начинать работу «с нуля». Ведь уже издано несколько сотен научных сборников частушек, начиная с коллекции Д. К. Зеленина (Д. К. Зеленин. Песни деревенской молодежи. Вятка, 1903).
Возникает вопрос: почему ученый отказался от создания комментария? Профессор А. В. Кулагина утверждает вещь поистине невероятную. Она заявляет, что «смысл большинства частушек очевиден, поэтому, как правило, они особым образом не комментируются» (т. 1, с. 721).
Вместо комментариев в этом издании помещены дневники нашего собирателя А. Д. Волкова. Они занимают чуть ли не половину второго тома (с. 285—455). Включение подобного текста в научный сборник может восприниматься только как издевательство над читателем. Объем этого «приложения» — около 650 тыс. знаков (т. е. 350 стр. или 15 авт. л.). У читателя возникает естественное подозрение, что все это «приложение» было включено в состав раздела, который должен содержать научный аппарат, вместо комментариев, которыми составитель-комментатор просто пренебрег. Только полное отсутствие каких бы то ни было научных принципов подготовки издания могло привести к включению в книгу подобных материалов, не имеющих никакого отношения ни к частушкам, ни к фольклористике. Если это издание предназначено узкому кругу специалистов, то нет уверенности в том, что их заинтересуют бытовые воспоминания непрофессионального собирателя фольклора. Истории о том, сколько наш герой выпил водки, как ему было потом плохо и сколько раз его вырвало, вряд ли предназначены филологу-русисту. Коллекционер с увлечением рассказывает о том, кто в их классе в кого был влюблен, кто чем и где занимался, кто к кому полез в штаны или врезал лопатой по голому заду и тому подобные эротические истории. К сожалению, стиль А. Д. Волкова не всегда позволяет определить, о чьих же штанах идет речь, мужских или женских: «Пошел в медпункт, а там молоденькая фельдшерица. …Со смехом и удивлением она заставила снять с себя подштанники, обработала и перевязала рану» (т. 2, с. 355). Стиль автора колеблется от казенного («Естественно, я стал склонять ее к интиму», т. 2, с. 358) до просторечного («Ласки наши были столь горячи, что я долго после них ходил враскоряку», т. 2, с. 355). Иногда же вообще непонятно, что же автор хочет сказать: «После он домогался ее согласия, но так и приш-лось ему отправить ее в распоряжение штаба дивизии, так как она была в этой части никем и никуда ее не приткнешь». Кем «никем»? Куда «никуда»?
В целом все эти любовные истории рисуют портрет А. Д. Вол-кова как импотента, уголовника, женоненавистника и маньяка. Страницы 353—364 первого тома посвящены бесконечному пересказу историй, ключевым моментом которых является полное отсутствие эрекции у нашего героя при встрече с женщинами, которые ему нра-вились. Напротив, первая женщина, которая вызывала у него истинное отвращение, сразу же добилась эрекции у нашего героя. После этого она засадила его в тюрьму, успев при этом в самый последний момент насильно женить на себе. Отношения с женой повествователь определяет просто: «Жажда мести переполняла меня…» (с. 365). Родив от нашего героя ребенка, мать тут же отравила его. Следующая возлюбленная нашего героя, по его мнению, была уродлива («резон: не изменит»), не любима («любви у меня к ней не было»), глупа («умственно она была весьма на низком уровне»), муж ее был тоже в тюрьме («муж осужден на 7 лет»). Но наш герой собирался жениться на ней. Разговаривает жених с невестой так: «Если и ты так же сделаешь со мной — убью!» В угрозы эти читатель может и поверить, поскольку герой наш не без уголовных наклонностей: «Ножи там были не в моде, но гирьки и велоцепи взяли» (с. 367). Впрочем, А. Д. Волков, кажется, ненавидел не только своих жен. Отношения его с детьми тоже были далеки от идиллических: «Отношения с моей дочерью Надей для меня стали просто невыносимыми» (с. 371).
В конце концов А. Д. Волков решил «закончить тему „Любовь“ раздумьем старости» (с. 371). Оказывается, на склоне дней своих он понял, что нет на свете куртуазней его, что он просто-напросто трубадур, рыцарь, поклоняющийся прекрасной даме: «Я всерьез суеверно задумывался: а может, я в какой-то моей прошлой жизни жил именно во временя рыцарства?» Только «любви он так и не нашел». И вот как в старости наш рыцарь определяет понятие «любовь»: «Да ведь это же самый натуральный животный инстинкт! Наступила пора спаривания для продолжения рода — пришла любовь» (с. 371). Прочитав эти воспоминания, читатель начинает догадываться, какое место матерные эротические частушки занимали в жизни их собирателя. Впрочем, филолог может отнестись к этому тексту как к художественному.
Завершает этот удивительный «научный аппарат» «Словарь ругательств». Но состоит этот «словарь» почему-то из одной-единственной странички текста. В нем всего 37 словарных статей. Из них 24 посвящены лексемам, 13 — фразеологии. Но ведь в частушках встречается несколько тысяч «ругательств»! Только в одной частушке № 4241 есть семь обсценных лексем, не включенных в словарь: «блядство», «жопство», «ебство», «хуйство», «пиздомудство», «мудотяпство» и «вротоебство» (с. 325 данного собрания частушек). Почему из огромного количества обсценных лексем автор выбрал только двадцать четыре, остается только догадываться. Здесь нет ни одного слова с корнями -манд-, -бляд-, -еб-, -сс-, -ср-, -бзд- и -перд-, есть только одно слово и одно выражение с корнем -муд- и одно — корнем -говн-. Первая же словарная статья выглядит так: «говно — плохой». Слово «плохой» семантической дефиницией трудно назвать, не говоря уж о том, что существительное здесь определяется через прилагательное. Под фразеологией (13 «статей» из 37) автор понимает выражения типа «похуярить пешком» и определяет их так: «пойти пешком». Грамматический материал в этом словаре полностью отсутствует. Не будем утомлять читателя примерами. Понятно, что «словарем» это приложение назвать нельзя.
Принципы подачи обсценных текстов в издании профессора А. В. Кулагиной ничем не отличаются от принципов, использовавшихся переписчиками порнолитературы прошлых веков. Ничего научного здесь нет. Но появилось громкое имя «профессора». Так спискам псевдобарковианы современная филология пытается придать статус научного текста. Поразительный факт, но современная филологическая наука оказалась как бы вовлеченной в процесс порождения и распростанения массовой порнографической литературы, стала в определенном смысле ее частью. Но и этот процесс вполне традиционен. Вспомним название рукописи матерного словаря, обнаруженного нами в ОР РНБ: «Словарь Еблематико-энциклопедический татарских матерных слов и фраз, вошедших по необходимости в русский язык и употребляемых во всех слоях общества, составили известные профессора. Г…….ъ Б…..ъ». Словарь этот хранится в составе коллекции: «Г. В. Юдин. Мое собрание. Из собрания рукописей графа Завадовского и других собирателей. Переписано в 1865 году». Список помечен 1865 годом, хотя есть все основания считать, что он сделан несколько позже. Так, например, кроме «Словаря…» список содержит множество других обсценных текстов, и в том числе поэму «Кто на Руси ебёт хорошо». Пародия не могла распространиться в списках ранее конца 1860 — начала 1870-х годов. Таким образом, это самый ранний из известных нам обсценных словарей. Конечно, этот словарь составлял вовсе не «Г......ъ Б.....ъ», то есть «Господинъ Барковъ». Но нас в данном случае интересуют «известные профессора», которые были вставлены автором-переписчиком также для усиления авторитетности текста. Анонимность, вариативность и ряд других специфических особенностей, свойственных рукописной традиции, типологически сближают этот список с фольклором. Все эти «профессора» — такой как бы «фолькорный» прием. Получается, что современный филолог тоже может пользоваться подобными приемами при подготовке порнографических сочинений к печати. Малограмотный А. Д. Волков берет чью-то рукописную «тетрадочку» и переписывает к себе в «записную книжечку» все приглянувшиеся ему «матерные» стишки. Филолог берет такую тетрадочку и отдает ее в печать под видом научного издания. Так обсценная литература становится «печатной», «цензурной», «потребной». Так она становится фактом так называемой науки.
По сути, перед нами очередной список «барковианы». Грань между автором и реципиентом здесь стерта. Читатель сам «переписывает» тексты, добавляя новые и меняя старые. Подобные издания становятся лишь очредным вариантом некоего неуловимого «не-текста». Общеобразовательный уровень и общая квалификация деконструктора этого текста, будь то читатель, переписчик, издатель, исследователь или составитель, не имеет ни малейшего значения. Тут уже филология по своему усмотрению и да-же без оного сама начинает произвольно моделировать нетрадиционные формы словесности.
Данное издание «частушек» являет собой пример блуждания так назваемого филолога в потемках собственного непонимания. И издатель, и собиратель, и комментатор-составитель были уверены, что они издают шикарный том фольклора. На самом деле они издали нечто, отдаленно напоминающее псевдобарковиану, какие-то анонимные рукописные тексты, статус которых уже никогда не удастся определить. Кстати, в их руках традиция эта перестала быть анонимной. На издании стоит и имя переписчика, и имя составителя. Указан даже ряд имен «предыдущих» переписчиков. До 1990-х годов списки обсценной литературы распространялись анонимно, переписчики не ставили своего имени под текстами, которые они добавили сами. В конце ХХ века и переписчики, и составители, и авторы, и издатели начали ставить свои подписи под этими собраниями. Это дает исследователю определенный материал для изучения прагматических аспектов функционирования подобных текстов.
Так литературная порнография приобрела все права «книжности». Теперь она свободно разгуливает по полкам библиотек и книжных магазинов. Но, попав в поле зрения филологов, подобные тексты оказались на удивление «наукоустойчивыми». Их статус «примитивности», «простоты», «низкопробности» сделал «известных профессоров» близорукими. Зачем же анализировать, комментировать, готовить к печати и заниматься текстологией таких простых объектов?