Уже вторую книжку альманаха отводят ре-дакто-ры «Urbi» под воспоминания филологов. В прошлом году в той же серии, «Новые записные книжки», вышел томик мемуарных очерков Игоря П. Смирнова1; и вот через несколько месяцев из Германии приходится переезжать в Америку — изданы записки Александра Жолковского.
В отличие от захваченного философскими умозрениями Смирнова, Жолковский обожает «маленькое». В одной из «виньеток» своей мемуарной коллекции автор, знаменитый литературовед, профессор университета Южной Калифорнии, рассказывает о весьма простодушной реакции одного из своих американских коллег-славистов на доклад, посвященный известной толстовской новелле «После ба-ла»: «Дискутант — автор незадолго перед тем вышедшей огромной монографии о Толстом, уважительно мной процитированной, — остался моим докладом скорее недоволен. Впрочем, закончил он в дипломатично извиняющем ключе: — But what do you want from a small little story?! („Что вы хотите от маленького рассказика?“). Меня подмывало ответить что-нибудь остапобендеровское, вроде того, что профессоров славистики, исповедующих подобный количественный подход к литературе, надо публично разжаловать в аспиранты прямо тут же, не дожидаясь конца заседания» (с. 54—55). Текстовой узор приведенной миниатюры, само заглавие которой — «Small little story» — уже указывает на тематизацию количества, составлен исключительно из мотивов, связанных с объемом текста. Из колоссального литературного наследия Льва Толстого, чья слава в значительной степени покоится на гигантских «русских» романах «Война и мир» и «Анна Каренина», Жолковский отбирает крошечную «виньетку» «После бала», требующую своего рода микроскопического литературного зрения. В соответствии с намеченной смысловой конструкцией антагонистом главного героя, докладчика, увлеченного «маленькими шедеврами»2, выступает автор «огромной» монографии о творчестве яснополянского старца. В основе реплики профессора Ричарда Гастафсона лежит восходящее еще к девятнадцатому веку представление о непосредственной связи, прямой корреляции между объемом литературного произведения и его «величием». Именно на фоне магистральной, канонической для русской культуры традиции романа-эпопеи, от Толстого до «Тихого Дона» и «Красного колеса», становится понятным новаторство Чехова, Бабеля, Зощенко и Добычина; именно на фоне споров о «Красном Толстом» сокращается объем «нового» романа 20—30-х годов, когда пишутся такие тексты, как «Зависть», «Город Эн» (или «Защита Лужина»), которые с точки зрения автора эпопеи «Русь» или создателя «Августа Четырнадцатого» могли бы показаться легкомысленными виньетками. Приближение к частному, приватному, маргинальному, случайному заставляет перестроить поэтику и переписать концепцию литературы. Символическая революция в прозе, борьба с литературным величием, ассоциировавшимся исключительно с большим романом (будь то в толстовском варианте или в виде ориентировавшегося на «классику» романа сталинской эпохи), приводит к появлению «маленькой литературы», текстура которой плетется из миниатюр. Именно на фоне стопудовых сталинистких «Брусков», «Белых берез» или скроенной по толстовской модели «Жизни и судьбы» возникает новеллистика Василия Аксенова, Сергея Довлатова, Валерия Попова, микроновеллы раннего Андрея Битова и др. В культурном контексте шестидесятых годов и следует искать истоки пристрастия Жолковского к мелочам, безделкам, его своеобразный «карамзинизм». Помимо актуальной для шестидесятых литературы минималистские вкусы автора формировались и родным для него структурализмом, противопоставившим советскому литературоведческому официозу с его мертвым глобализмом конкретный разбор конкретного текста; понятно, что структуральный анализ удобнее продемонстрировать на маленьком произведении (стихотворение, рассказ), чем на большом.
До известной степени процитированный текст оказывается своеобразной автодеконструкцией, поскольку сам автор утверждает приоритет маленького над «большим». Выбирая для анализа «После бала» Толстого или «Справку» Бабеля, Жолковский освобождает минимальное и минималистское от тирании большого и «великого», демонстрируя сложность микроскопического, чье устройство оказывается не менее запутанным, причудливым и чье создание требует не меньшего мастерства и усидчивости, чем изготовление литературных «кирпичей». Жолковский осуществляет своего рода двойной жест: отвергая «количественный подход» к литературе ради «качественного», он в то же время полемически поддерживает его; посвящая крошечному рассказу не очень плодовитого Бабеля толстую книжку3, он тем самым вносит свой вклад в потенциальную «канонизацию» «маленькой литературы».
Безыскусная «правда», «последняя прямота» великой поэзии («Я скажу тебе с последней прямотой…») в качестве «кормчих звезд» памяти отвергаются Жолковским с порога: «…все это пишется не с последней прямотой, а в известном жанре, задающем сложный баланс откровенностей и умолчаний, непосредственных впечатлений и ретроспективных оценок, констатаций фактов и фигур речи. <…> Последняя прямота, если таковая вообще бывает <…>, пока откладывается» (с. 6). Воспоминания пишутся не с последней прямотой, а с той «splendid insincerity», «блистательной неискренностью», которую Набоков в «Poems and Problems» счел немаловажным условием для составления столь любимых им «безделок» — шахматных задач. Иначе говоря, со всем неизбежным арсеналом литературности, текстуальности, написанности, сделанности, когда содержимое запасников памяти проверяется остраняющим взглядом литературы, хотя бы и «маленькой».
«Мелочность» Жолковского не только литературоведческая, но и писательская. Вполне естественно, что принявшись за мемуарные заметки, ценитель всего «невеликого» и изящного прибегает к виньетке (чей размер не превышает порой полстраницы), анекдоту, застольному повествованию, фиксации мимолетного bon mot, тех «намертво запомнившихся словечек» (с. 6), которые подчас служат единственным поводом к рассказыванию. Филологическая памятливость на «чужое» острое слово, языковой пуант сочетается у Жолковского с постоянным желанием порождать свои собственные каламбуры, афористические резюме, замыкающие его «невыдуманные рассказы». Иронические пассы мемуариста время от времени выдают в авторе одного из шестидесятников с их несколько специфическим юмором, рецепт которого предполагает сочетание сугубой научности с чем-то сугубо бытовым и/или разговорным. Легко представить себе капустник в каком-нибудь НИИ 60-х годов, где приобщившиеся к структурализму и машинному переводу молодые лингвисты шутят: «Против инварианта не попрешь» (с. 11); «Написать про эрос на хорошем велосипедном уровне — не хухры-мухры» (с. 19); «Вызванный однажды из глубин прошлого и закрепленный с тех пор в нарративе, рецепт маминых котлет обеспечивает им вечное возвращение. Жены приходят и уходят, а котлеты остаются» («Котлеты моей мамы», с. 17). Воспользуемся, впрочем, американским опытом самого Жолковского и будем терпимы, в том числе и ко вкусам других по-колений.
Жанр воспоминаний, с одной стороны, а также российская специфика, политическая и литературная (в частности уже упоминавшийся жанр романа-эпопеи с его соотношением семейного «времени» с историческим в качестве одной из центральных проблем), с другой — настраивают потребителя мемуарной продукции на отлов всего связанного с историей. В случае «Мемуарных виньеток» подобного читателя ждет разочарование: если воспользоваться словами Иосифа Бродского из «Watermark», с Жолковским мы путешествуем, так сказать, «из истории в антропологию». Иными словами, История в «Виньетках» превращается в «stories», истории. Легкий, иронический акцент Жолковского как бы бросает вызов столь памятному по многим книжкам желанию покрасоваться на фоне исторических монументов, изрекая при этом «для духовного окормления и воспитания» читателя какую-нибудь сверхчеловеческую «мудрость». Установка на припоминание не-героического, бытового, анекдотического, так сказать уменьшение в объеме (вспомним приводившее в восторг Шкловского умение Розанова написать рассказ на тему «1 р. 50 коп.»), приводит к тому, что «великое», попав в контекст записок Жолковского, начинает казаться смешным. Так, например, «мандарины» российской словесности «порывистый» Борис Пастернак и статуарная Анна Ахматова превращаются в забавных комических стариков из водевиля («21 августа 1959 г.», с. 180—183), а известный московский лингвист с полудиссидентским прошлым предстает большим советским чиновником, пытающимся и после переезда в Америку решать проблемы «через президиум» (c. 175—176). Обе новеллы явно требуют интертекстуальной подсветки: портреты Ахматовой и Пастернака пишутся Жолковским на фоне героизирующей, высокой мемуарной традиции, а заметка об остроумно неназванном (или, скорее, названном) филологе с мировым именем сочиняется в ответ его собственные мемуары.
Жолковский не только строумный рассказчик, но и тонкий аналитик. В разделе «Другие non-fictions» он публикует увлекательный очерк «О редакторах», посвященный анализу редакторства (прежде всего советского, хотя материал привлекается и американский) как особой институции, точнее, тех властных отношений, которые возникают между Редактором рукописи и ее Автором. Желание описывать довольно абстрактные вещи, обнажить властные пружины редакторства заставляет Жолковского опускать «историческое» — имена и фамилии редакторов, работа с которыми и стала объектом рефлексии автора эссе. Следует при этом отметить, что по крайней мере в одной предварительной публикации (в научном издании, а посему — как бы для своих) он приподнимает завесу над тайной имени одного из персонажей (с. 208—209, ср.: А. К. Жолковский. Ж/Z—97 // Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления. М., 1998. С. 183), однако при включении в «Виньетки» имя оказалось устранено, а вместе с ним и неизбежность скандала. Воспоминания Жолков-ского лишены пафоса разоблачительности по отношению к «звездам», памфлетности, рассчитанной на узкий круг читателей. Иными словами, эта ироничная и умная книжка будет любопытна многим.

1 См. нашу рецензию: НРК. 2000. № 1. С. 60—61.
2 «Маленькие шедевры — увлекательная тема», — начинает Жолковский свою знаменитую статью о пословице «Нам, татарам, все равно…»; см.: А. К. Жолковский. Секс в рамках // Новое литературное обозрение. 1994. № 6. Думается, что сам по себе интерес автора к паремиологии весьма показателен.
3 А. К. Жолковский, М. Б. Ямпольский. Бабель / Babel. М., 1994. Ср., кстати, в дневнике К. Чуковского характерные высказывания Сергеева-Ценского об Олеше и Бабеле: «Бранит Бабеля. „Что это за знаменитый писатель? Его произвели чуть не в Толстые, один Воронский написал о нем десятки статей, а он написал всего 8 листов за всю свою жизнь!“ Я протестовал, но он стоял на своем: „ни Бабель, ни Олеша не могут быть большими писателями: почему они пишут так мало“» (К. Чуковский. Дневник. 1930—1969. М., 1995. С. 17).