СЕКСУАЛЬНЫЕ АСПЕКТЫ, УНИВЕРСАЛИИ, ИНТЕРПРЕТАЦИИ РУССКОГО КУЛЬТУРНОГО ТЕКСТА XIX—XX ВЕКОВ

Это большая и серьезная книга, плод многих лет сосредоточенной работы. От главы к главе Михаил Золотоносов демонстрирует владение источниками, редкую энергию и свежесть взгляда. Я расскажу о проблемах этой книги в силу своего понимания материала и целей наших — осмеливаюсь думать, до некоторой степени сходных — занятий. Однако признаюсь, что в большинстве разбираемых Золотоносовым случаев его знания превосходят мои, а его идеи имеют по крайней мере не меньшее право на существование. В наше время взаимного ерничества было бы скучно подвергнуть эту книгу осмеянию. Моя короткая реплика имеет целью оспорить некоторые из результатов, к которым пришел автор, но не ставит под сомнение его замысел, подход и творческую индивидуальность.
Книга включает шесть объемных работ, которые являются монографическими исследованиями известных, но малоизученных текстов русской литературы: это глава Достоевского «У Тихона», «Муха-Цокотуха» Чуковского, «Зойкина квартира» Булгакова, «Антисексус» Платонова. Одна глава комментирует рассказ французского писателя Поля Морана о России двадцатых годов, «Я жгу Москву». Еще одна глава, о советской садово-парковой скульптуре, выводит в еще более широкое и трудное пространство культуральных исследований.
Главный герой книги, по словам автора, — проблема пола. «Она изучается как сублимация индивидуальных комплексов писателя, как отражение панхронных универсалий сексуального сознания и поведения и <…> как борьба официальной советской идеологии с потребностями человека как такового». Что ж, в отличие от многих теоретиков сексуальности, особенно женской, я тоже верю, что пол не конструируется всякий раз с нуля, но имеет свою природу. И все же формулы Золотоносова — сублимация комплексов, панхронные универсалии, борьба идеологии с человеком как таковым — на мой слух звучат архаически. Это психоаналитические идеи вековой, в лучшем случае полувековой давности. В XXI веке мы уже точно знаем, что нет панхронных универсалий вне индивидуальных комплексов и нет идеологии вне человека. Есть только индивиды, которые пытаются найти или изобрести смысл того, что с ними и между ними происходит. В сексе и текстах, с успехом или без взаимности, они обмениваются своими идеями и результатами, примерно как мы сейчас это делаем с Золотоносовым. У каждого индивида есть история, отчасти общая, и она не позволяет им совсем перелицевать самих себя. Но даже история не действует автоматически. В каждый важный для себя момент индивид вновь создает — воссоздает — сам себя. Дело исследователя прослеживать — воссоздавать — эти переизобретения своих героев.
Такая интуиция имеет первостепенное значение для интертекстуального анализа — по словам Золотоносова, «историко-культурного анализа, оживляемого поиском скрытых цитат». Цитата не живет внутри автора своей жизнью, чтобы при первом удобном случае вылиться из него в текст. Единственным субъектом является автор. Это он принимает осмысленные для себя решения, цитировать или нет, — и, если цитирует, ссылаться ли и как именно. Дело исследователя не просто найти скрытую цитату — плевое дело по сравнению с действительно важными задачами, — но объяснить, почему эта цитата была важна для этого текста, и отчего этот автор одел ее в этот камуфляж. Золотоносов понимает предмет своего интереса — скрытые цитаты — как автономные сущности, которые живут внутри субъекта своей несвязанной с ним жизнью и норовят оставить свой автономный след в его трудах и днях. Так ведут себя злокачественные опухоли и юнговские архетипы. Так же вели себя тартуско-московские «основные мифы»: мировое древо, таковое же яйцо и уж совсем нелепый громовержец. Фрейдовские сновидения — пример важный для Золотоносова — придуманы иначе. Они в свернутом виде выражают всего сновидца, самые главные его интересы, может быть настолько важные, что он пока еще сам этого не признал (но уже готов признать). «Скрытые мысли» фрейдовского «Толкования сновидений» принципиально отличны от скрытых цитат интертекстуального анализа. Сновидения существуют не вне сновидца и не внутри его; они и есть сновидец в его текущей самопознающей активности. «Скрытые мысли» полны смысла — биографического, исторического и всякого иного. Они отнюдь не универсальные, но, наоборот, идиосинкратические.
Увы, мне совсем не интересно было узнать, что «прототекстом» ставрогинской исповеди был сказочный обряд посещения бабы-Яги. Благодаря ссылкам на Юнга, Топорова и Юза Алешковского этот визит трактуется одновременно как минет и как путешествие в царство мертвых. Если так, я лучше перечитаю не Достоевского, а помянутых авторов. Достоевский мне интересен не универсальными архетипами, но историческими портретами людей и эпохи. Тем же, я уверен, великие авторы интересны самому Золотоносову. Его историзующая страсть к детали, имени, личности не имеет себе равных в нашей филологии. Жаль, что она все еще сочетается с более типиче-ской любовью к универсалиям. Мне кажется, теоретиче-ская трудность соединения двух этих сторон медали является главной проблемой автора. Медаль всем хороша, но смотреть на нее можно только с одной стороны либо с другой, посмотреть на обе не удается, — а это значит, что экспонирована она неважно.
Питерский студент-еврей сожительствовал с горничной и сделал ей двух детей, одним из них был Корней Чуков-ский. Студент хотел жениться и для этого был готов даже креститься, но отец запретил ему это делать. Тогда он, бедняга, бросил сожительницу и женился на другой. Корней ненавидел память об отце. Это все, что Золотоносов знает из мемуарных свидетельств, а мы узнали благодаря его обзору, как всегда толковому и детальному. Дальше начинаются интерпретации. Эдиповский конфликт сочетает-ся с национальным вопросом, и Чуковский трактуется как бессознательный антисемит. Что касается сознательной стороны дела, то Золотоносов интересно рассказывает о том, что, полуеврей по рождению, юный Чуковский был протеже Жаботинского и писал статьи в зищит-у еврейских нацоналистов. Потом, женатый на еврейке, он симпатизировал сионистам. В зрелые свои годы Чуковский, как мы все помним, помогал хорошим евреям и неевреям, например Иосифу Бродскому. Что же значит приписываемый Чуковскому «бессознательный» антисемитизм? Чтобы он ни значил, такой ход мысли характерен для Золотоносова. Образцом его является известная работа о Булгакове, не вошедшая в настоящую книгу. Но и в пределах последней немало народа названо антисемитами, от всем известных в этом качестве Розанова и Блока до никому не известного Морана и, наконец, до Горького и Чуковского, чьи национальные чувства заслуживают более взвешенного отношения. Право, если кто ненавидел Зиновьева, для этого имелись обстоятельства кроме национальных. К тому же антисемитизм не принадлежит к сфере сексуальности, то есть, формально говоря, не входит в предмет рассмотрения. Преувеличенное внимание к этой проблеме приглашает новые интерпретации. Я не сомневаюсь, что всякий, кто займется проблемой антисемитизма у Золотоносова, рискует попасть в антисемиты. Лучше вернемся к детским стишкам Чуковского.
Жизненная история накладывается на литературный текст, и муха-цокотуха трактуется как любимая мать, а па-ук — как ненавистный отец, а кроме того, портрет Троцкого и вообще еврейского заговора. Автору не лень потратить недели труда и страницы текста на установление личности беглого папаши. Беда, что эта личность не выявляет родства ни с Троцким, ни с насекомыми и никак не ложится в интерпретацию. Лучше получается с комаром. Золотоносову он напоминает, последовательно и параллельно, Михаила Архангела, Георгия Победоносца, праздник Купалы в Иванову ночь, «восточный вопрос» у Достоевского, безвестного публициста 1880-х годов В. В. Ко-марова. Автору и на этом не остановиться. Комар символизирует «превращение славянофила в антисемита»; масонского мастера, который возрождает муху к свету; самоидентификацию Чуковского, который подсознательно хотел жениться на мухе, то есть своей матери. Золотоносов сполна выявляет здесь свои сильные и слабые стороны: богатство и свежесть культурного материала, с одной стороны, отсутствие интереса к интеграции своих ассоциаций, с другой стороны. Ассоциаций много, и некоторые восхитительны, но что они значат все вместе, остается неведомым читателю и, хуже того, неинтересным автору. Если комар — масон, при чем тут Георгий Победоносец? Если Купала, при чем тут Комаров? Если восточный вопрос, при чем тут грешный Корней Иванович? Именно в этом своем анализе Золотоносов берет себе в пример фрейдовское «Толкование сновидений». Но там хаос жизненного материала подчинен логике ясной, короткой «скрытой мысли», обобщающей самую суть сна и сновидца. Сон исполняет желания, а скрытая его мысль говорит, каковы они. И какие бы глупости ни думали о Фрейде, итоги его толкований совсем не в том, что каждый хочет жениться на своей матери. Кому-то снится, что он хочет закончить книгу, кому-то снится копченая лосо-сина. Чего хотел Чуковский, когда писал свою сказку? У Фрейда сказано ясно: анализ, который не дошел до динамического ответа, не выполнил своей задачи. Я опасаюсь, что Золотоносов потому не делает своих выводов, что они звучали бы невыносимо тривиально: не как уникальный в своем роде портрет героя, в данном случае Чуковского, но как еще один список комплексов и предрассудков. Собственно, так и звучит приложенный в конце этой главы список бинарных оппозиций «муха—паук», которые различаются как жизнь и смерть, сырое и вареное, русский и еврей. Золотоносов не замечает, что заканчивает он анализ совсем не по Фрейду, но по раннему Топорову.
Согласно аннотации, в этой книге решается «герменевтическая проблема: <…> где и чем определяются эпистемологические пределы комментаторского и интерпретаторского проникновения в текст». Решающий эксперимент состоит в очень медленном чтении рассказа Поля Морана «Я жгу Москву»: рассказ занимает 18 страниц, комментарий вместе с предисловием и аппаратом примерно в десять раз длиннее. Важно, что рекордно детальному комментированию подвергается не автор первого ряда, но малоизвестный заезжий француз. Моран рассказывает о Маяковском и сообщает порнографические детали о Лиле Брик, но и это не ново. Моран снабжает легко узнаваемого Маяковского еврейским именем и окрашивает повествование в юдофобо-юдофильский колер: такими вещами Золотоносов занимается, как мы видели на разных примерах, особенно охотно. Как всегда, его работа оставляет впечатление поразительной осведомленности, но оставляет читателя в удивлении: как же все-таки с «герменевтической проблемой»? 306 комментариев разъясняют все что можно, от значения красного цвета до психосексуальных особенностей исторических фигур. Чем же и, главное, где определены «эпистемологические пределы»?
В большой статье о «Зойкиной квартире» Золотоносову удается сбалансировать обычное богатство своих ассоциаций с ясным историко-культурным выводом. Он вводит в оборот серию судебных процессов над «садистами», которые состоялись в Ленинграде в 1924—1925 годах. По наблюдениям Золотоносова, обвинениям в сексуальном садизме подвергались мужчины и женщины из бывших. Обвиняя интеллигенцию в избиениях низших классов, обычно представленных проститутками, власть давала урок классовой мести. Раз садизм свойствен буржуям, значит власть может говорить с ними на их языке. Так революционное государство оправдывало свой террор. Связь этого материала с текстом Булгакова не всегда ясна. Комментарии вообще удаются Золотоносову лучше, чем эссе. Статья об «Антисексусе» Платонова и большой комментарий к этому тексту-шутке содержат очень много ин-тересного. Я узнал отсюда об анонимном тексте 1899 го-да «Атавизм», мотивы которого напоминают антиутопии XX ве--ка. Золотоносов приписывает этот, по сути дела, открытый им текст Николаю Федорову, но основания для этой за-хватывающей атрибуции остаются не вполне понят-ными. С благодарностью узнал я и о том, что знаменитый британский экономист Джон М. Кейнс, герой рузвельтовского Нового курса и, среди прочего, автор травелога о сталинской России, был женат на русской балерине. То, как сюда попали Кейнс со своей Лидией, иллюстрирует технику Золотоносова: Платонов упоминает некоего Клайнса, но о нем комментатор ничего интересного сказать не мо-жет. Вместо этого он с некоторым основанием предполагает, что речь идет о Кейнсе, а уж эту фамилию снабжает отличным комментарием. Увлеченный читатель сразу забудет, что читает не совсем о том, о ком написал Платонов.
Сборник завершается блестяще задуманным и с обычной эрудицией выполненным обзором садово-парковой архитектуры тридцатых годов. Согласно рассуждениям Золотоносова, сексуальный дискурс становится немым, но не исчезает. Согласно ключевой формуле этого эссе, при тоталитаризме секс можно показывать и его можно делать, но нельзя о нем говорить. Играя с формулами Фуко о сексуальности буржуазного общества, выливающейся в дискурс, это рассуждение оригинально и правдоподобно. Золотоносов иллюстрирует его самым немым из искусств — скульптурой. Убедительность его огромной работы — автор описывает 60 малоизвестных или вовсе неизвестных памятников — омрачена отсутствием иллюстраций.
Функция памятных девушек с веслом состояла, по Золотоносову, в либидинозном возбуждении гуляющих во славу труда. Автор полагает, что юноши и девушки из мрамора или бронзы в обтягивающих одеждах или без таковых в нерабочее время возбуждали желание для того, чтобы в рабочее время массы утолили таковое желание в производительном труде. Другим возбуждающим фактором была, как он считает, скученность толпы во время праздничных гуляний, когда легко потрогать и живых девушек. Все же и здесь я выражу ряд сомнений. Если сексуальная парадигма тоталитарной власти состояла в том, что заниматься сексом можно, нельзя говорить об этом, — в таком случае гуляющие массы, возбудясь созерцанием каменной девушки, не испытывали особой нужды в сублимации по принципу «любить — это значит колоть дрова». Действительно, у нас нет оснований считать, что сексуальность трудящихся масс в советские времена была ниже, чем в до- или постсоветские (в голову приходит ненаучное «Были мы на Колыме — я дала тебе на пне, А поедем мы на БАМ — я тебе на рельсах дам»). Но тогда найденное девушкам с веслом объяснение не работает. Садово-парковая стимуляция могла влиять только на то, что репрессировано, — в данном случае на элитарное желание говорить о сексе. Боюсь, что Золотоносов верно наблюдает себя и неверно обобщает на массы. Подавление сексуального дискурса влияло на идеологические дебаты, но никак не отливалось в бодрый труд шахтера. С другой стороны, эротизм был свойствен парковой скульп-туре едва ли не во все времена. По паркам Версаля, Петергофа или, в гомосексуальном варианте, Потсдама эротика разлита ничуть не в меньшей мере, чем по ЦПКиО. Но жизнь королей-солнц подчинялась другим правилам, чем жизнь трудовых масс. Аллея нимф вела прямо на остров любви. Третье мое возражение состоит в том, что как раз для ситуаций тоталитаризма функциональные объяснения не обязаны работать. Золотоносов трактует сталинскую скульптуру как явление, наполненное скрытым, но постижимым значением. Но заказчиком и приемщиком работ были не трудовые массы, а тупые анонимные бюрократы, выдававшие свои желания за рациональную организацию труда. В разбивке парков, как в проведении арестов, у этих людей были свои моды, успехи, головокружения от них. Способность этих людей получать удовольствие на рабочем месте не требует сложных объяснений.
Учитывая объем и сложность текста, изумляет отсутствие опечаток. Книга снабжена несколькими впечатляющими, но отчасти пересекающимися библиографиями. Делу помогает именной указатель, благодаря ему томом можно пользоваться в разных направлениях. Жаль, что это солидное издание начинается со скабрезного предисловия В. Сажина