Удостоенный в прошлом году букеровской премии, "Svoбода" - роман особый, особенный. Роман, который следовало бы назвать не "свобода", но "воля"? И то нет... В "воле" (царской или народной) есть некий элан! порыв! некая страсть, черт возьми, "испепеляющая душу". "Воля" (как и "свобода") - векторна, мускулиста... Порою в "воле" еще больше мучительной напряженности, чем в "свободе". Продолжая "белибердяевские" умствования, можно было бы написать, что "воля" - деятельно-разрушительна, тогда как "свобода" - деятельно-созидательна. Ни того ни другого и в помине нет у Михаила Бутова в его "Svoбоде". Стало быть - dolche far niente? фиеста? праздник, который всегда с тобой? В какой-то степени... Но только в какой-то и очень небольшой степени, потому что у Бутова - никакой праздничности, никакого отдохновения от "забот суетного света". Пожалуй, только в "хибинских" фрагментах романа, в описании отчаянного безумного путешествия двух друзей на Кольский полуостров, появляется нечто хемингуэевское, "фиестианское" - но это русская "Фиеста" с морозом под тридцать градусов и отмороженными ушами. В основном же - Бутов мастерски передает вовсе не хемингуэевские "ощущения и состояния". Какой там "праздник"! Состояние - мутное и тяжелое, как опьянение от пива, как пивное (опять же) похмелье. Может быть, стоило выдумать для книжки Бутова окказионализм и назвать ее "Раздрызг", "Расшат"? У Шекспира в трагедии Гамлет восклицает: "Век вывихнут из своих суставов! Зачем же я рожден быть его костоправом?" "Вывихнутость" времени, века - главное, скажем так, сюжетообразующее ощущение главного героя "Svoбоды", alter ego автора. Но он не то, что не собирается быть "костоправом времени", он и другому не позволит "костоправить". "Вывихнутость, сломанность" времени, века - естественное состояние для главного героя "Svoбоды". Я не исключу, что "прощание с молодостью" (так один раз мимоходом Бутов называет свой роман) оказывается для него (зав. отделом прозы престижного, славного традициями журнала "Новый мир") некоей ностальгической мечтой о прошлом - бескомфортном, неуютном, опасном, но - свободном, пусть даже и "svoбод-ном". Интеллектуальный бомж, интеллигентный пролетарий - как идеал, как образец для подражания? А ведь это уже было в русской литературе! Не будем называть сделавшееся одиозным имя, ей-ей, совсем недурного прозаика, а драматурга так просто прекрасного.
Да, это - странный роман. Начать с того, что у романа два названия. В журнальной публикации роман назван - "Свобода", а в книжной - "Svoбода".
Согласитесь, это - не одно и то же. Мне больше нравится книжное заглавие. Оно задает загадку, ставит эпиграф, подсказывает ответ. О чем - автор? Не ведаю... Могу только предположить: может, об инородности, чужеземности, странности, непривычности в российском пейзаже свободы? Почти наполовину - гостья - svo, остальными четырьмя буквицами прочно вросшая в российскую почву - бода - да - шаба - да, да, да. Какой-то зрительный, киношный эквивалент вырисовывается... Кадр из "Хрусталев, машину!" (фильма, по достоинству не оцененного на знаменитом французском курорте)? Мокрая, нищая, осенняя природа и погода, дождик, полуголые березки, дым от костров, стелющийся к серому, клочковато-ватному небу, - все это мелькает мимо мчащегося поезда, и радостный вопль выпущенного из концлагеря мужичка: "Либерти! Бля! Либерти!" Мужичок сидит на подножке, тычет пальцем в проносящийся мимо промокший до последнего желтого листика пейзаж и орет в каком-то глумливом самозабвении: "Либерти!" Да, это подошло бы в качестве этакой видеозаставки к роману Бутова, если бы не чрезмерный надрыв... Вот чего-чего, а надрыва в бутовской книге не наблюдается. Ни синь порох, ни, ни. Герой романа - Обломов в новой исторической ситуации. Он - пьет, спит. Думает, где бы достать денег, думает, где бы занять денег. О судьбах мироздания тоже - думает. Спит с женщинами, если... придут. Если сильно надоедят - про-гонит. Он (здесь прекрасно сработала бы ленинская интонация) - архиспокоен. Он - монолит, на котором еще тысячу лет продержится общество и государство России. "Обломовство" главного героя - еще одна странность романа. Это ведь - "плутовской" роман. Можно даже сказать, типичный "плутовской" роман. Но ленивый Ласарильо с Тормеса, неповоротливый Остап Бендер, Жиль Блаз-лежебока - оксюморон почище, "покруче" - циничного Дон Кихота или высокообразованного Санчо Пансы.
Михаил Бутов писал свой странный оксюморонный роман, претендуя на то, чтобы дать "роман поколения", последнего советского и первого постсоветского поколения. Время действия романа - между августом 91-го и октябрем 93-го. Когда эпохи идут на слом, появляются такие поколения, которые чуткие наблюдатели называют "потерянными". Такому поколению, поколению на "переломе" времен, посвящает свой роман Бутов. Историческую "ломку", которую пережило это поколение, как-то неловко, неудобно, неприлично сравнивать с Первой мировой, после которой и появился поэтичный, но на редкость точный термин: "потерянное поколение", но психологические последствия "смены эпох" - одинаковы. Недаром в "Svoбоде" так ощутимы все великие книги "потерянного" поколения: "Фиеста" Хемингуэя - об этом я уже писал, - только солнце восходит не в жаркой Испании, а в ледовитых Хибинах; "Три товарища" Ремарка - благодаря добродушной ремаркианской инто-нации ("Удод! - заорал он, отчасти расположив меня в свою пользу оригинальным ругательством, - а если по пальцам?" - сравните: ""Ходячее кладбище бифштексов!" Я понял, что имею дело с ругателем высшего класса и заулыбался"). Наконец - "Путешествие на край ночи" Селина, - присутствие этой книги явственнее всего из-за неразлучной пары друзей: одного - цепкого, умудряющегося влипать во всевозможные передряги и чудом выкарабкивающегося из всех возможных передряг - и дру-гого - казалось бы, столь же везучего, но... постоянно нарывающегося на смерть, лезущего в гибель, охваченного жаждой самоуничтожения. У Селина эта пара - Фердинан Бардамю и Леон Робинзон; у Бутова, соответственно, - alter ego автора и его друг, Андрей, Андрюха. На мой-то взгляд, книга ("прощание с молодостью") и по-священа ему, не выдержавшему невыносимой легкости свободы. Он (Андрюха), за невыплаченные долги прибитый бандитами за уши к рекламному щиту в подземном переходе, - "главнее", "важнее" главного героя, в конце концов вписавшегося в изменившуюся действительность - жена, дети, хорошая работа в приличной фирме, денежная и интересная, но этот хеппи-энд подсвечен трагедией. Книга оказывается прощанием не просто с юностью, но с теми, кто остался там, в этой самой бездельной бездомной неприкаянной юности, то есть книга оказывается прощанием с Андрюхой. Он появляется в романе, когда главный герой пытается совершить самоубийство, причем весьма оригинальным образом: заглатывая воздух и задерживая после этого дыхание. Самоубийство - символично. (Вообще, вокруг Андрюхи словно бы концентрируются символы.) Главный герой, по сути дела, пытается насмерть "объесться" пустотой, воздухом, свободой, продуктом, для него и непривычным, и естественным. Он и его поколенческая страта привыкли быть свободными в условиях несвободы, они научилилсь ускользать от вездесущего государства, которому до всего и до всех было дело, - и вдруг оказались в ситуации, когда никому ни до кого дела нет. Это ведь и есть - свобода. Другая сторона суверенности человеческой личности - полная отъединенность одной личности от другой, вакуум, пустота. Главный герой недаром читает трактат Николая Кузанского "Об ученом незнании". Свободу можно определить только так, как Николай Кузанский определяет Бога. Простите за выражение - апофатически. Нельзя сказать, чем свобода является, но можно сказать, чем свобода - не является. Андрюха мешает совершиться самоубийству, тем самым не фабульно, но - если так можно выразиться - метафизически берет на себя смерть alter ego автора. Наутро после появления Андрюхи в квартире у главного героя под окном в снегу обнаруживается черепашка. "Самая обыкновенная - таких в зоомагазинах продавали по трешке - черепаха величиной с блюдце буксовала на рыхлом снегу. Вяло перебирая лапами, она тянула выю вперед и вверх: должно быть, высматривала себе укрытие..." Черепаха, конечно, обречена гибели, если ее не подберет какой-нибудь сердобольный, - так и Андрюха - обречен. Он не приспособлен для новой обрушившейся на него жизни. Он - выброшен на холод свободы из надышанного тепла несвободы. Бутов ненавязчиво подчеркивает инфантилизм, пусть и обаятельное, но саморазрушительное, бризантное непрошедшее детское в Андрюхе. После очередной Андрюхиной аферы, чреватой если не гибелью, то серьезными побоями, главному герою приходится беседовать с бабушкой друга-приятеля: "Дурдом! Поди нащупай правильные слова для утешения рыдающей бабушки тридцатилетнего мужика. Ладно бы брошенная жена - еще туда-сюда". Бутов настойчиво окружает своего Андрюху образами гибели, гибели, что называется, предписанной и предрешенной. Вот Андрюха в поисках денег для себя и для главного героя на-ходи-т дивное занятие - отстрел животных в охотхозяйстве. Выясняется только, что нужно отстреливать не животн-ых на воле, а зверьков в клетках. "Питомник принадлежал киностудии. Какой именно - прозвучало невнятно: не то детских, не то учебных фильмов. Помимо рысей и лисиц здесь содержали несколько волков, барсуков и енотов, десяток подрезанных лесных птиц, ручную косулю, кабана, даже росомаху. С осени средства на их питание почти перестали поступать. ...Животные болели. ...Зоопарк в Москве никого не взял, хотя и зарился на росомаху, - тоже не было фондов. Мелочь - бурундуков, ежей, белок - раздали по окрестным школам... Самый умный енот уехал в Уголок Дурова... Убивать остальных прибыли мы". Разумеется, Андрюха и главный герой с возмущением отказываются. Психологически - это очень точно. Они могут продать бандитам чудом доставшееся им боевое оружие, но палить из этого оружия по запертым в клетках, все одно обреченным гибели зверям - они не могут. Но кроме психологии, быта здесь срабатывает некая подспудная символика. Несчастные звери, снятые с государственного довольствия, свобода для которых означает смерть, соотносимы с героями романа, привыкающими к свободе, учащимися из непонятной, пустой "svoбоды" делать обжитую, привычную, как сходить в магазин за хлебом, - свободу.