Все возрастающие глобализация, трансгрессия всех и вся, культурный номадизм порождают не только проблемы, но и такие явления на отечественном литературоведческом небосклоне, как включение в научный и книготорговый оборот произведений зарубежных (в нашем случае — главным образом немецких) авторов, не изменивших при этом своего (главным образом немецкого) языка общения с читателями. Расположившись на прилавках московских и петербургских магазинов «Графоман» и «Академический проект», книги издательств Otto Sagner (Мюнхен) и Peter Lang (Франкфурт-на-Майне; Берлин; Берн; Брюссель; Нью-Йорк; Вена) ненавязчиво взывают к читательскому вниманию и томятся жаждой критического о себе слова.
Четыре книги, о которых пойдет речь, представляют в основном констанцское литературоведение, но не в смысле своей принадлежности к «констанцской школе» рецептивной эстетики (увы, переживающей времена заката), а, скорее, в плане геополитическом: по трем из них в Констанцском университете были защищены докторские диссертации. Что же попадает в фокус зрения (объектив, камеру; под стекло микроскопа) констанцского литературоведения, открывается его — пользуясь выражением профессора местного университета И. П. Смирнова — «умозрению и зрению»?

In minimis maximus
Caroline Schramm. Minimalismus: Leonid Dobycins Prosa im Kontext der totalitдren Лsthetik. Frankfurt am Main; Berlin; Bruxelles; New York; Wien: Lang, 1999 (Slavischer Literaturen: Texte und Abhandlungen. Bd. 19)
Представляя Полное собрание сочинений и писем писателя Л. Добычина1, В. С. Бахтин, составитель и комментатор этого уникального издания, определил его появление как предпосылку фундаментальных исследований о «сложном, многомерном, порой загадочном творчестве Леонида Ивановича Добычина». Предвосхищая обоснованную уверенность Бахтина, фундаментальное исследование уже появилось на зачастую опережающем Россию в поисках незаезженных тем и малоизвестных авторов Западе2. Происхождение, как водится, и определило основные черты новорожденного — монографии Каролины Шрамм о прозе Л. Добычина, а именно: четкое, граничащее со схематичностью, структурирование, скрупулезность анализа, эффектность сопоставлений и неодолимую тягу к психоаналитическим штудиям Лакана. Взгляд исследовательницы, как и взгляд героя-рассказчика в романе «Город Эн», с первых же фраз фиксирующего внимание на деталях платьев маман и ее приятельницы, как и взгляд самого Добычина, всегда испытывавшего особый интерес к тому, кто во что одет3, начинает свой путь со скольжения по поверхности добычинского текста, проводя инвентаризацию способов и приемов эстетики крат-кости. Впрочем, обнажение автором монографии приемов — «раздевание» текста — вскоре сменяется «одеванием»: восполнением «нехватки», «изъянов» (Mangels), возникающих вследствие политики редукционизма. Основной же смысл восходящего к прозе Пушкина, Чехова, Бабеля (а в более глубокой проекции — и к прозе немецких романтиков) минимализма Добычина — в столкновении с официальной тоталитарной культурой, создании в ней, не предполагающей противодействия, нейтрального пространства, которое и дает возможность минималистскому субъекту сохранить свою аутентичность. Находясь в поле напряжения между официальной и неофициальной культурой, произведения Добычина, минималистские по форме, но максималистские по содержанию, разоблачают, как считает К. Шрамм, тоталитарный акт с его претензией на максимализм при минимализме содержания. Близорукость мальчика-рассказчика в романе «Город Эн» — способ создания дистанции для «второго» голоса, голоса Другого. Материализуя лакановскую идею трансфера-переноса (наиболее ярко выраженную как раз в фемин-истской критике, в русле которой и движется во многом немецкая исследовательница), К. Шрамм в своей работе, особенно в рассуждениях о Другом, повторяет структуру добычинского бессознательного. Со-звучны-м аберрациям женской логики, помимо латентного гомосексуализма и своеобразного эротизма произведений Добычина, оказывается и конфронтирующее с патернальным логоцентризмом построение автором сим-волического порядка в перспективе рассказчика не от отца, а от матери. В целом же немецкой исследовательнице, хотя и сократившей в редукционистском порыве без того короткую жизнь Добычина (повторив его собственное заблуждение, К. Шрамм указывает датой рождения 18 июня по новому стилю вместо 17 июня), несомненно, удалось, следуя творческим принципам самого писателя, извлечь из количественного минимума текстов максимум смысла.

Homo ludens
Christine Bohnet. Der metafiktionale Roman: Unter-suchun-gen zur Prosa Konstantin Vaginovs. Muchen, 1998 (Slavistische Beitrдge; Bd. 356)
Монография Кристины Бонет — образец мета-метатекстуальности: метарефлексия над метафикциональной прозой еще одного представителя ленинградского авангарда 20—30-х годов — Константина Вагинова. Зачислив в разряд метафикции («фикции о фикции») романы Вагинова «Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада», исследовательница разрабатывает для анализа и интерпретации каждого из них свой инструментарий. В лучах рефлексивного света вагиновское преломление вечной темы — взаимоотношения искусства и реальности — окрашивается разнообразными метафикцио-нальными цветами: в качестве сигналов фикции К. Бонет рассматривает и отношение к поэтическому слову (слово сакральное, слово магическое…), и позицию автора в тексте, и двойников, и, разумеется, «текст в тексте», и многое-многое другое. Особое (метафикциональное) значение в творчестве Вагинова, «истинно карнавального писателя» (М. Бахтин), приобретает игра в самом широком смысле — от игры героев в карты до метаигры автора с текстом, достигшей в «Бамбочаде» своего апогея. В каком бы виде ни выступала игра у Вагинова — как мимикрия (mimicry), испытание судьбы (alea), соревнование (agon) или риск (ilinx) — она всегда вызов музейной мертвенности, порыв и прорыв к свободе. Вагинов предстает как homo ludens («человек играющий»), а его проза, построенная на игровых началах, вполне вписывается в постмодернистскую парадигму тотальной игры. Заметим, что и многие приемы письма одного из вагинов-ских героев — писателя Свистонова, такие как слишком свободное, на грани с плагиатом, обращение с «чужим» словом, «окультуривание» нелитературных текстов (инсталляция в художественный текст могильных надписей), странным образом напоминают постмодернистскую практику. В результате вырисовывается интересный облик исследуемого автора — постмодерниста avant la lettre.

Alter ego
Poetik der Metadiskursivitдt: Zum postmodernen Prosa-, Film- und Dramenwerk von Vladimir Sorokin. D. Burkhart (Hrsg.). Munchen, 1999 (Die Welt der Slaven. Sammel-bдnde. Bd. 6)
Сборник статей, посвященных творчеству Владимира Сорокина, под названием «Поэтика метадискурсивности» составлен по материалам Симпозиума, проходившего в октябре 1997 года в Мангейме. Любимец немецких исследователей (что давно общеизвестно), Сорокин предстает в этом сборнике во всем своем блеске: прозаик, драматург, киносценарист. Разнообразна тематика статей: «Эстетика отвратительного и пастиш в произведениях Вла-димира Сорокина» (D. Burkhart), «Понятие нормы у Со-рокина» (P. Deutschmann), «Кастрированные бабочки Владимира Сорокина» (H. Mіlat), «Традиции раннего Маяковского в творчестве Владимира Сорокина» (Б. Ланин), «Секс и Сорокин: эротика или порнография?» (D. Gil-lespie)… Авторитетен круг авторов: И. П. Смирнов, Вяч. Ку-рицын, М. Рыклин, Е. Деготь… Многоязычен исследовательский дискурс: русский, немецкий, английский. Многочисленны исследовательские интенции и «модальности зависимости» (П. Рикер): желание в археологии исследуемого субъекта (М. Рыклин «Борщ после устриц. Археология вины в „Hochzeitsreise“ В. Сорокина»), дух в телеологии (Е. Деготь «Киносценарий Владимира Сорокина „Москва“ в новорусском и поставангардном контекстах»), священное в эсхатологии (S. Vladiv-Glover «Поставангардистская проза Владимира Сорокина и аналитика возвышенного Канта», B. Flickinger «Психо-образ — Перформанс — Насилие»)… Различны культурные контексты и проводимые параллели: маркиз де Сад, Дж. Свифт, И. С. Тургенев, М. Ромм, русский авангард 1910—1920-х го-дов. Авторы статей размышляют о сорокинском дискурсе как о дискурсе Другого, о деконструкции писателем тотального письма, о насилии, о юморе, о редукционизме, о каннибализме и т. п. В свете рассуждений о конце искусства и постмодернизме как особом взгляде на мир при-влекает сама идея сборника как формы исследования. Возможно, именно таким и должно быть современное литературоведение — фрагментарным и эклектичным; на первый взгляд — алеаторно скомбинированным, на де-ле — обладающим содержательным центром, в качестве которого выступает, однако, не «маска автора» (их много), но «маска героя» исследования (он един).

Ex oriente lux
Dirk Uffelmann. Die russische Kulturosophie. Logik und Axiologie der Argumentation. Frankfurt am Main; Berlin; Bruxelles; New York; Wien: Lang, 1999 (Slavischer Litera-turen: Texte und Abhandlun-gen. Bd. 18)
Монография молодого немецкого исследователя Дирка Уффельманна — пионерская попытка рациональными средствами, не прибегая к мистерии отделения «русской души» от коллективного тела нации, построить логическую концепцию русской культурософии XIX века. Продолжая традицию изучения семиотических механизмов культуры (Ю. М. Лотман/Б. А. Успенский), но «выламываясь» при этом за тесные рамки бинарных противопоставлений Восток/Запад, свой/чужой, исследование Д. Уффельманна развивается скорее в полифоническом ключе: автор фокусирует внимание на четырех основных спорах, отнюдь не сводимых к примитивной полярности4, кото-рые проходили в 1790—1900 годах. Н. М. Карамзин и А. С. Шишков с их рассуждениями о «старом и новом слоге Российского языка», П. Я. Чаадаев и И. В. Киреевский с их полемико-й о просвещении и философии в России и Европе, А. И. Герцен и Н. Я. Данилевский с их различным пониманием исторического процесса, В. С. Соловьев и К. Н. Ле-онтьев с их отношением к идее всеединства предстают как частные проявления «аксиологики» русской культурной философии, выявить структуру которой и входит в задачу исследователя. Конъюнкция vs. дизъюнкция — вот ключевая формула Д. Уффельманна, моделирующего при помощи искусных манипуляций этими процессами концептосферу восьми представителей русской культурософии XIX века, концептосферу, весьма далекую от свойственной манихейским культурам абсолютизации противопоставления «Добра» и «Зла». Текстуализация истории русского национального самосознания от Карамзина до Леонтьева, «насыщенное описание» культурософских текстов во всем их многоголосии вписывают исследование Д. Уффельманна, несмотря на его пренебрежение работами Луи Монроза и Хейдена Уайта, в модную сегодня парадигму «нового историзма». Особую же симпатию, помимо синтеза русской культурософской мысли (Восток) с парадигмой «нового историзма» (Запад), вызывает то, что в поисках аргументации одного из положений немецкий исследователь обратился к творчеству Владимира Набокова, процитировав следующее изречение: «Логические рассуждения очень удобны при небольших расстояниях, как пути мысленного общения, но круглота земли, увы, отражена в логике: при идеально последовательном продвижении мысли вы вернетесь к отправной точке… с сознанием гениальной простоты, с приятнейшим чувством, что обняли истину, между тем как обняли лишь самого себя» («Ultima Thule»). Факт действительно примечательный, особенно если учесть, что фраза принадлежит Фальтеру, герою, о котором мы можем только гадать, кто он: медиум, шарлатан или подлинный провидец?

Вместо эпилога
Характерное для 80-х и начала 90-х годов необарочное ощущение неаутентичности жизни, возникшее как реакция на тоталитаризм и в то же время кровно с ним связанное, в силу своей барочной природы тяготеет, как известно, «к дробному и фрагментированному восприятию, к пантеизму и динамике, к многополярности и фрагментации». Собственно, именно эти признаки в той или иной мере и степени и попали в поле зрения выросших в эпоху необарокко немецких литературоведов, когда, обратившись к произведениям К. Вагинова и Л. Добычина, они обнаружили в них то, что на деле является принципом организации (или дезорганизации?) их мира. «Вторая» — в значении ‘другая’ — проза, в 90-е годы с такой силой всколыхнувшая исследовательское воображение, по сути, во многом проза о пресловутом Другом, о преодолении официального и тоталитарного. В авторах этой прозы они увидели «аутсайдеров» эпохи 30-х годов; художественный текст оказался открытым главным образом для одного прочтения — «политического». Начатое «второй прозой» движение от тоталитарной культуры и тоталитарного человека (представляющее интерес первостепенной важности для немецких исследователей) было продолжено в «аутсайдерском» дискурсе Сорокина, с одной стороны, наследующем тоталитарной эстетике, с другой стороны, противопоставляющем, по выражению Б. Гройса, «стратегиям бюрократической манипуляции текстами свои собственные стратегии манипуляции», — голос Другого.
Отразившись в зеркале «второй» и сорокинской прозы и тем самым онтологизировав Другого в акте самопознания, граничащем с нарцисическим самолюбованием, констанцское литературоведение вышло из «зеркальной стадии» в Реальное, которое, как утверждает интерпретирующий Лакана Джеймисон, есть не что иное как «просто сама история», и двинулось в «новоисторическую» даль. Дойдет ли? Вспоминается притча, рассказанная как-то на лекции одним известным теоретиком постмодернизма (американцем восточного происхождения):
Student: Why are we here?
Master: We are not.

Выборочная библиография немецких публикаций по славистике (литературоведение) за 1998-1999 годы.

Slavishe Literaturen: Texte und Abhandlungen (Heraus-gegeben von Wolf Schmid). Frankfurt am Main; Berlin; Bruxelles; New York; Wien: Lang.

Band 15. Romantik — Moderne — Postmoderne. Beitrдge zum ersten Kolloquium des Jungen Forums Slavistische Literaturwissenschaft, Hamburg 1996. Gїlz Christine / Otto Anja / Vogt Reinhold (Hrsg.). 1998.

Band 16. Kary Dunja: Postmoderne metahistoriogra-phische Fiktion und Andrej Bitovs Puxkinskij dom. 1999.

Band 17. Wїll Alexander. Doppelgдnger. Steinmonument, Spiegelschrift und Usurpation in der russischen Literatur. 1999.

Slavistische Beitrmge. (Herausgegeben von Peter Rehder). Munchen: Otto Sagner.

Band 383. Dornbluth Gesine. «Poststalinizm — postavan-gardizm». Das Subjekt und die Welt der Objekte in der postmodernen fruhen Lyrik Andrej Voznesenskijs. 1999.

Band 384. Bergmann Martin. Eine diskursanalytische Betrachtung des rok-samizdat in der Sowjetunion und ihren Nachfolgestaaten in der Periode zwischen 1967 und 1994. 1999.

Band 387. Rippl Daniela. Ziznetvorcestvo oder die Vor-Schrift des Textes. Eine Untersuchung zur Geschlechter-Ethik und Geschlechts-Лsthetik in der russischen Moderne. 1999.

Die Welt der Slaven. Sammelbmnde. (Herausgegeben von Peter Rehder und Igor Smirnov). Munchen: Otto Sagner.

Band 3. Lebenskunst — Kunstleben. Жизнетворчество в русской культуре XVIII—XX вв. Schamma Schahadat (Hrsg.). 1998.

1 Л. Добычин: Полное собрание сочинений и писем. СПб.: АОЗТ «Журнал „Звезда“», 1999. См. рецензию на эту книгу Г. Морева: НРК. 1999. № 1. С. 13—14.
2 Заметим, что и Добычинские чтения впервые были проведены на Западе (прибалтийском, однако) — в Даугавпилсе.
3 «Платья меня очень интересуют…» — фраза из письма Добычина И. И. Слонимской от 17 июня 1926 года (Л. Добычин. Полное собрание сочинений и писем. С. 290).
4 Заметим, что культурософия по своему определению предполагает строгую бинарность.