1. Мнение профессионального читателя
Новый журнал выглядит скорее как тщательно изданная книга — корректная обложка, книжный формат, безупречно выполненные вкладки с иллюстрациями (о них — чуть ниже). Все же это именно журнал, на три четверти состоящий из рецензий. И лишь на одну четверть — из оригинальных статей.
При этом пафос журнала, по замыслу его издателей, вовсе не в рецензировании. Иными словами, это не еще одна «Новая русская (американская, итальянская и т. п.) книга». То, что издатели разумеют под рецензией — это, скорее, аналитическая статья, где рецензируемое издание — лишь повод для освещения проблемы на ином, более общем уровне. В нашей культуре, за вычетом чистой публицистики, такая «якобы рецензия» — жанр непопулярный.
В англоязычной культуре, напротив того, образованные люди в качестве привычного чтения имеют несколько достойных изданий, культивирующих жанр «якобы рецензии». Назову лишь три, поскольку мне доводилось читать именно их. Это London Books Review, The New York Review of Books, The New Republik .
Публикуемые там «якобы рецензии» имеют своей задачей выявлять неочевидные точки пересечения идей и интерес-ов, увязывать частные проблемы с общекультурными, стимулировать разнообразные «почему» и в особенности — «с чего это вдруг?». И делается это на общепонятном языке, что мне представляется особенно важ-ным моментом для текущей российской интеллектуальной жизни.
М. Печерский и Е. Пенская, вместе с остальными сотрудниками редакции, хотели бы послужить той же безусловно благой цели, пребывая при этом в крайне сложной социокультурной ситуации.
Почему?
А потому, что у нас не в почете реальное междисциплинарное знание. И вопросы «с чего это вдруг?» тоже не в почете. И вообще, мы любим простые ответы — но это так, к слову.
Блистательных специалистов у нас много, но те из них, кого и в самом деле можно назвать виртуозами, не привыкли выходить за пределы своей области. Ну, и как следствие, именно лучшие не чувствуют себя в силах писать для «не своих». Я имею в виду не популярное изложение сложных проблем для людей без специального образования. Речь идет об обнаружении проблемы там, где на первый взгляд ее и не видно, или проблема замаскирована под другую, или представлена как не-проблема, как набор случайных заблуждений или следствие невоспитанного вкуса. Эту брешь «ИФ» призван закрыть, так сказать, собственной грудью.
Для почина в первом номере «ИФ» все «якобы рецензии» — это переводы из англоязычных изданий. Зато две оригинальные статьи написаны русскими авторами. И обе тем более интересны, что выбор предмета был сопряжен с немалым интеллектуальным риском. Самое трудное — это обсуждать нечто, казалось бы, хорошо известное. Борхес вот… Опять Борхес. Дался вам этот Борхес!..
Лет двадцать пять назад прочла я Борхеса по-англий-ски — увы, это не мой автор. А статью С. Земляного о Бор-хесе читала тем не менее с наслаждением.
Лучший материал номера, на мой взгляд, — это статья М. Белкина о туризме. О путешествии ради процесса путешествия. Ну, и репродукции офортов Дмитрия Краснопевцева. Я не принадлежу к страстным поклонникам его живописи, а вот офорты — чистая радость, так они притягательны своей гармоничной простотой.
Любознательным рекомендую еще два материала — один об Исайе Берлине, другой — о Вальтере Беньямине. Как будто о них последнее время довольно много пи-сали. Беньямина наконец стали систематически переводить. Но в публикуемых в «ИФ» статьях высвечен культурный контекст их творческих и личных судеб, и это мно-гое объясняет.
Не все, однако, так благолепно. Мне не показались удач-ными редакционные врезки. Они мало информативны, а тональность их представляется мне несколько взвинченной, — кто бы их ни писал, предлагаю автору немедля слезть с котурн.
Материалы о религиозных течениях (хасидизм, тибет-ский буддизм, индуизм) слишком кратки. Разумеется, sapienti sat — но журнал-то не рассчитан на профессионалов в соответствующих сферах, не так ли?
На 4-й странице обложки читаем:
«ИФ не ставит перед собой задачи информировать читателя.
Журнал адресован любому думающему человеку, уважающему сложность мира — своего и чужого».
Славно. Однако в нашем культурном сообществе (а оно совсем не миф) голод по информации отнюдь не утолен (при том, что подлинно многочитающие, в особенности — имеющие доступ к Интернету, уже вынуждены читать сугубо выборочно). И потому на большой конференции гуманитарии из провинции, прочитав первую фразу, тут же клали книгу обратно на стол, хотя продавалась она за символическую сумму. Тогда я, злоупотребив возможностями ведущего некий Круглый стол, объяснила, что, собственно, они держали в руках. И граждане немедленно разобрали целую стопку. И даже один экземпляр выпросили специально для Киевской национальной библиотеки.
РЕВЕККА ФРУМКИНА
Москва

2. Мнение профессионального редактора
«Введение в контекст» — так можно было бы назвать новый журнал, если бы это название уже не застолбила рубрика «Эха Москвы». Задача «ИФ»— не просто рассказать о новых текстах или даже идеях, но поместить их в контексты, уже актуальные для читателя. Дело это сегодня чрезвычайной культурной значимости — прежде всего потому, что с некоторого момента понятие «контекста» пришло на смену понятию культурной иерархии.
Не очень давно (а для нас так и совсем недавно) культура строилась вполне упорядоченно — существовала «ценностей незыблемая скaла», на которой аккуратно выстраивалась вся масса культурных символов, смыслов, текстов — от самых высоких и сакральных до самых профанных. Принадлежность того или иного культурного феномена той или иной ступени могла оспариваться, но сама скaла, как и ее незыблемость, под вопрос не ставилась.
«Постмодернизм» — понимаемый здесь в предельно широком смысле — скалу объявил упраздненной. За это в него было метано много громов и молний, и зря: он скалу не разрушал — попробовал бы!— а только снял план местности, на котором скала выглядела изрядно покосившейся. Замена культуры иерархичной культурой «мозаичной» (о чем мы читали еще в середине шестидесятых у Моля) связана не с постмодернизмом, а с куда более масштабными трансформациями.
Однако же надлежащим образом «узаконенный» «план местности», сиречь постмодернистские декларации и практика, как бы легитимизировали «дальнейшую деятельность» по сносу скалы, что три тысячи лет была едва ли не главной несущей конструкцией всей культуры.
Но вернемся к «ИФ». Осмелюсь напомнить, что культурный феномен, подобный New York Review of Books, послуживший редакторам «ИФ» стимулом и образцом, был с холодным презрением описан в некогда культовой книге нашей интеллигенции шестидесятых — «Игре в бисер» под именем «Фельетонистической эпохи» . Гессе, конечно имел в виду фельетон в его первоначальном значении — то, что помещается на «feuille» — газетной полосе.
Для Гессе (и для авторов и редакторов New York Review of Books, перед которыми пишущий эти строки испытывает искреннее восхищение и даже преклонение) «фельетон» — это сложный культурный феномен, насильственно втиснутый в формат газетной полосы. И произвольно увязанный его автором с другими культурными феноменами, также представленными лишь символами, намеками, а то и стереотипами. От этой субъективной контекстуализации не защищен и сам феномен фельетона: для одних фельетон — жанр вульгарный, для других — изысканная и благородная, хотя и культурно «неоднозначная» Игра в бисер. И вот эта игра интерпретаций призвана заменить устаревшую «истинность».
Контексты при таком подходе выбираются исходя из творческих задач Мастера Игры, а не отправляясь от собственных свойств связуемых друг с другом феноменов. И здесь мы неназойливо возвращаемся к достоинствам (они же недостатки) издания, которому посвящены эти строки.
Заметили ли вы, что идея «введения в контекст» вполне чужда не только традиционной русской и советской культуре, но и оппозиционной интеллигентской субкультуре? Эта культура всегда исходила из онтологической реальности «незыблемой скалы». А потому любые «вторичные» тексты (в смысле научно-информационном, т. е. имеющие своим явно определенным объектом какие-то другие тексты), будь то рецензии (главный интеллектуальный жанр советской эпохи, позволявший сказать то, что нельзя было сказать в текстах «первичных»), обзоры и т. п., вводили не читателя в контекст, а текст в иерархию.
Текст был важен, будучи причастен к иерархии и неким высшим смыслам. С этой точки зрения привычный для нашей культуры способ «введения в контекст» — это вовсе не попытка ответить не на вопрос «почему сие важно», а желание дать один из заведомо бесконечного множества ответов на постмодернистский по сути и вполне «парольный» для определенных слоев интеллигенции 60—70-х годов вопрос «Почему сие важно в-пятых?» (Куприн, «Поединок). Ведь важность в контексте — это всегда «важность в-пятых». Кто забыл — отсылаю к новомирской «Критике и библиографии» лучших советских лет журнала.
Можно понять людей, которые с изрядными основаниями видят в разрушении скалы и замене ее принципиально множественными и, главное, равноправными в своей множественности контекстами, разрушение самой культуры. И все, что можно им ответить, — вы, наверное, правы, но скалу разрушали вовсе не «любители контекстов».
А коль скоро скала стала давать трещины — приходится хвататься за контексты. Ведь ни один культурный феномен не может существовать в изоляции — тогда он и вовсе лишается культурного смысла. И если скала обрушилась — нужны хотя бы зыбкие контексты. У них, конечно, по сравнению с незыблемой скалой есть серьезный недостаток — принципиальная зыблемость и, главное, необязательность.
Да, контексты — это что-то вроде «культуры одноразового употребления». Но принципиальная необязательность еще порождает и многовариантность. А это возможность самовыражения, творчества…
На некую ступень незыблемой скалы тот или иной текст (в широком, не ограничивающемся литературой смысле) некогда попадал автоматически. Задавание контекста — наоборот, акт культуросозидающий. И все-таки «собрания контекстов» еще долго (а может быть, всегда) будут чужеродны российскому интеллигентскому сознанию. К этому нужно добавить отсутствие традиции написания добротных обзоров и рецензий, делаемых не только с целью выражения собственных заветных мыслей, а с целью многостороннего разглядывания проблемы, незаинтересованной игры ракурсами. Ни к нашему привычному рецензированию, ни к «научпопу» это отношения не имеет.
Хуже того. У нас это занятие (требующее, кстати говоря, огромных усилий, таланта, редкостной образованности и немалых затрат времени) не считается особо престижным. Так что ждать больших прорывов от отечественных авторов на этом фронте не приходится. Как и во многих других случаях, наша импортзамещающая продукция будет уступать по качеству мировым аналогам.
С другой стороны, затевать такого рода предприятие, ориентируясь прежде всего на «импортную» продукцию — т. е. на перепечатки из западных изданий соответствующего профиля, — тоже непросто. Все-таки подлинно содержательные контексты здесь несколько различны. Издание целиком на импортном товаре будет в лучшем случае просветительским — что и делается. Но никак не будет отвечать на вопрос «почему сие важно», пусть «в-пятых», но именно для меня и моих друзей…
В общем, задача перед коллективом «ИФ» стоит нелегкая. Но мало сказать благородная — культуросозидающая. Не столько введение в контекст, сколько создание контекста.
Теперь о недостатках уже не нынешнего состояния культуры, а самого издания. Прежде всего, претенциозное название. Автор (редактор, издатель) может быть умнее меня. И даже должен. Но: «имеющий мускус в кармане не кричит об этом на улицах — запах мускуса говорит за себя». Не все материалы в издании равноценны как сами по себе, так и с точки зрения «контекстсозидающей» функции. В установках редакции отчасти проглядывает позиция «это нам интересно — а это нет», что не может быть единственным критерием для изданий такого рода.
Но некоторые материалы номера поистине блестящи. Причем в основном как раз не те, что касаются «великого и вечного» — мировоззрения Вагнера в контексте современных идейных споров или трансформаций буддизма на евроамериканской почве, а те, что посвящены истории парижской канализации, туризму от времен Древнего Рима до современного Таиланда. Случайно ли это? Доживем до второго номера «ИФ»…
ЛЕОНИД РЕЗНИЧЕНКО
МОСКВА