Редко кому из писателей удается так благодарно помянуть своих литературных учителей, как это удалось Ольге Славниковой. Первый и главный учитель, разумеется, Набоков! Эпи-граф из «Приглашения на казнь», любимая книжка главного героя («Лолита»), ситуации которой герой примеряет к собственной жизни, наконец, крученая, какая-то спиралевидная фраза, тщательно выстроенная и выгнутая, — все свидетельствует о благодарно-подчеркнутом набоковском влиянии. Это — прекрасно и плодотворно. Проза устала от «раздрызга» фантастики и абсурда, от кокетливой неорганизованности материала. Я, мол, с читателем не церемонюсь! Пошел к черту! Так ведь и пойдет… Проза сейчас требует хорошо, умело рассказанных историй. Бытописательствовать нынче тяжелее, чем писательствовать. Вот почему второй литературный учитель не менее важен для Славниковой, чем первый.
То есть это — «учительница», разумеется. Впрочем, «благодарит» ее Славникова с гораздо большей сдержанностью, чем «учителя», и, можно сказать, даже с некоторой двусмысленностью благодарит. (Для женщин это естественно.) Главную героиню романа, обаятельную и глупую, женственную и инфантильную, безответственную и житейски опытную хищницу, зовут Вика, Виктория. Разумеется, кивок, поклон — я даже не знаю, как это назвать, — Виктории Токаревой. Это ее герои и героини, их взаимоотношения, даже их мир советских средних интеллигентов, так и не выработавшихся, так и не выросших в средний класс. Мир Виктории Токаревой, описанный слогом Набокова, — конгломерат, что и говорить, фантастический, но ведь фантастична и сама ситуация, как литературная, так и общественная. Время барокко, когда все сказано, так что писателям нечего добавить к сказанному, да хоть Бальзаком, да хоть Диккенсом, и в то же время не сказано ровно ничего… Окружающий изменившийся, изменяющийся мир не понят, не отрефлектирован. Мир этот нем. И никто не пеняет на зеркало, потому что рожа-то крива — это априори — да зеркала нет.
Попытаюсь объясниться. Прежними прозаиками были наработаны фабульные и описательные ходы, которые делали жизнь узнаваемой и в литературе, и в жизни. Это было тем легче, что жизнь была размеренна и однообразна. Все знали быт малогабаритных квартир и их обитателей; автобусы ходили до девяти часов вечера, и если писатель сообщал про какого-то своего героя, что у того рубль в кармане, — писатель точно знал, что с этим рублем делать. Сейчас все фабульные и описательные ходы разломаны. Мир — неузнаваем. Для того чтобы человек научился узнавать свой мир, нужно новое бытописательство, новый «физиологический очерк», если хотите. За дело берутся женщины, дамы, бабы, гражданочки и гражданки. Они внимательнее к бытовым переменам; они зорче мужчин; они подмечают такие детали, которые мы бы и не заметили. Они любят истории, рассказанные «про жизнь», равно сентиментальные и жестокие, то есть любят как раз то, что и нужно, что необходимо для любого, в том числе и нового бытописательства.
Первое и главное, что замечает Славникова в изменившемся, изменяющемся мире, — это несовпадение, нестыковка двух «бытов» — советского и постсоветского. Это кажется тем более удивительным, что постсоветское вырастает из советского. (Да и откуда ему еще расти?) Славникова дает этому несовпадению зримый визуальный эквивалент: «…понизу улицы, особенно центральные, сплошь оделись в новое стекло и зеркала, повыставляли мраморных и раззолоченных крылечек там, где прежде не было и вовсе никаких дверей, — зато наверху, если кто решался почему-либо поднять глаза от витрин и реклам, высились руины прежних добротных зданий, отсыревшие и выветренные, в пятнах небесных чернил… Прошлое отделяла от настоящего инфернальная трещина, которая могла отныне только расширяться…» Собственно говоря, это и есть лейтмотив книги, idіe fixe автора, — несовпадение, нестыковка, зазор, трещина. Главными оказываются не «Он» и «Она», но союз «и», из соединительного превращающийся в разделительный. Даже «литературный фокус» книги — а какой уважающий себя писатель ныне откажется от литературной игры, от авгуровского «подмига» понимающим? — построен на несовпадении, на трещинообразности воссоздаваемого мира. Славникова заранее сообщает, что «выдумывает» историю про Вику и Антонова, прототипы — псевдо-Вика, псевдо-Антонов — вовсе не таковы. На первый взгляд перед нами вариаци-я на тему: «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман», — вот скучная бытовая история, в которой он — бывший преподаватель вуза, а она — его глупая, толстая, дебелая жена, занявшаяся мелким бизнесом и погибшая в автокатастрофе вместе со своим тихоней любовником. На глазах читателя, из этой истории «выращивается» совсем другая. Он (главный герой) не просто — преподаватель вуза. Он — гений. Он — несостоявшийся Моцарт математики, влюбленный до потери своего дара в свою бывшую студентку, ныне — жену. Но и она не просто деловая баба, занятая бизнесом и развратом (деловитым и мелким, как и сам бизнес). Она — птица другого полета. Литературная родословная Вики вычисляется с пугающей простотой, но не мешает обаянию Виктории Павловны. Она из породы тех «инфернальниц», попросту говоря, стерв, где и Магда из «Камеры обскура», и Лолита из — как принято выражаться — одноименного романа, а где-то вовсе далеко, так что родство почти не ощутимо («злые мы, мать»), — Грушенька из «Братьев Карамазовых» и «молодая змея из породы наших обычных русских гадюк» — Ольга из неудачной чеховской «Драма на охоте». Соответственно, и любовник в романной версии происшедшего — вовсе не веселый незлобивый «симпатичный урод с розовым, как фарш, морщинистым лицом и с локонами Леля на большой бесформенной голове», которого любят все: «девочки на оптовке… реализаторы, люди нередко тяжелые, обиженные, с инженерным или научным прошлым; складские грузчики, серые, будто городская крапива…», — но настоящий капиталист современной российской литературы, нечувствительно повторяющей даже во внешнем описании этого типа все клише смачной «red propagand»: «важный, лысый, будто осьминог».
Между прототипами романа и его героями разверзается такая же «инфернальная трещина», как и между «раззолоченными крылечками» первых офисных этажей и советской потертостью этажей верхних, жилых. Между псев-до-Викой и Викой, между Антоновым и псевдо-Антоновым такой же незаполняемый обрыв, как и между Викой и Антоновым. Этот «структурнообразующий» принцип построения книги имеет отношение не столько к современной общественной ситуации, сколько к современной ситуации литературной. Так уж плохо дело с первыми и последними этажами не обстоит, да и отсутствие взаимопонимания между последним советским и первым пост-советским поколениями — не так фатально и инфернально, как это изображено в романе. Незаполняемая трещина проходит не в жизни, но в литературе. Ольга Славникова пытается переметнуть шаткий мост от «бытописательства» старого, советского, к «бытописательству» новому. Она пытается соединить мир Виктории Токаревой, в котором естественен гениальный, недотепистый математик, запутавшийся в быту, в «развороченном бурей быте», как в липкой и опасной паутине, с миром Владимира Набокова, в котором естественна невинная хищница — Вика… Две эти «естественности» не соединяются, не стыкуются, как не стыкуется офис фирмы ЭСКО, «рабочем» учреждении Вики, с домом, в котором ЭСКО располагается. «Находясь внутри, нельзя вообразить, что офис расположен в одном из длинных корпусов скучного жилого дома, с болотными потеками по старой штукатурке и ржавыми балконами, похожими на пустые железные клетки, где иногда появляются, будто служители зоопарка, неряшливые жильцы. Кажется, что пристроенные к фасаду мраморные сенцы с вывеской „КОМПАНИЯ ЭСКО“ и есть вся компания ЭСКО — декорация, аттракцион…» Театральность, ненастоящесть, «декорационность» одного мира (условно говоря — постсоветского) рядом с настоящестью другого мира — отчаянного, отчаявшегося, злого, нищего, но реального — подчеркивается Славниковой охотно и умело.
Неуместность одного мира рядом с другим — любимая литературная «игрушка» автора. Подлинного неистовства эта «неуместность», эта «декоративность» достигает в сцене соблазнения Антонова женой директора ЭСКО. «…тотчас к Антонову, неуверенно вылезшему из узко открывшейся толстенькой дверцы, подбежала, тихо цокая когтями, молчаливая овчарка и горячо, без церемоний, его обнюхала. Сопровождавший собаку декоративный казак, весь перекрещенный ремнями и запечатанный бляхами, будто важное почтовое отправление, подобостраст-но приветствовал Наталью Львовну» (курсив мой. — Н. Е.). А вот здесь уже курсив Славниковой (вообще-то злоупотребляющей этим женским литературным приемом), и выделено курсивом важное для книги слово, ее ляйтнота или — употребим оборот любимого Славниковой писателя — «звон путеводной звезды» романа. «Торопясь, словно боясь потерять друг дружку в громадной квартире, они прошли через несколько непроветренных комнат. Оттого, что каждый предмет тяжеловесной прихотливой мебели — кресла как арфы, диваны как открытые рояли — имел свое неизменное утоптанное место на толстых коврах, Антонов особенно остро чувствовал собственную неуместность в этой гостиной и далее в столовой…» В ранней советской беллетристике речь могла бы идти о классовой (или почти классовой) ненависти нищего интеллигента к новоявленным буржуям-«нэпачам». Здесь — иное. Не только потому, что исторический опыт не способствует культивированию какой бы то ни было ненависти — в том числе и классовой, — но и потому, что литературные учителя не позволяют так ненавидеть. Невозможно ненавидеть то, где ты неуместен; то, что тебе — неуместно. Здесь — иное чувство, иная эмоция. Отчаяние. Владимир Набоков все же пытался справиться с этим чувством. Ольга же Славникова пестует, холит и лелеет свое отчаяние, эдакую «царицу ночи», выстреливающую в небо огромным бело-розовым стволом.
Фабула романа проста и опробована — я было хотел написать: в советской литературе, но тут же вспомнил «Жоржа Дандена» Мольера, «Учителя Унрата» Генриха Манна и (в особенности) «Голубого ангела» Джозефа Штернберга, — так что: проста и опробована в мировом искусстве. У Ольги Славниковой, впрочем, фабула осложнена тем, что «старый муж», рогоносец — гениальный математик, чей гений, дар, нервы, да и самое жизнь буквально «высасывает» «молодая змея из породы наших обычных российских гадюк», но это не прибавляет ему читательской симпатии. Тут разрыв и трещина, непреду-смот-ренные автором, но тем они «зиятельнее»… Славниковой не удается то, что с гениальной убедительностью удалось ее «учителю». В «Короле. Даме. Валете» Набоков вызывает невероятную симпатию к обманутому талантливому рогоносцу. В славниковском романе читатель ни малейшей симпатии не чувствует к унылому гению — Антонову. Напротив, в стерву, дрянь и дуру Вику, в «…ее хрипловатый мальчишеский голос, черную, похожую на перечное зернышко, родинку над верхней губой, манеру с дрожью потягиваться, сжимая кулаки…» читатель влюбляется бесповоротно. Может быть дело в том, что профессия гениального Антонова — математика — далека от Ольги Славниковой, как Северный полюс, поэтому все состоявшиеся и несостоявшиеся творческие восторги погубленного российского «Паскаля» несколько умозрительны, риторичны, тогда как «вечно-женственное» («евье-бабье» — так ведь тоже можно перевести «ewige-weibliche») знакомо не понаслышке, поэтому Вика обаятельна и убедительна даже в том, как, напившись до положения риз, «полусъехав, сидит на диване и пытается закинуть ногу на ногу, что странно напоминает попытку взобраться на лошадь». И как бы не издевалась над викиной глупостью и приземленностью («если бы кто-нибудь сказал здравомыслящей Вике, что математика — не выпендреж иностранного алфавита, где все эти abcd вечно сидят на каких-то непонятных трубах, а приключение интеллекта и философский предмет, она бы только покрутила пальцем у тонкокожего виска») умеющая шутить и издеваться Славникова, дура и блядь Виктория Павловна оказывается победительно-прекрасна рядом с погубленным ею великим ученым. Что только не делает Славникова, чтобы «утеплить», так сказать, очеловечить «гения»! Она вступает даже на скользкую тропу «идеологизации» — здесь и вызовы в ГБ в юные годы, и «убеги» от вездесущего комсомола в лес и горы, и любовь к стихам, если в них нет «производственной» или «ленинской» темы, и (в зрелые уже годы) участие в знаменитой екатеринбургской студенческо-преподавательской демонстрации (блистательно, кстати, описанной), — ничего не помогает: несчастный, погубленный женщиной мужчина все одно остается каким-то слизняком, вроде «учителя Унрата» из штернберговского «Голубого ангела», а не человеком, вызывающим участие и любовь, вроде Кречмара из набоковской «Камеры обскуры».
Ольге Славниковой вообще трудно удержаться на высоте, заданной откровенным подражанием Набокову или подчеркнутым ученичеством у все того же писателя. Порой ей изменяет вкус. Особенно это касается эротиче-ских сцен. Уж не знаю, что тому причиной — стерильная бесполость русской литературной традиции, в которой половой акт воспринимался «хуже, чем убийство» (А. Куп-рин), или особенности советского пуританского воспитания, — но постельные сцены в романе Славниковой больше походят на драки, чем на ласки: «…азиатский, соевый запах измены не то ощущался, не то мерещился под вздыхающим, будто кузнечный мех, одеялом и становился собственным запахом оскаленной Вики, бившей Антонова пяткой по спине». Лучше, конечно, по зубам… Впрочем, есть промахи и посущественнее — и не в эротических, а в очень важных, вполне набоковских сценах: «…очкастая низенькая особа с мелкими, будто маникюрный наборчик, чертами недовольного лица, на сильно побитых, напоминающих мебельные ножки, каблучищах (послед-нее есть автопортрет)». Во-первых, досужий рецензент может задать ехидный вопрос: простите, а что — автопортрет? Каблучищи? Во-вторых (и это — важнее), в вышеприведенном пассаже ощутимо ненужное, какое-то трусоватое кокетливое заигрывание с читателем, мол, видите, я и себя не щажу, не только своих персонажей. В-третьих, конечно, автопортрет, вставленный, «встроенный» в текст своего романа, — любимый набоковский прием, но Набоков нигде не разоблачает этот «фокус». Зачем? Хичкок во всех своих фильмах обязательно снимал и себя в каком-нибудь крошечном, проходном эпизоде, но не орал же во весь экраноголос — а это я! Альфред Хичкок! Это нарушение условности искусства — неприятно и неопрятно. Пусть бы автопортрет Славниковой остался неназван, скользнул бы по периферии читательского сознания. Было бы лучше, целомудреннее и лукавее. Какой-нибудь читатель мог бы решить, что автопортрет — вот: «…поэт завалился в полуподвальный „клуб“, нетрезво ступая тонкими ногами и обнимая за плечи не-обыкновенно красивую женщину в длинной роскошной шубе, словно вылизанной языком волосок к волоску, с вы-сокими начерненными бровями на голубизне, точно нарисованными поверх других, многократно стертых в поисках наилучшего выражения надменности и печали». Вышло бы смешнее.