В 1980 году Василий Филиппов, в то время еще не поэт, а просто 25-летний “молодой человек”, близкий к литературным кругам, ученик Давида Дара, приятель Виктора Кривулина, бывший студент биофака, автор нескольких философских и богословских статей, напечатанных в журнале “37” (какой характерный складывается образ — для таких, как я, не знавших Филиппова, житейски сторонних людей) — перенес тяжелый психический срыв и попал в больницу. С тех пор его жизнь — скитание по “психушкам”, с короткими перерывами и “отпусками” (которых, впрочем, давно уже не было). Трудно сказать, в какой мере методы лечения, свойственные стране и эпохе, способствовали развитию его болезни. Возможно, одним из обстоятельств, вызвавших ее, была особая, предгрозовая тяжесть, свойственная концу 1970-х — первой половине 1980-х годов. Письмо Кривулина к Филиппову в больницу на Арсенальной (15.01.1982) — замечательный исторический документ: “Время наступило жестокое и сложное. Достаточно малейшей внутренней слабости — и оно раздавит, задушит, затопчет — без малейшей жалости и сожаления…”. Примерно ста годами раньше психически захворавший поэт Фофанов испытывал панический страх перед атмосферным давлением — боялся, что его раздавит. Травма начала восьмидесятых продолжает и сегодня сказываться на психике и поведении многих.
Необычность судьбы Филиппова в том, что поэтом он стал, уже будучи психически нездоровым человеком: стихи, вошедшие в рецензируемую книгу, датированы 1984—1990 годами. И это обстоятельство, и так называемое “содержание” текстов (с дневниковой тщательностью фиксирующих мельчайшие житейские и культурные впечатления автора), и даже их количество (всего за первых два года — более 350 стихотворений) вызывает невольное опасение. Наше время, при показном политкорректном интересе к творчеству людей, пребывающих в “пограничном состоянии”, с крайним (и не всегда необоснованным) подозрением относится к спонтанному самовыражению, особенно патологически окрашенному.
В случае Филиппова поразительно, однако, вот что: все предубеждения, которые могут возникнуть в нашем сознании, мгновенно тают при знакомстве почти с любым текстом. Казалось бы, поэтика спонтанной (“как у степного акына”) фиксации всего увиденного предельно понижает удельный вес отдельного стихотворения, делает его неизбежно фрагментарным. Но вот как выглядит отдельное стихотворение Филиппова:
Гляжу на небо. Распускаются глаза сами Словно два георгина. Может, виною тому движение тучи, Что толкает глазное яблоко к переносице, Где сидит бабочка. Не спугнуть бы ее, не спугнуть бы небо!
Такие “зрительные” стихи писали (точнее — старались писать) в 1910-е годы английские поэты-имажисты, молодой Паунд, погибший на фронте Первой мировой Т. Э. Хьюм. На русском языке спустя полвека такие опыты были у раннего Михаила Еремина. Но пронзительный многослойный образ, лежащий в основе стихотворения, отсылает к несколько иной поэтике. Сегодня, спустя полтора десятилетия, это стихотворение Филиппова перекликается с лучшими стихами Л. Аронзона. Важно, однако, что во всех случаях короткий текст совершенно самодостаточен.
Четкая, хотя и внутренне подвижная и свободная образная, ритмическая и (что, может быть, важнее всего) интонационная структура присуща и “длинным” вещам Филиппова.
Ты вся поместилась на ладони Вместе с туфельками и уздечкой коня.
Ты шла по ладони. Между нецелованных губ Сияло серебро зубов, мелочь.
Ты перепархивала мотыльком через лужи и линии судьбы. Ты.
Ты взобралась на разбросанную поленницу волос, Достигла монастыря-лба.
А потом ты стала спускаться Пузырьком воздуха по моей вене
(“Девушка на ладони”)
Драйв, заданный в этих строчках, не спадает до конца 110-строчного стихотворения, образный рисунок не ломается, трогательный лиризм не нарушается ни одной слишком сентиментальной или просто безвкусной нотой. Свободный стих с факультативными рифмами (общий для всех стихов автора) удивительно пластичен и адекватен себе. Но в случае Филиппова трудно говорить о мастерстве. Это что-то совершенно другое. Ощущение, что человек беспрерывно живет в метафорическом мире, в котором каждый предмет прямо и преображенно отражает десятки других, что особенная поэтическая речь — это и есть его нормальный каждодневный язык. Романтическая концепция поэта, изначально заданная как утопия и, казалось бы, безнадежно зачеркнутая культурой, воплощается с обескураживающей простотой. Безумие воспринимается как плата за этот дар, за эту простоту.
Почти каждое стихотворение Филиппова содержит в концентрированном виде весь его поэтический мир, а иногда и стоящий за ним исторический и литературный бэкграунд. Имена обожаемых Филипповым, близких ему старших поэтов — Елены Шварц, Сергея Стратановского, Александра Миронова, постоянно упоминающиеся в стихах, постепенно превращаются в многозначные слова-эмблемы, в символы, так же как образы родителей, бабушки, “Аси Львовны” и других житейски близких автору людей. Михаил Шейнкер назвал поэзию Филиппова “коллективным бессознательным второй культуры”. Думаю, что в этом определении содержится некоторая лесть второй культуре (если не ограничивать ее упомянутыми выше прекрасными поэтами, которые свое бессознательное успешно выразили сами). То, что стихи Филиппова оба раза (в 1998 и 2000 годах) изданы на скудные личные средства его друзей и тиражом, о котором стыдно упоминать, симптоматично. В том, что они все же не забылись и не затерялись, велика заслуга прежде всего А. Л. Майзель, чьи “педагогические” усилия помогли в свое время поэту Филиппову состояться.
С 1986 года в стихах Филиппова все большее место занимают (иногда — в ущерб поэтической гармонии) больничный ад и связанные с ним обиды. Последние тексты вызывают одновременно грусть и восхищение — как батюшковский “Мельхисидек” и последние стихи Гельдерлина. Ясное поэтическое сознание вступает в последний неравный бой с хаосом, проигрывает — но на пороге ночи в последний раз вспыхивает мучительно ярким светом:
Тихо, Господи, тихо Так что грустит на зубах повилика Дико В этом мире Но я не один Со мной моя комната И книги Толстые тома Словно дома Где скрывается тьма Город где живые письма Ходят по улицам часы Носят нательные кресты
Впрочем, заключающий книгу “Рассказ о Василии Филиппове” Аси Майзель заканчивается сообщением о том, что Филиппов вновь, после долгого перерыва, начал писать. Значит, о поражении говорить рано.

ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ